Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 93 (всего у книги 98 страниц)
– Почему? – непонимающе спросил Уэльс, сдаваясь обаянию этого невозможного опасного придурка, сдаваясь собственному просящему сердцу и принимаясь аккуратно, неспешно, немного нервно выглаживать того по кудлатой макушке, путаясь в кудрявых и влажных – с дождя ведь пришел – прядках. – Им стало завидно, что ли?
– Почти-почти, прелестный ты мой цветок, – охотно отозвался Рейн: он, кажется, видел, что Юа не выражал особенного отвращения и оставался все таким же любимым родным мальчишкой с постепенно просыпающимся внутри любопытством даже в таком вот муторно-грязном вопросе, и от этого речь его стала куда увереннее, а голос – тверже и насмешливей. – Понимаешь ли, сердце мое, в подобных кругах общества не принято проявлять своеволия. Я бы даже сказал, что это строжайше запрещено непровозглашенным законом. Если ты начинаешь баловаться подобной роскошью – то обычно очень и очень быстро и плачевно заканчиваешь: киллер на то и киллер – это не исключение, а шаблонная заезженная будничность, поэтому я прекрасно понимал, что меня могут попытаться убрать в любой неподходящий день и уже до встречи с тобой подумывал о том, чтобы послать все на три – столь горячо любимых тобой, mio corazon – буквы, и попытаться заняться той самой самодеятельностью, с которой я когдато начинал прокладывать весь свой путь. Я уверен, что проблем – хотя бы в плане средств к существованию – не возникнет, и что я просто мог бы пойти поочередно по тому чертовому списку, который скопился у меня за прошедший год. В целом я беру от тридцати до сотни тысяч за одну душу, и за все время моей деятельности денег у меня скопилось достаточно, чтобы какое-то время вообще ни о чем не думать, если мы с тобой…
– Если мы «что»…?
– Заляжем на какое-то время – на год или два – на дно, – задумчиво договорил Микель и, все-таки просунув пальцы в не дающий ему покоя карман, потянулся за сигаретой и спичками, торопливо разжигая огонь, затягиваясь дурманом, выпуская в сторону клуб слезящего глаза дыма и довольно, но все еще напряженно, прикрывая глаза. – Подожди немножко, милый мой цвет. Сейчас я соберусь с остатками покидающих меня мыслей и попытаюсь объяснить тебе все до самого конца.
Юа – притихший и временно предоставленный собственным тревогам, напитанным услышанными уже признаниями – послушно кивнул, продолжая одной рукой выглаживать притягивающий намагниченный лисий затылок и загривок, а другой – задумчиво ощупывать покоящиеся у него на коленях билеты до Хельсинки – заснеженной финской столицы.
Комната плавала в сумерках, озаренная одной лишь сутулой свечкой, подрагивающей огнивом на полу рядом с ними. На кухне воцарилась позабытая было убаюканная тишина, где-то продолжало безмятежно и надтреснуто капать, протачивая крышу, что обещалась однажды неминуемо рухнуть, сточной водой. В подвале покоились теперь уже два трупа, в углу и на полу неподвижно лежал еще один человек с нанизанным на нож горлом – Юа до сих пор отчетливо помнил, как, помощью обескуражившего инстинкта таясь в темноте, добиваясь лидерства лишь эффектом фатальной неожиданности, за которой никто не верил, будто малохольный любовник чертового предателя-киллера с девчоночьей хрупкой внешностью сумеет представить из себя хоть малейшую угрозу, набрасывался сзади, метясь куда угодно вообще, но отчего-то неизменно попадая в самые уязвимые точки.
Старое насмешливое правило про подлость, удар и спину больше не имело никакой ценности в застоявшемся заболоченном мире: если хочешь жить – будешь бить так, как только придется, и Юа…
Юа бил.
Юа хотел жить.
Юа безумно хотел дождаться, хватаясь трясущимися пальцами за единственное наваждение, что Рейн все-таки исполнит обещание, все-таки вернется за ним, придет, откроет свои карты и поощрительно взглянет на карты его, смешивая те в одну-единую колоду, чтобы отныне и во веки веков быть вместе, чтобы аминь и будет тебе, причудливый непостижимый господи, присно.
