Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 98 страниц)
Потом, запоздало соображая, что смотрел на все это вовсе не один, а в самом неподходящем искаженном обществе, Юа нерешительно и припадочно вскинул лицо на застывшего над ним человека…
И увидел страшную, очень и очень страшную картину, в которой Рейнхарт, как он это часто делал, отчасти понимающе, а отчасти удивленно сморгнул, поглядел на кофту, на багровеющего и скукоживающегося от позора мальчишку, снова на кофту, снова на мальчишку…
После чего, проделав гребаный убивающий маршрут с несколько повторившихся раз, пораженно и намагниченно уставился уже исключительно на Уэльса, добившегося его безраздельного внимания выкинутым от отчаяния порывистым жестом: юноша, предрекая, сколько всего лишнего и несмываемого этот козел сейчас скажет, быстро, грубо, не веря, что делает то, что делает, потянулся тому навстречу и, рыкнув, зажал вскинутой ладонью смазливые смуглые губы, нажимая достаточно сильно, чтобы так просто желтоглазый язвительный баловень через маленький имитированный кляп не пробился.
– Даже не думай! – с поднимающимся вдоль загривка кошачьим бешенством зашипел он. – Даже не думай думать, понял?! Ляпнешь хоть слово – и я тебя к чертовой матери порешу. Я не буду это носить! И оно мне не нравится!
По блядским глазам блядского типа он прекрасно видел, что тот получал от созерцания происходящего мало с чем сравнимое удовольствие, хотя, надо отдать должное, какое-то время послушно постоял, послушно подождал, пока пыл такого юного и такого богатого на экспрессию создания не утихомирится. Склонил к плечу голову, словно бы спрашивая, что же будет дальше и сколько ему еще не можно вставить своего незначительного крохотного «но», чуть сощурил ресницы, любуясь очаровательным румянцем знойного существа…
Правда, устав немного раньше пригвожденного позором к месту мальчишки, вдруг взял и, заранее предвкушая, какую умопомрачительную получит реакцию, провел по горячей нежной ладони, столь соблазнительно вжимающейся в его губы бархатистыми барханчиками мягких подушечек…
Язы…
ком…
…и пока Юа – полностью оторопелый и вцементированный в поплывший под ногами пол – пытался понять и принять, что только что произошло, пока хлопал взрывающимися изнутри глазами и заливался приливающей к шее кровяной краской, начиная нервно подергивать то бровью, то уголком губ, Микель, резко перехватив протянутое детское запястье, ловко потянул тощую тушку на себя, впечатывая грудью к груди и обхватывая свободной рукой за инстинктивно прогнувшуюся талию, сжимая пальцы настолько сильно, чтобы пойманная мышка забыла дышать и забыла помнить, распахнутыми до предела стеклами-витражами заглядывая в изуродованную, но вековечно влюбленную душу.
– Я бы никогда не позволил тебе облачиться в столь убогую безвкусицу, дарлинг, поэтому ты напрасно переживаешь на этот счет. К тому же, настырно-розовый окрас церсиса – вовсе не мой излюбленный цвет. Тем не менее… – губами его шептал Змей. Губами его шептал тот самый сволочной Змей, который ползал по саду готовящихся запятнаться райских яблонь, и Юа, как и Ева когдато до него, безвольно подчинившийся шипящей певучей речи, не смог ни воспротивиться, ни как следует дернуться, ни даже отправить этого сумасшедшего кретина куда-нибудь сильно и безопасно далеко – душа его переломала все ноги, душа его нещадно страдала и, ссылаясь на полученную хромоту, отказывалась отторгать предложенный ей чужой рукой смуглый хлеб с намазанной маслом ядовитой луной. – Если ты и дальше будешь столь… вызывающе себя вести, моя буйная радость, боюсь, тебе придется расплачиваться с последствиями своих смелых поступков. А я, если ты не имел внимания заметить, и без того сдерживаюсь из последних сил, чтобы только не напугать тебя не контролируемым самим мной напором.