Плавающий в черно-белых воспоминаниях, тщетно пытающийся выдохнуть их из себя так же легко и умело, как выдыхал сигаретный дым Микель, ощущающий, как ладони жжет пролитая его же потугами посторонняя кровь и как дрожит застревающий в мясе разделочный нож, отдаваясь злостной землистой вибрацией, юноша снова посмотрел вниз, на выкуривающего свое успокоительное лисьего человека.
Снова поежился, снова ухватился тому за прядь темно-каштановых волос, сжимая чуть крепче нужного, и, наверное, благодаря этому неожиданному жесту, мужчина, тоже с головой пребывающий в своих раздумьях – только куда более серьезных и страшных, чем раздумья мальчишкины, – протрезвел возвратившимися глазами, рассеянно поцеловал Уэльса в коленку и, поигрывая в пальцах с вынутой изо рта горячей сигаретой, задумчиво заговорил дальше, не смея, впрочем, полностью поднять лица:
– Пока в моей жизни не появился ты – меня все так или иначе устраивало, не стану кривить душой, Юа. Я выезжал на те задания, которые казались мне хоть чем-то интереснее других, я путешествовал, оставался в приглянувшейся стране на неопределенный срок, не без удовольствия привозил себе некоторые… сувениры…
– Вроде твоего сраного креста или пня, идиотский хаукарль? Ты притащил их из тех мест, где кого-то… порешил, я полагаю?
Хаукарль нервно хохотнул, пригладил сбившиеся волосы, но, успев хорошо уяснить, к чему приводит ложь, пусть и трижды вынужденная, пусть и оправданная, пусть и во благо, поспешно кивнул, смущенно разводя подрагивающими руками.
– Я ничего не мог с собой поделать, котенок. Это, я бы сказал, своего рода… охотничьи трофеи.
– Хороши трофеи… Конечно же, ничего нормальнее ты сообразить не мог, придурище, – злостно буркнул распаленный Уэльс. – А все те блядские ногти, волосы и прочее говно, что лежит в твоем уродливом подвале? Это ты тоже привозил в качестве трофеев?
Что-то темное, ломкое, удушливое, уродливо-злостное и ревнивое промелькнуло в мальчишеском теноре, и Рейнхарт, не желая бередить вскрытые раны, только виновато потупился, подковырнув кончиками ногтей чужие очаровательно обнаженные пальцы на ногах.
– Примерно…
– А труп? Гребаный таксистский труп. В тот день, на Хэллоуин, когда мы играли в сраную игру с вопросами, ты сказал, что в подвале у тебя только рабочие инструменты. Но… блядь. Ты наврал мне, скотина! Наврал!
– И вовсе нет, золотце. Я никогда тебе не вру, помнишь?
– Но… но труп! Не заговаривай мне зубы! Там был сраный труп, я сам его видел и сам его трогал – пусть и нихера не хотел, – дрянь ты такая! Хотя бы сейчас не заливай, я тебя умоляю!
– Я и не заливаю, радость. И даже не думал лгать тебе. Ни тогда, ни сейчас. Клянусь.
– Тогда что, мать твою, ты делал?!
– Всего лишь… капельку покривил душой, как это называется… – кудрявое дурище тоскливо вздохнуло. Стекши ненадолго вниз, протерлось носом о голень. – Но это все же не то же самое, что откровенно солгать. В тот день господин Мигель был еще… как бы это поприличнее объяснить…
– Живым…? – чересчур понимающе уточнил Уэльс и…
Наткнулся на сокрушающий кивок.
Вымученно, повесив разболевшуюся голову, простонал.
Вздохнул, через силу подняв руку и примирительно почесав притихшего кретина по макушке, выговаривая немного убитое, но все еще – и с какого только чуда у него появилось столько терпения…? – искреннее:
– Ладно, черт с тобой… И впрямь, во лжи за это не уличишь, сволочь же ты хитрющая…
Рейнхарт просиял практически с места и мгновенно, будто еще только что не изнывал в ногах побитой, обруганной и выброшенной зверюгой. Взвился отполированным слитком платинового белого золота, заластился, заиграл глазами пересмешника и тут же, пытаясь напустить на лицо прежнюю серьезную манеру, немного смущенно пробормотал:
– Видишь, лучистая моя красота? Я все же несколько изменился с прошедших лет. И с первых дней нашего с тобой знакомства тоже: если поначалу я и вправду баловался такими неаппетитными детальками, как чужие ногти-волосы-кожа-кольца-пуговицы, то за последние года полтора – если правильно припоминаю, – я это дело забросил, сменив коллекцией куда более увлекательной и куда более безобидной: сам уже не знаю почему, но я стал привозить всяческие любопытные мелочи – от игрушек и до заинтриговавших меня… да хоть тех же пеньков. Поэтому, надеюсь, ты не будешь сердиться лишний раз – прими это за непутевую дурь, за неоформившиеся забавы и за последние капризы уходящей в неизбежность незрелости… если, конечно, можешь принять, хороший мой мальчишка.
Юа был категорично против всех этих сраных ногтей, реликтов, разогревающих ревность раритетов и прочего откровенного говна, к которому питал ненормальную навязчивую слабость гребаный клептоман, Юа отныне собирался как следует следить, что и зачем тот тащит в их общий дом, но говорить об этом сейчас не захотел, ограничившись одним едким сомнительным кивком и поторопив глупого хаукарля несильной затрещиной по затылку, на что тот только облегченно выдохнул и, затянувшись спасающим дымом, опять полез обтираться слащавой смазливой рожей о голени, ладони да колени.
– Я пытаюсь сказать, котеночек, что если бы ты не появился в моей жизни – быть может, я бы и не захотел ничего менять. Чтобы по-настоящему, с концами и не только в ленивых мыслях-мечтах. Перед нашей встречей я как раз вернулся из жаркого Алжира, где с усердием утопил в его же собственной плавательной емкости какого-то Агбалу… Абалу… – как видишь, я не слишком-то хорошо помню и сам, – и с того самого часа вся моя жизнь переменилась на чертовом корню за единственное проскользнувшее мгновение: я впервые настолько ясно осознал, что никогда уже не смогу думать ни о чем ином, кроме твоего прекрасного тела и твоей непокорной, посмертно обожаемой мною, души. Что твои глаза отныне и навсегда станут моей короной, а ласка твоих восхитительных рук – самой желанной наградой. Я попался в твой плен за долю ослепившей весь мир вспышки, душа моя, и не было больше уже никакого спасения…
Голос его поднялся и вместе с тем снизился, залился бархатным хрипом признания, упрямым нажимом, новой сломленной волей, и Юа, хорошо уяснивший, что единственное, что можно пытаться сделать, когда темное страстное начало в мужчине берет верх – это лишь сохранить собственное тающее достоинство, выпрямился в спине и прищурил глаза, награждая лестные откровенные речи ни чем иным, как настороженным фырканьем и торопливым:
– И? До чего ты там в своей больной голове дошел, Величество?
– До того, душа моя, – сиплым полушепотом отозвался Король, завораживая танцем влюбленных до безрассудства глаз, – что в тот же самый день решился на то, на что не решался прежде: однако же я не настолько наивный идиот, как ты, должно быть, полагаешь, чтобы понадеяться, будто меня так просто отпустят на вытребованную волю. Таких, как я, вообще не принято отпускать, милый, поэтому я лишь попытался прощупать почву осторожной намекающей беседой. Сказал, что устал и что хотел бы отойти от дел да пожить в свое удовольствие, и наткнулся сначала на удивительно пылкое согласие, а после… После, когда я целиком и полностью посвятил себя тебе, когда ты стал единственным моим смыслом и все прочие стройные, нервные, кудрявые юноши начали выглядеть как нечто крайне непотребное и непривлекательное, сливаясь в одноликую серую массу перед моими глазами, когда ты уже практически был в моих руках – гордый цветок, дожидающийся, когда же я его сорву и унесу от скудного клочка земли, открывая врата дхармского сада – меня вдруг снова наделили нежелательным вниманием. Вызовы посыпались один за другим, и хоть я не уставал напоминать, о чем мы с ними имели удовольствие договориться и к какому знаменателю пришли, хоть я и отказывался, хоть и посылал все к чертовой матери, впервые желая без малейшего остатка отдаться своей новой жизни и тебе одному – меня все равно не оставляли в покое, доведя до того, что я попросту прекратил отвечать на вызовы и обращать внимание на всю паршивую почту, что они пытались мне слать. Наивно полагать, будто столь потешная малость возымеет эффект, когда ты работаешь в среде профессиональных убийц, но на время все вроде бы снова прекратилось, на время я почти обо всем позабыл, всей своей душой погружаясь в великолепнейшее из ныне открывшихся мне искусств – выращивание тебя, божественная моя красота. Я впервые возымел возможность творить и вскармливать, а не разрушать и морить… Но и это у меня попытались отобрать в тот бесконечно проклятый день, когда мы поехали забирать – будь оно неладно – заказанное через почту барахло.