Откровенный и в абсолюте спятивший, Микель Рейнхарт вдруг обернулся кипящей алхимической жидкостью с порослью бермудово-перламутровых предупреждающих пузырьков. Изучающе прошелся по всколыхнутым венам, вышел через мальчишку наискось и, забившись тому в рот да сложившись на языке невзрачной черной каплей, обжег захлебывающегося юнца его же собственной отравой, за которой все беспомощные и тонкие слова в предвкушении «ничего» растаяли, сменившись словами чуть более помощными в таком же чуть более обещающем «что-то».
– Убе… руки свои убери и рот… рот закрой, придурок озабоченный… – в сердцах прорычал – хотя опять и опять походило больше на задавленный мученический стон – Юа, ударяя чертового остолопа с помешанным взглядом опытного парижского развратника коленом куда-то по ноге. – Убери свои грязные руки, сказал же только что, и не смей меня так лапать, идиот! Я не знаю и знать не хочу, что с тобой происходит, но занимайся этим извратом со своими херовыми фейсами, а не со мной, ясно?!
То ли он ударил куда-то туда, куда нужно, чтобы вечнодовольная ублюдская морда перекосилась растеками ощутимо прочертившейся боли, то ли та просто слишком чувствительно среагировала на очередное его вранье, сказанное в дебильной попытке обидеть и зацепить, но что-то в любом случае произошло: пальцы Рейнхарта, подобно льду в весеннем море, дрогнули, и Уэльс, шипя молоденькой белой змейкой из индийской сказки про Маугли, сумел вынырнуть на свободу, которой, если очень искренне признаваться…
Не слишком-то жаждал и сам.
Мальчишка отряхнулся, одернулся. Озлобленно щуря глаза, поправил на себе сползшую и смятую одежду и, с горечью пнув валяющуюся под ботинками паршивую кофту, всецело повинную во всей этой чертовой кутерьме, проговорил вслух то, что все последнее время перекатывал на языке и на причале никак не могущего угомониться и заткнуться мозга:
– Не знаю, какого нужно быть о себе мнения, чтобы спокойно оставаться такой гребаной самовлюбленной скотиной, как ты…
Рейнхарт, конечно же, снова темнел, снова вздувался проступающими синими жилами и снова отдавал все силы на то, чтобы не выбраться из запечатывающей клетки, не полезть ломать чертовы сухие палки и не заняться выдиранием обожаемых атласных волос да выстукиванием печального алого либретто задравшим прелестным личиком о недостойные грязные стенки. Он тяжело дышал, скрючивал умоляющие дать им немного свободы пальцы и лишь с горем пополам успокаивался тем, что тело еще помнило желанное близкое тепло, горело им и пьянело с него, впитывая разбросанный в воздухе дурманный запах-ладан, не могущий сравниться ни с одними другими духами позабытого и выброшенного мира.
– К сожалению, ничего не могу с собой поделать, мальчик мой, – вроде бы капельку оправившись, прохрипел сиплым голосом свергнутый желтоглазый король. – Самолюбие – это естественный порок и естественный наркотик, поэтому я вроде бы не имею ни малейшего права оспорить твоих слов. Но изволь. – Он, все так же одуревая, прокашлялся. Провел ладонью по кадыку и лицу, снимая остатки долбящегося в крови наваждения. Рывком, будто уходящий под смерть утопающий, дохнул заметно раздувшейся грудью пронизанного овчиной да мальчиком-цветком кислорода, поправил выглаженный воротник и – застегнутые на все медные пуговицы – манжеты, и лишь после этого, слизнув с губ пыль, с намеком на более-менее дурашливое негодование возмутился: – Что, прости меня, должно означать это твое «занимайся извратом с фейсами»? Во-первых, они никакие не «фейсы», мой дорогой, и твои ментальные способности к банальному запоминанию названий меня несколько… обескураживают. Во-вторых: извини уж, конечно, за недостойные обсуждения, но мне известно великое множество разных «филов» – было дело, сам увлекался и интересовался, исключительно для повышения теоретического, хм… опыта, – только вот «фила» кофточного я как-то… пропустил, стало быть, мимо ушей. И вообще, будь добр, прекрати выдавать столь пугающие идеи, не то мне придется разувериться в твоей непорочности, сокровище моей души. Ты и так извечно меня куда-нибудь отправляешь: сначала к собратьям нашим меньшим, потом на чужие «херы», хоть я и сказал, что это отнюдь не по моей части. Теперь вот – к собратьям нашим рукосотворенным да неповинно-овечьим…
Эта скотина… глумилась.
Эта скотина глумилась настолько мастерски и настолько… редко и едко цинично, паскудисто, с ехидцей и веточкой горького молодого укропа, вполне пригодного в смертоносную заправку для старожильного правителя наваривающей ядок позабористее улыбчивой челяди, что Юа, вылепленный когдато не из адамового или евиного ребра, а из ребра матерого степного волка, в бессилии клацнул сточившимися на труху клыками. Вскинул на мужчину затравленные глаза, полыхнул намечающейся, но ничего не способной сделать синялой грозой. Шевельнул губами, еще раз пнул чертову кофту, бесплодно мечтая вместо той попинать хренового исландского аристократишку с безумным именем, чьи великолепные голубые корни просто-таки вздувались венами-проводами и ползали по шее, просвечивая сквозь смуглую кожу выдающей с головой взвинченностью, и, стараясь не дать голосу перейти на крик, хмуро, как засевший в гроте сквозняк, буркнул:
– Да пошел ты… На хрен и пошел, понял? На хрен, а не в какую не жопу!
Всклокоченный, задетый, опять и опять обиженный и опасный для самого себя, с искаженной гримасой и предающими полыхающими глазами, мальчик-Юа, не разбирая дороги, вдруг метнулся выбросившейся из аквариума белкой, обогнул резким конвульсивным выпадом опешившего Рейнхарта, налетел с разгону на очередной стеллаж. Покачнулся сам и покачнул весь шкаф разом. Со скрежетом драконьей злобы ударил по тому носком ботинка и, посбрасывав на пол ворох раскрывших рукава-парусники беспомощных пуловеров, растрепанной дикой рысью помчался прочь, поднимая за собой тучи-ворохи цветастой вязаной одежки, вспыхивающей и гаснущей взволнованной осенней листвой.
– Эй, юноша! Постой! Погоди! Только попро…
Договорить Микель, к собственной радости – одаривать сумасшедшего мальчишку хлысткими солеными обещаниями не хотелось до дрожи, – не успел: юнец, обернувшись волосами-хвостами, что ночная кобылица – разнузданной звездной гривой, внезапно остановился и сам, повернувшись лицом да вскинув мечущие сполохи фиалковые глаза.
Рейнхарт ожидал услышать тысячу и одно проклятие, нарваться на новые и новые обзывательства и голосистые неудержимые вопли, чтобы-не-смел-ко-мне-никогда-приближаться и что-нибудь-страшное-еще, но мальчик…
Мальчик, к его удивлению, вливая трусящиеся буквы в покачивающееся потолочное небо, лишь сбивчиво прокричал: – «Я буду внизу, тупой Микки Маус…!» – и рванул вон, хватаясь подрагивающими в судороге пальцами за стремительно истончающийся воздушный газ.
Ему действительно нужно было вниз, наружу, на чертов выбеленный воздух, пока не стало вконец поздно, пока сердце не вскрыло брюшную полость, добровольно и жертвенно перелезая в подставленные руки маньячного мужчины, и пока…
Пока он не сошел с ума ровно настолько, чтобы позволить хреновому беспределу просто-напросто…
Навсегда остаться и быть.
Рейнхарт, удивленно, разочарованно и устало хмуря брови, шаркнул по поверхности деревянного пола каблуком, беззвучно вздохнул и чуть более звучно выругался, рассеянно посмотрел на сброшенную розовую кофточку, как-то странно пропахшую бутонами с нелюбимого Иудиного дерева. Кофточку со всех сторон дурную, оленью, не слишком красивую, вызывающе насмешливую, но отчего-то…
Отчего-то столь живо представившуюся вдруг на очаровательном мальчике-Уэльсе, дышащем осенней весной и цветущей сладкой юностью, что Микель, не до конца понимая, зачем бы оно ему далось, просто не сумел удержать заживших собственной жизнью рук от ударившего под дых порыва.