Он ненадолго замолчал, то ли дожидаясь очевидного вопроса, то ли страшась повального, безнадежного в своей жестокости осуждения, и Юа, припомнив чокнутый темный подвал с бензоатами и цианидами, но отчего-то уже не ощутив прежней рвотной тошноты, с настойчивостью проговорил:
– Я прекрасно знаю, что он болтается сейчас под нами. Этот сраный таксист. Что, он был настолько опасен или что? Он приехал, чтобы что-нибудь дерьмовое с тобой сделать?
Рейнхарт нехотя дернулся, напряженно подобрался, мгновенно растеряв только-только окутывающий его облик ленного бездарного раздолбая.
Выплюнул сигарету, размазал ту кончиком большого пальца по полу и, рефлекторно перехватив ладонями рукоятки оружия, мрачно и озлобленно пробормотал:
– Не со мной, радость моей жизни. С тобой.
– Со мной…? – не опешивше, не потерянно, но просто и непонимающе переспросил Уэльс, дергая притихшего придурка за волосы и заставляя приподнять голову да заглянуть уже в глаза. – Почему…? Я-то им зачем дался? Какой от меня вообще может быть толк во всех этих ваших чокнутых срачах, гребаные киллеры?
– Такой, мальчик, что у убийцы не может быть личной жизни. Вот просто не может, как у бабы не может по одному ее хотению вырасти член. А это значит, что никаких тебе развлечений кроме потасканных общих проституток, подкупных казино или прочих мало радующих радостей: случайных связей – сколько угодно и даже больше, и тебе их еще и с довольством подкинут, посоветуют, подберут по личному предпочтению, но вот о личной стабильной жизни, чувствах, романтике и делах сердечных можно забывать сразу, как только имел глупость пересечь порог подобной… конторки. Тебе просто не дадут. Не позволят. Запретят. И все. Иначе жди угроз, жди беды и жди новой пролитой крови, только уже под дверьми своего собственного дома. Я нарушил все возможные табу, я влюбился в тебя, я начал их игнорировать, не желая больше никуда от тебя деваться, и мы оба с тобой резко сделались настолько неугодными, чтобы…
– Чтобы избавиться от нас…? – бледнея лицом, спросил Юа, и кожа его на миг сделалась тонкой, как сетчатая папиросная бумага, и Микелю почудилось, что хватит даже единого слабого усилия, чтобы оставить на той кровоподтек или неизлечимую рану.
Мужчина, закусив губы, стыло поежился.
Собственнически дернул мальчишку за пойманную руку и, продолжая удерживать в пальцах по пистолету, сгрудив на пол, обхватил того сгибом крепкого локтя, завлекая в гнездо из расставленных в стороны согнутых колен.
Уткнулся губами в нежную макушку, принимаясь неистово и запальчиво ту выцеловывать, вышептывая через каждое касание по горсти разбросанных слов:
– Да, радость моя… Не сразу, не открыто, но, если в общем и целом, да. Тот ублюдок, которого я выследил и прикончил в нашем подвале, успел сделать твой снимок, успел передать его тем, кто никогда не должен был тебя увидеть – не зря же я поселился жить в этой разваливающейся халупе, не зря же убрался в чертову Исландию, куда не так-то легко добраться при всем дьявольском желании! Здесь никто не должен был так просто пронюхать о моей жизни, и все же… все же… – в сердцах, подчиняясь новому нахлесту ярости, отозвавшемуся ненавязчивым клик-клакающим звуком где-то в глубине ворчливого отряхнувшегося дома, Рейнхарт сильнее стиснул ногами мальчишку, прикусывая тому длинную лощеную прядь, и Юа, поежившись, лишь подвинулся ближе к мужской груди, лишь замер, лишь приопустил пушистый мех ресниц, ожидая дальнейших обязательных слов. – Ты даже не представляешь, насколько сильная, насколько черная ненависть снедала меня с тех пор. У меня тоже имеются кое-какие связи, чтобы вычислить неудачного – так глупо и так легко попавшегося – новичка, и, поверь, у меня достаточно запала и припасенных козырей в рукавах, чтобы вынудить того прийти на дружескую встречу, а после, вырубив и оттащив к нам в дом, как следует поразвлечься. Он подыхал заживо, этот сраный ублюдок, подыхал долго и мучительно, пока формалин и консервант прогрызали ему шкуру, но и этого мало, этого бесконечно мало в расплату за то, что он выдал тебя, что из-за него тебя едва… Тебя едва не… – гнев, готовый вот-вот сорваться с губ рыком библейского проклятия, мягко перебили точеные юношеские пальцы, аккуратно очертившие застывший мужской рот, и от одного этого движения Микель обомлел, замер, перевел взгляд вниз и, застыв, осторожно коснулся детских подушек трепетным бережливым поцелуем, невольно успокаиваясь, сменяя заевший диск, вышептывая уже совсем иное, пробирающее до костей и кровяных молекул забившейся души: – Боже, милый, хороший, славный мой… Я так боялся, так боялся, что потеряю тебя. Ты ведь и представить себе не можешь, насколько… Я не хотел уезжать, Юа. Не хотел, поверь мне. Но… мне было поставлено условие, и я попросту не осмелился его нарушить.
– Что за условие, Рейн…? – тихо спросил Уэльс, хорошо понимая, что верит. Верит всему, что этот человек говорит ему, и не может, так просто и так глупо не может ни ненавидеть, ни проклинать, ни жалеть, что позволил ему протаранить дорогу к колючему терновому сердцу.
– Либо я выполню еще одно угодное им задание, либо они выждут момент и убьют тебя. И хоть я собираюсь защищать тебя до конца своих дней – нисколько в этом не сомневайся, – хоть собираюсь оберегать и не отпускать тебя от себя ни на один лишний шаг, я не всесилен, котенок. Есть множество способов убить человека, есть множество способов разделаться с нами обоими разом, и я искренне надеялся, что смогу хотя бы оттянуть для нас время. Мы даже подписали этот сраный лживый договор, что если я выполню порученную работу, если выплачу им чуть больший процент – да забирали бы хоть все свои сраные деньги, проклятие, я ведь сказал об этом в первую очередь! – если не оставлю за собой помарок – они оставят меня в покое на три сраных месяца, и за это время я собирался тихо улизнуть, придумать что-нибудь, увезти тебя отсюда и отыскать способ перехитрить чертового десятиглавого дракона – потому что я отнюдь не рыцарь, я не вижу смысла, мальчик, идти на огненную ящерицу с идиотской булавкой наперевес, и я не верю, что хоть кто-то таким нелепым образом одерживал в славном прошлом победу – что оглушительную, что нет. Я старался, я выполнил то, чего от меня требовали, а на следующий день понял, что… Что все это было одной блядской ловушкой. Никто не собирался выпускать меня оттуда живым, никто не собирался снимать с нацеленной мушки тебя: на вечер следующего дня меня так банально и так неумело попытались убить, подослав в номер блядскую актерскую горничную, и с того момента, окончательно поняв, во что ввязался и какую глупость совершил, я пытался вырваться к тебе, я постоянно ходил на прицеле, я перере́зал не одну глотку, и никогда уже не смогу вернуться в этот чертов Стокгольм – иначе загремлю где-нибудь там же в сраную тюрьму, если кто-нибудь вдруг ненароком вспомнит, как должно выглядеть психопату, пытавшемуся положить всякого, кто старался влезть под руку. Если бы моя смерть спасла тебя от страшной участи – я бы согласился принять ее. Почти не раздумывая, мальчик. Я наверняка бы согласился, не останься у нас иного выхода. Только мне прекрасно известно, что они никогда не оставляют даже косвенно замешанных свидетелей, и тебе было бы не выбраться все равно. Поэтому я старался проложить мой путь к тебе, Юа. Я едва не сдох, пока дожидался чертового односуточного рейса до Рейкьявика, я едва не сдох, пока угонял здесь блядскую машину и едва не разбился в хреновых канавах, пытаясь досюда доехать. И я едва не сдох, упиваясь страхом ступить под крышу этого дома и увидеть тебя… Увидеть тебя не живым и все таким же восхитительно цветущим, а… Как, ради всего святого, ты справился с ними, мальчик мой? Как? Я был уверен, что либо успею вовремя, либо застану тебя в том состоянии, при виде которого всажу пулю и себе самому, просто чтобы больше не мучиться и не помнить. Поэтому только скажи мне, как…?