…подняв паршивую кофту и перекинув ту через сгиб локтя, мужчина, бросая на учиненный мальчишкой погром двоякие – одобряющие, насмешливые и обещающие вылиться в немаленькую сумму – взгляды, поспешил вниз, к кассе и самому ретивому черногривцу, пока тому не показалось, что нерасторопного его нет слишком долго, и пока, впав в немилость снова, глупый тернастый зверек куда-нибудь от бурлящей детской обиды не удрал.
⊹⊹⊹
– Что у тебя там? – с открыто сквозящим недоверием спросил Юа, мрачно косясь на болтающийся в руках Микеля пакет.
Взъерошенный, насупленный, промерзший до костей – он уже никого не мог обмануть тем, что пребывает в полнейшем надуманном порядке: мужчине стоило одного короткого прикосновения – он бы, конечно, куда как охотнее предпочел прикосновение длинное, если бы только юная пакость не пыталась все время ускользнуть из протянутых объятий, – чтобы узнать о том, о чем он и раньше догадывался, но не думал, что все обстояло настолько, черти, критично.
Старающемуся посвящать всего себя новому занятию, но изначально не привыкшему ни о ком заботиться, Микелю чудилось, будто подобное горячее сердцем существо, столь яростливое и столь дикое в клокочущем гневе, всячески отбивающее его пальцы и слова железным рикошетом, просто-таки не могло мерзнуть… по-настоящему, чтобы так просто и банально, как все остальные люди. Чтобы без удивительного внутреннего солнца под одной, другой или третьей пазухой, что тайно согревает даже самой оковывающей январской ночью. Чтобы с холодными ладонями, посиневшими щеками, запавшими глазами и инеем в крови, когда надтреснутые ноги больше не идут, когда любое движение причиняет ломкую боль и кажется, что вместо кислорода в легких – один белый зыбучий ветер с надрывающегося колдовского пустыря.
В представлении Рейнхарта в венах мальчика-Юа смеялось извечное проказливое лето, презрительно поджимало губы и танцевало на высоких каблуках бразильскую самбу, развевая веером сплетенные из цветка ванильной орхидеи да стеноринхоса душистые юбки…
А потом, бегло притронувшись к быстро выскользнувшей опасливой руке, заглянув в перекошенное мучением, смятением и вымотанностью лицо, он вдруг ясно осознал, что никогда, боги и не боги тоже, еще так глупо, так по-идиотски и так безумно не ошибался, потому что его мальчик мерз.
Его мальчик всеми силами старался это скрыть, его мальчик кусал губы и бессильно кутался в свою худую кофтенку, невольно и незаметно – по крайней мере, так он сам думал – позволяя себе время от времени вжиматься в приближающийся и отогревающий мужской бок…
Потому, собственно, насильно и через – почти кровопролитную и почти минорную – войну оказался в итоге закутан в пальто самого Микеля, который, познав вместо несгораемого божественного топлива в груди Уэльса обыденную общечеловеческую слабость, к собственному изумлению, запылал лишь сильнее, упиваясь тем, что мог позаботиться, мог согреть – пусть и не так, как больше всего хотелось – это невозможное создание, склочно и неприрученно отворачивающее от него острый смятенный подбородок.
– Ничего особенного, радость моя, – с вялой улыбкой отозвался он: улыбаться хотелось бы много искреннее, да теперь, без верхней одежды, в тонкой белой рубашке на плечах, проявлять радостные чувства получалось из рук вон плохо, пусть мужчина и искренне счастливился хотя бы тому, что его мальчик шел рядом и не испытывал того дискомфорта, который ныне вкушал он. – Всего лишь небольшой скромный презент. Пусть, возможно, он и не сильно тебе понравится… Но, помнишь, я еще совсем недавно говорил тебе о некоторых грезах относительно твоего гардероба, моя прекрасная нежность?
Юа, тут же ссутулившись и прищурившись, недовольно пошаркал по тротуару ногами, раздраженно отплюнувшись от разгоряченных ласк целующего в губы и допьяна подвывающего ветра, встрече с которым теперь уже был далеко не так рад, как в недавних магазинных мечтаниях.
– Ага. Помню. Точно так же, как и то, что ты обещался позволять мне решать и выбирать самому, что мне делать и что надевать… Что за херню ты там припер для ублажения своей ебучей фантазии?
– И снова твой лексикон, маленький же ты поганец! – а разозлился этот дурной человек вроде бы по-настоящему. – Позволь тебе объяснить, дарлинг, если ты не понял прежде или если я не слишком вкрадчиво постарался до тебя донести, что мне он не по нраву. Столь прелестному существу не пристало рассыпать направо и налево уродливую грубую брань. Я бы хотел, чтобы ты прекратил этим заниматься в самые ближайшие сроки, если не желаешь, разумеется, чтобы я лично занялся твоим обучением подобающим, или хотя бы относительно подобающим, манерам. А я со своей задачей справлюсь, со всей ответственностью уверяю.
Юа – принципиально утло и кисло – скосил взгляд. Посмотрел на Рейнхарта, не в силах понять, насколько тот серьезен, а насколько по-обыкновению пустопорожне придуривается. Покосился на зажатый в его пальцах темный пакет, всеми фибрами предчувствуя таящееся в том неладное: зверь внутри говорил, что запаху и ощущениям, окутавшим дурную бумажную торбу, доверять ни в коем случае нельзя, а потому он и не доверял, опасливо да угрожающе демонстрируя вспененный щенячий оскал.
В конце концов, так и не придя с этим лисом-котом-Маусом-королем к общему знаменателю, решил действовать, как действовал всегда: то есть упрямо и остервенело брести наперекор.
– Не хочу ничего слышать от того, кто продолжает от всего увиливать и готовить свои паршивые сюрпризы, которых от него никто не просил, – надуто тявкнул мальчишка, окидывая многозначительным прищуром поскрипывающий в горсти леденеющего Микеля пакет. – Так что иди на хер. Тупица.
Рейнхарт обдал его чугунной нечитаемой миной, ощутимо и невесомо отъединяя одну от другой каждую слипшуюся прядь, оглаживая выеживающееся лицо, прожигая слезящиеся от ветра кратерные глаза…
– Вот, значит, какое отношение тебе по душе, упрямый колючий цветок… – выдохнул он нечто определенно пространное, определенно нелогичное и вообще не связанное с тем, о чем они только что говорили, а после… После, как будто бы поставив на чем-то для себя памятную галку и прикрыв тяжелую цветную обложку, вдруг начал трепаться о том, о чем слушать не хотелось, приводя почти проигнорированного Уэльса в настроение еще более гадостно-хмурое: – Мы скоро прибудем на место, радость моего сердца. Думаю, я должен извиниться, что так долго таскал тебя по улицам, покуда ты продолжал мерзнуть, дарлинг. Прости меня. Я не слишком привычен к той стороне жизни, которую принято называть бытовой, а потому могу допускать подобные нелепые оплошности…
Юа, повально не соображающий, чем тот парится – одежда-то вообще была его, и Рейнхарт не нанимался менять ее на какую-либо другую, равно как и не нанимался закупать ему новые сезонные гардеробы, – недоуменно свел брови, украдкой разглядывая человека рядом с собой, чьи руки уже отчетливее походили на застывшие во льдах сливовые цветы, чем на живую плоть.
Идиотский тип мерз, по асфальту вокруг Уэльса куполом тащилось его увесистое пальто, изрядно сковывающее движения и немножко раздражающее вопиющей неповоротливой громоздкостью, и мальчишке вдруг нестерпимо захотелось, чтобы тупица-мужчина уже забрал свою тряпку обратно. О чем, не мешкая, и сказал – промолчав разве что о причинах, – нарвавшись на такой же холодный, как и темнеющие смуглые пальцы, взгляд пришивающих к месту глаз, не собирающихся на сей раз терпеть ни единого слова возражения.