Юа от этого вопроса и этих слов – неожиданных и раздевающих, – перекрывших разом всю поднимающуюся истерику, вызванную одной проклятой мыслью, что его Рейну угрожали, что его Рейна пытались убить и что его Рейн только безумным чудом добрался сюда живым и почти невредимым, против воли стушевался.
Растерянно и недоуменно поглядел на собственные блеклые руки. Прикусил покрытые синяками губы. Вновь ощутив под касанием пульсацию убиваемого мяса, севшими гландами пробормотал:
– Я… не знаю я, Рейн. Я просто… не хотел сдыхать, наверное, и надеялся, что ты еще вернешься, и думал, что я должен тебя дождаться, и…
– Попробуй рассказать мне поподробнее, мальчик. Я знаю, что это сложно, я знаю, что трудно подобрать слова – особенно для тебя, – но я прошу тебя. Прошу так, как не просил никогда. Это важно. Ты даже не представляешь, насколько. Я ведь… я ведь едва не сошел с ума при мысли, что тебя больше никогда не будет и мне больше не к кому будет вернуться…
Юа, помешкав, неуверенно кивнул, лишь со скрипящим заржавевшим трудом пробиваясь рассудком сквозь окутавший воспоминания налет тумана. На пробу шевельнул языком. Облизнул губы и, стиснув в пальцах манжет лисьей потрепанной рубашки, хрипло выговорил:
– Я ехал крышей, пока ты не отвечал… Два чертовых дня, Рейн. С какого хера за два чертовых дня ты не нашел времени со мной связаться? Ни одной сраной минуты! Написал бы хоть одно паршивое смс, хоть одно слово, что ты жив, что в порядке, что пусть и хуево, но ты еще собираешься вернуться! Почему ты не мог сделать чего-то настолько банального?! Или ты ебать хотел на то, что я чувствую, когда о собственных истериях распинываешься в два орущих горла?!