Юа подумалось, что взглядом таким можно освежевать на скаку и вспененного боевого коня, взращенного специально для кровопролитной войны, а потому, прикусив губы, понуро и поверженно отвернулся, стискивая чужой карман, в котором продолжали покачиваться вновь обделенные вниманием сигареты.
– Итак, душа моя. Колапорт – это не просто рынок, а, как говорилось в одном не слишком замечательном фильме, один из самых ценных музеев Рейкьявика, способный познакомить тебя со здешними нравами даже лучше музея Саг или музея наших друзей-викингов. В его стенах ты отыщешь практически все, что может прийти в голову! Пусть тебя не отпугнет его наружность: возможно, он и кажется простецким да скучноватым на выдумки, но внутренности порадуют на славу, поразив разнообразием, достойным любого избалованного пристрастия. Тамошние продавцы-барахольщики предложат тебе высокий ассортимент конины, оленины, фазана, куропатки и даже разделанного хищного ястреба; признайся, мальчик, тебе никогда не хотелось испробовать на вкус того, кто питается одним лишь мясом, брезгуя касаться молока, меда и трав? Печень кита и филе морской касатки – самые обыкновенные блюда для тех мест, а вовсе не редкий деликатес. Так же, как и яйца прибрежных океанических птиц и старинные штампы, вышедшие из оборота книги и докомунные столовые сервизы, пришедшие из самых разных мировых краев. Не удивляйся, если отыщешь там СССРовские абажуры или подсушенные животные побрякушки чернокожих горных выходцев: Колапорт подарит тебе все, что ты пожелаешь, чутко угадав малейшую прихоть и сотворив не бесплатное, конечно, но оттого не менее ценное волшебство.
Юа, покорно бредущий в коронованной лисьей тени, вновь, сам того не заметив, поддался обаянию и этого человека, и этого – по-своему безумного – города, с головой уходя под накрывающую волну их общего притягательного обольщения. Фантазией он обладал небогатой, отказавшись когдато однажды той подчиняться и заглядывать в разбросанные по сновидениям пандоровы ящики, и теперь, не берясь сказать, жалеет о том или нет, мог вообразить нахваливаемый блошиный рынок только как…
Наверное, виденный когдато на картинках школьных учебников восточный базар, где толстые бородатые мужики, повязанные тюрбанами да пестрыми балахонными тряпками, неистово преграждали путь, пропихивая почти задарма то аладдиновы лампы с живым джинном внутри, то удивительные яблоки, сверкающие нанесенной позолотой да, мол, продлевающие жизнь всякому вкусившему ровно на тысячу лет.
– К тому же, там нам предложат ювелирные изделия из застывшей ограненной лавы – видел когда-нибудь такие, милый мой Юа? Это отнюдь не излюбленные женские цацки из устаревшего серебра или адамантов, а нечто, что соткала для самой себя здешняя буйная стихия. Исландские и индийские деликатесы тоже недурны, а предметы роскошного антиквариата, которые я имею слабость приобретать, позабытые остальными народностями музыкальные инструменты, всевозможная одежда – от американских подростковых хипстеров и до нежнейшего японского кимоно – заставят тебя позабыть о времени и продаться алчности просыпающегося в крови шопоглизма. И, поверь, в тамошнем местечке – это вовсе не зазорно и вовсе не «по-бабски», свет мой, хоть, признаюсь, я, в общем и целом, противник всего этого гендернего раздвоения. К слову, я бы мечтал увидеть однажды тебя в одежде из твоей не посещенной родины, прекрасное дитя прекрасного Востока… А также, если тебе захочется, мы можем заказать по чашечке забавнейшего чая, выбрать любой укромный уголок – даже со все еще работающей техникой шестидесятилетней давности, – постелить заранее приобретенный коврик и насладиться благотворным обществом вдохновленной пыли и прошедших сквозь все эти вещи касаний – ведь все в этом мире безрассудно и суждено, мой мальчик, и исландцам, как никому другому, хорошо об этом известно…
Наверняка чертов рынок был вовсе не таким, как выдавало скудное воображение, и уж точно не таким, как описывал его болтающий и в болтовне же своей растворяющийся Рейнхарт, но…
Думая об этом, отчаянно уверяя себя, что ему должно быть наплевать, Юа, привороженно тянясь за лентой обласканных чужим языком слов, все больше и больше, переступая через лживое мешающее упрямство, хотел увидеть его воочию, без лишних возражений пересекая Lækjartorg и ступая подмерзающими ногами на незнакомую пока еще Tryggvagata, приютившую сердцевину чайкорыбной городской гавани.
Комментарий к Часть 17. La rosa lily
**Церсис** – крупное североамериканское дерево, цветущее насыщенным розовым цветом. По некоторым преданиям, именно на нем повесился Иуда.
**Стеноринхос** – род ядовитых орхидей.
========== Часть 18. Желтый блошиный блюз ==========
Люби меня.
Я буду кусаться, рвать нервы,
Шатаясь, касаться тебя в бреду.
Я для тебя во всем стану первым,
Если уйдешь – то я сразу найду,
Все дороги к тебе приведут.
Люби меня!
Пусть говорят, что я не похож
На того, кому можно открыться.
Не слушай их! Все это ложь.
Полюбишь – узнаешь счастливца,
Что тебе заменит все лица.
Люби меня!
Я буду имя твое хранить под рубахой,
Чтобы если случится остаться в тиши,
Или вдруг поведут меня ночью на плаху
Я мог доказать, что не грешил,
И дурного не совершил.
Матвей Снежный
По мнению немного разочарованного Юа, приглушающего надломанное воображение выкрашенной в белый цвет реальностью, ни на какое волшебное восточное местечко настоящий Колапорт похож не оказался. На не восточное, а просто волшебное – не оказался тоже.
Снаружи это было самое обыкновенное, самое стылое и самое скуднейше-скупейшее из всех знакомых ему зданий: огромный комплекс в бездарном новомодном стиле, подходящем разве что для строения столь же бездарных заводов-фабрик, созданных на благо человеческих потребностей, но во смерть всей остальной планете, единственно понимающей, что зажратые человеки в потребностях своих исконно не нуждаются.
Здания похожего типа всегда навевали на Юа тоску да каждой забетонированной щелью излучали всеобщую манию потреблять-потреблять-потреблять, подобно скотине на убой, а затем точно так же вкалывать-вкалывать-вкалывать, чтобы иметь право эти сраные продукты вкалывания снова потреблять, жадно запихивая за жирные щеки и обращаясь ни на что более не способной бесхребетной личинкой.
Поэтому рынок, облизанный бесцветной тусклой краской, имеющий вытянутый вирусный комплекс и застекленные черным стеклом окна-стены второго этажа, доверия не только не вызвал, но еще и, уводя последнее умение во что-либо не очень паршивое верить, прихватил следом остатки улетучившегося приподнятого настроения.
Расстроенный, куксящийся и вздыхающий через вдох, Уэльс стянул с плеч чужое пальто, поежился, всунул то обратно удивленно принявшему Рейнхарту и, закусив губы, с унылой неохотой вошел в тяжелый деревянный дверной проем…
Моментально оказываясь в совершенно ином измерении, в клочья и щепки разорвавшем связь с непригодной для сердечной задушевности фальшивой наружностью.
– Я же говорил, чтобы ты не судил по внешности, душа моя, – прошептал на ухом чертовски понятливый, чертовски наученный и жизнью, и опытом лисий Микель, коснувшись дыханием выбившейся прядки волосяного пушка и отстранившись прежде, чем Юа успел взбунтоваться, цапнув или не цапнув глупыми щенячьими зубками. – Видишь? Здесь нет абсолютно ничего страшного. Поверь, я бы никогда не стал нахваливать место, которое счел бы недостойным или попросту непригодным для твоего в нем нахождения, мальчик мой.