– Я не мог, мальчик. Создатель свидетель, я не мог этого сделать. Я был вынужден таиться, я был вынужден швыряться в глаза пылью и постоянно заметать следы, чтобы выбраться из их адового города, и я не мог включить свой чертовый сотовый, не будучи уверенным, что никто по нему меня в тот же миг не выследит – Боже правый, юноша, в наше с тобой время нельзя доверять уже никому, и твои собственные игрушки могут выступить против тебя самого, если ты предоставишь им такой шанс. Поэтому, если я хотел оставить для нас с тобой возможность, мне пришлось пойти на… это. Проклятую пытку для нас обоих. Я тоже сходил без тебя с ума и не мог отыскать себе места, но если умрет один – умрет и другой, и только из-за этого я изо всех сил старался цепляться за жизнь, чтобы сохранить ее для нас двоих. Я не мог так рисковать, я не мог высунуться даже на названную тобой минуту, котенок, и мне приходилось рассчитывать лишь на то, что ты меня дождешься, свет мой… – По лицу его пробежал нервный, раскрашенный тенями и сумрачными придыхами, тик – тревожный верный симптом, что сейчас переломится минута и дурной Зверь вот-вот перестанет слушать и слышать, и Юа, поспешно накрыв его губы пальцами, чуть сведя вместе брови, уткнулся лбом в мгновенно расслабившееся плечо, вышептывая неумелое продолжение своего сумасшедшего признания:
– Ладно… Черт с ним, Рейн. Черт с ним. Ты-то теперь здесь, рядом, и все остальное – одна большая хуета, понял? – судя по последовавшему поспешно кивку, все мужчина понял, все с желанием и благодарностью принял, и Юа, успокоенно выдохнув, осторожно заговорил дальше: – Я не мог найти себе места и поплелся выламывать дверь в твой сраный подвал, надеясь, что пойму после этого хоть что-нибудь и узнаю, где ты находишься, чего ждать и что вообще происходит. Долго не мог зажечь свет – и с какого хрена надо было вешать именно красную гребаную лампу…? Походил. Увидел болтающийся в петле труп. Со сраным… катетером, твою же гребаную мать. С двумя сраными катетерами. И все твои яды и прочие радости – тоже. Как будто бы узнал, что так узнать хотел… Как будто бы узнал, Микель.
– Ты… ты жалеешь об этом, мальчик мой…? – голос Рейнхарта сбился, сорвался, продрался сквозь сузившиеся горловые стенки моторным гулом и кровавой слезой. – Что увидел то, что увидел, и что вообще… имел несчастье связаться с таким ублюдком, как я, Юа? Я ведь хорошо понимаю, что вовсе не тот, о ком станешь грезить в ключе старого, но все так же желанного всеми «долго и счастливо»…
– А ты что, оставил бы мне выбор? Даже если бы я захотел пожалеть? – невесело хмыкнул Уэльс, на что тут же получил уверенный и смурый качок головой.
– Нет. Не оставил бы. Никогда и ни за что, хороший мой. Это, к сожалению, даже не обсуждается. Если бы ты не согласился остаться со мной по доброй воле, мне пришлось бы похищать тебя и увозить силой. Я бы кормил тебя силой, имел бы тоже силой, любил силой и вытаскивал на прогулки только и исключительно на привязи, чтобы ты ничего не устроил и никуда не ускользнул. Я бы построил для нас с тобой крепость где-нибудь в глухом нелюдимом лесу, оградил бы ее тремя заборами, посадил бы на цепь натасканных на травлю собак и никто бы никогда не вошел к нам, а ты бы никогда не смог выйти. Признаю, подобная жизнь была бы тосклива и малоприятна – для меня, если ты сомневаешься, тоже, – но все лучше прожить ее так, чем провести в тоске и без тебя. Поэтому, душа моя, однажды выбрав тебя в качестве моего вечно прекрасного спутника, я бы уже никогда не отпустил тебя обратно на волю. Знакомый сюжет, тебе не кажется…? Либо смерть, либо жизнь, но только рядом со мной, мой мальчик. Думаю, ты и без моих слов понимаешь эту расстановку слишком хорошо.
Юа, нисколько не кривя душой, кивнул – он понимал.
– Тогда и не задавай мне таких идиотских вопросов, – беззлобно огрызнулся он. – Ни о чем я не жалею и жалеть не собирался. Жалел бы – давно бы уже попытался или сбежать, или зарезать тебя ночью – даже ты в это время чертовски беззащитен, идиотский хаукарль. Я с тобой по собственной прихоти, пора бы уже это увидеть и понять, тупая ты башка. Ни о каком гребаном «долго и счастливо» я никогда к тому же не думал. Появился ты, пролез с этой своей ехидной рожей ко мне в сердце, затащил меня в свой паршивый дом и научил извращенным вещам… Теперь вот мы с какого-то хрена вместе и деваться уже никогда и никуда не захочется – что тут непонятного, дурище ты такое…? И с подвалом я тоже ни о чем не жалею – срать я хотел, чем ты там развлекаешься: ну и вешай, ну и топи, ну и срезай эти поганые патлы – только слишком не увлекайся и домой их тащить не вздумай. Главное…
– Главное…?
– Главное, чтобы никого не вздумал трахать, понял меня? Вот этого я не пойму и уж точно не прощу. Отрежу твой сраный член и вот тогда – хер ты меня хоть когда-нибудь еще увидишь, Рейн.
Рейнхарта, кажется, аж передернуло, и лицо стремительно покрылось мутной бледностью подлинного, обильно смасленного испуганного отвращения.
– Создатель меня упаси, милый мальчик! Конечно же я не собираюсь – и никогда не собирался – никого из них трахать. Из всех чертовых людей – и не людей тоже – вообще. Теперь у меня есть ты, ты божественен и в буднях, и в постели, и поверь, что кроме тебя меня больше никто и никак не привлекает. Совсем. Это тоже не обсуждается. А в прошлом… боюсь, именно в таких вещах я все еще недостаточно развращен и достаточно брезглив, чтобы иметь хоть одну заднюю мысль, котенок. Так что нет. Подобное – было и есть – строжайше исключено.
Юа, похмурившись, поверил. Удовлетворенно кивнул. Подумав, заговорил дальше:
– Тогда проблема решена и мне срать. Просто больше не ври мне ни в чем. Сказал бы сразу – и проблем было бы в разы меньше… Я и без того изначально понял, что ты чокнутый на всю дурью башку. А что до твоего сраного подвала… Я рад, что попал в него до того, как все это началось: там нашлось оружие, а без него я бы…
Микель понимающе и полностью согласно кивнул, притиснул ближе, с нежностью поцеловал за ухом. Неуверенно спросил:
– Но как ты вообще решился…? Как ты попал туда, Юа?
– Просто выбил дверь и вошел, я же сказал, – пожал плечами юнец. – Неужели ты думал, будто оставшись один на один с этим проклятым местом, я не попытаюсь туда влезть?
Рейнхарт, тяжело выдохнув, но кое-как улыбнувшись, качнул головой.
– Боюсь, я не настолько наивен и в этом, Белла. Но, правда, надеялся, что ты послушаешься моего наказа и не пойдешь по стопам супруг Синей Бороды.
– Тогда смею тебя огорчить, но ты обломался, – вскинув подбородок, фыркнул Уэльс. А потом, припомнив, добавил: – И вообще скажи спасибо Карпу – это ему до резаного вопля хотелось, чтобы я непременно побывал в твоем поганом тайнике. Может, без него бы я еще и передумал – не слишком-то хотелось тащиться в гребаном одиночестве в пропахшую такими же гребаными трупами темноту…
– Карпу…? Причем тут Карп, милый мой юноша…?
Мужчина казался настолько удивленным, что Юа даже тихо-тихо и жутко довольно – самим собой и отчасти сгинувшим без вести бравым недооцененным котом – прыснул. Поерзал. Чуть отстранившись, задумчиво уставился в желтые глаза, впервые за долгое-долгое время позволяя себе без прикрытий теми залюбоваться.
– Он провожал меня, пока я топился в твоей сраной… – формалиновой, да…? – водице. А после… после сбежал. Хотя теперь-то я хорошо понимаю, что он жопой своей чуял, какое здесь завертится дерьмо, а потому и свалил. И пока я гонялся за ним, пытаясь отыскать и вернуть обратно, то наткнулся на эту чертову троицу, которая, кажется, то ли ждала наказа, то ли что там еще у вас бывает – но едва стоило возвратиться в дом, как следом пришли и они. Я вовсе не думал, что смогу с ними справиться, если ты хочешь знать честно… И не то чтобы даже особенно пытался. Но подыхать так просто не хотелось. Вот и… вот. Одного я заколол на ступенях подвала – никогда не подумал бы, что стану воспевать эту хренову темноту, только благодаря которой меня и не заметили… А другого… Другой пытался сыграть со мной в сучьи прятки, а мне каким-то чертом… снова просто… повезло, наверное.
Юа не притворялся: он действительно был растерян и искренне не понимал, как все это получилось, каким чудом его не застрелили и каким вообще неизвестным образом семнадцатилетнему неопытному мальчишке удалось в одиночку завалить двух здоровых мужиков с не самой чистой совестью и репутацией, и Рейнхарт…