Уэльс помешкал, вскинул непонимающее лицо, не в силах взять в толк, что этот чертов коронованный изверг имел в виду, и тот, учась читать по зрачкам да радужкам со скоростью вторгшейся в атмосферу всесжигающей кометы, охотно пояснил, поглаживая натянувшегося жилкой звереныша по загривку:
– Я пытаюсь сказать, что в душе такой же социопат, как и ты, дарлинг, пусть, может, внешне по мне и не скажешь. Это как фокус с нашим замечательным рынком, улавливаешь? Тебе может видеться одно, а в реальности все окажется по-иному. Я тоже не жалую чужого общества и из всех существующих людей чувствую себя уютно лишь рядом с тобой, цветок. Поэтому не беспокойся – ни в какие жуткие дебри человеческого телодвижения я тебя никогда не потащу.
Юа от подобного – чересчур распахнутого и чересчур… близко-волнительного, наверное – откровения вспыхнул, раскрыл пошире недоверчивые глаза, правда, на сей раз глядя на мужчину не с неприязнью или понапрасну храбрящейся воинственностью, а с удивлением и даже, пожалуй, капелькой… благодарности.
– Пойдем, ключик моего сердца. Я покажу тебе самые интригующие уголки этой маленькой, но безумно завораживающей планетки. Ты ведь мне не откажешь…?
Слишком собственнически, слишком вседозволяюще не знающий банального «нет» Рейнхарт, требовательно привлекая ближе, ухватил его за плечи, устраивая на тех тяжесть будоражащей руки, вплетающейся пальцами в содрогающиеся кости и плоть, и слишком сильно каждым жестом выпрашивал быть отпихнутым к чертовой матери прочь, напоследок хорошенько получив злобящимися словесными пинками, но…
После предпоследних фраз, прозвучавших фейным сокровением для очарованно выстукивающего под ребрами красного клубка, Уэльс…
Не смог.
Не смог его ни оттолкнуть, ни воспротивиться, ни выдавить из горла гроздь убогой ворчливой ругани, вместо всего этого безоговорчно позволяя берущему власть человеку, прижавшемуся как никогда невыносимо тесно, повести себя в гроты открывающихся под ногами да глазами помещений, где желтым теплым светом вспыхивали обыкновенные галогенные лампы, объявшие искусственным объятием бесчисленные лавки, лотки да разбросанные по полу бродяжничьи стоянки, торгующие крупицами завернутых во флаконы, разливных и радужных не джиннов в лампах, но…
Все еще однозначно чудес, да.
Сообщество мертвых поэтов, роксетообразных голландцев, панков-исландцев и хиппующих фолковых норвежцев – вот как Юа, долго припоминая заблудившиеся на перепутьях разума слова, молчаливо окрестил внутренности этого места, которые тем не менее пришлись ему по вкусу настолько, что даже извечные любопытные толпы не спешили раздражать с привычным настороженным рвением.
Здесь отыскалось много людей и много товаров. Много пространства – пустующего и полностью занятого – и много закутков, куда можно было свернуть, втечь, раствориться и прекратить для всех существовать, и толпа, заинтересованная только в том, что видели ее глаза в ярких нагромождениях правящих миром вещей, то схлестывалась друг с другом, будто прибой с берегом, то вновь, аккуратно обтекая валуны да скалы, повинуясь рокоту лунных джембе, откатывала обратно, становясь лишь еще одной безымянной каплей бесконечно бушующего океана.
Юа видел множество одежды: от знакомого уже царства лопапейс и до военной южноамериканской экипировки, развешанной на стареньких вешалках и разложенной бережными пропятнившимися тюками на полках. От кепок знаменитых конных жокеев и до фетишистских трусов-боксеров, подписанных – на самом чинном месте – как будто бы руками звездных кумиров угасающего прошлого времени.
Куртки, ботинки, штаны и юбки, древние и новомодные платья, головные уборы разных эпох, народов и потомков. Накладные бороды да парики, халаты, что таскали на себе вечные бродяги дхармы, и пестрые зонтики причудливого дедка Оле-Лукойе, вынужденного теперь перебираться по воздухам-ветрам-облакам собственным пешим ходом, отчего все меньше и меньше хороших детей смотрело светлые сны, напрочь забывая о том, что они были и остаются этими самыми хорошими.
