Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 98 страниц)
– Что ты там вытворяешь, мальчик мой…? Мне не нравится весь этот шум. Он заставляет… нервничать… – не замедлил выползти из своей засады скорый на паранойю господин лис, злость с которого вроде бы успела стечь и теперь душила одной только растерянностью да не спешащим поторопиться осмыслением всего, что с ними обоими ее разнузданными потугами произошло.
И почему, черти дери, произошло.
– Подкоп, хренов ты живодер… делаю подкоп и жду, когда кто-нибудь отроет мне его и с другого конца, чтобы помочь от тебя, ублюдка такого, сбежать, – все играясь и играясь в ни разу не похожие на него игры, ехидно буркнул Уэльс. Но, тут же сообразив, какую едва не совершил тупость, когда дверь прямо-таки взорвалась от накрывшего бешеного удара, сопровожденного матом, воем да рыком, быстро тряхнул головой, ватно лепеча поднимающими позорный белый флаг губами: – Шутка это. Дебилу же понятно, что шутка. Какой еще нахрен подкоп с высоты третьего этажа в гребаном деревянном полу, когда если и пророю до чего, так только до того, что тебе же на голову и грохнусь среди ночи? Всего лишь баррикадирую дверь, придурок.
– Зачем…?
– Затем, чтобы спать спокойнее!
Рейнхарт примолк, призадумался…
А потом, руша все паршивые игры в похитителей и похищенных, залезших в надежный бетоннокаменный бункер, вполне серьезно уточнил, подпольно и некрасиво пытаясь вызнать, кажется, насколько мальчишка высоко – или низко – его ставит:
– И что? Ты правда думаешь, что меня это остановит, если я на самом деле захочу до тебя добраться, глупый мой принц…?
Юа бы очень хотел ему соврать. Очень, очень и очень хотел бы, но…
– Нет. Тупой я, по-твоему, что ли…? – кисло выдохнул он, опускаясь саднящей от усталости пятой точкой на страдальчески скрипнувший диванчик. – Но так я хотя бы услышу и проснусь, если ты вдруг сюда полезешь… Чтобы хотя бы не спать, а в глаза тебе смотреть, когда ты там надумаешь меня душить или что еще делать, болвана кусок…
Микель Рейнхарт как будто бы одобрительно, но бессвязно промычал, поскребся виноватой собакой, выставленной за просто так на холодную мокрую улицу, по дереву…
И, привлекая к запаху паленого табака еще и запах паленой древесной краски да обуглившегося саднящего лака, принялся выжигать на двери свои сраные извиняющиеся сердечки – и один черт знает, откуда Юа взял, что были это именно они.
⊹⊹⊹
Юа был до последнего уверен, что ни за что и никогда не сумеет в этом месте уснуть: как вообще можно спать, когда под дверью торчит прокаженный на всю голову маньяк, в ногах яростно лижется паршивый кот, позабывший обо всем, что натворил, а за окнами ни разу не знакомого дома рвет древесные ветки, такие редкие в этих краях, набирающий обороты ветер, сплетаясь с рокотом далекого-далекого океана?
Первый час кусающей за потроха бессонницы Юа мучился холодом.
Сходив к окну повторно и плотнее то захлопнув, закрутив все ручки да рычажки, юноша отчасти успел пожалеть, что столь непредусмотрительно выбил – вставленную, оказывается, по вполне веским причинам – ставню: первая без второй не держалась, да и трогать ее теперь, после того, как демонстративно бил и рушил, было как-то чересчур позорно.
В итоге Уэльс, вернувшийся в постель, терзался, стучал побаливающими от сырости зубами, ворочался с боку на бок. Зарывался под одеяла и даже простынь, не потрудившись снять с себя лисьей одежды: куда и зачем снимать, когда мало ли что могло приключиться среди ночи? Да и без одежды он теперь постоянно чувствовал себя немного… безоружно, вконец незащищенно, опасно, открыто, хило и просто плохо.
Он нырял в подушки, раздражающе поскрипывающие износившейся пернатой набивкой, зажимал себе руками уши, катался, брыкался, стенал и стонал и всякий раз, когда уже почти-почти погружался в легкую подкрадывающуюся дрему, обязательно от чего-нибудь – озлобленный и подвывающий – просыпался, будь виновником продолжающихся мучений шастающий туда-сюда кошак, загремевший о стекло ветер или, как Уэльсу казалось, посторонние да малость странные звуки откуда-то…
Не то снизу, не то со стороны, не то и вовсе сверху, где не могло, по идее, находиться ничего.
Ведь не могло же, да…?
Второй час Юа мучился темнотой.
Свечи, которые он худо-бедно зажег, тлели исправно, да вот, как обычно случается с каждой нужной свечой, либо догорали, либо затухали от сквозняка слишком несправедливо быстро именно в те моменты, когда без их света становилось хуже всего. Пару раз Уэльс даже подходил к ним, осматривал, убирал куда-нибудь поглубже в шкафные полки, задвигал книгами, куда ветер не попадал, ложился в кровать и смотрел, смотрел, смотрел на ровное тление прямого желтого фитилька…
А как только закрывал пусть даже на секунду глаза – тут же чувствовал, как возвращалась страшная бездонная чернота: распахивал ресницы, глядел на чадящий остаточный дым, подползал обратно и совсем ничего не понимал, потому что, приглядевшись как следует, узнавал, что в крохотных простеньких подсвечниках из стали да керамики оставались еще вполне себе приличные бело-желтые огарки, способные кормить светочем кислород с несколько долгих спокойных часов вплоть до того момента, как не придет пугающее уже по иным причинам беспокойное утро.
От всего этого становилось чем дальше, тем больше не по себе, и Юа с запозданием усекал, что теперь, в этом конкретном доме и этом конкретном месте, темнота ему – не знакомый безобидный приятель и тем более не друг.
Опять поднявшись, побродив из угла в угол, пошарив на ощупь в сине-черных пологах, тщетно облазив беглыми касаниями шкафные ящички да полочки, но так и не отыскав никакого намека на случайно завалявшийся фонарь или иной источник какого угодно света, Уэльс, сконфуженный, забился и притиснулся к отдаленной постельной стенке, натягивая морозящее стылостью одеяло то по подбородок, то по лоб, то опять по подбородок, не в силах решить, как поступить лучше. С одной стороны, в чужой ночующей обстановке, где в ванной покачивались окровавленные висельники, а где-то что-то то и дело всхлипывало да словно стонало, хотелось зарыться в одеяло вообще со всей головой, надеясь ничего не увидеть и не услышать до самого предрассветного часа, но со стороны другой…
Со стороны другой, если он именно что хотел протянуть до утра и встретить скудное на свет солнце, слышать и видеть было нужно.
Поэтому, спустив едва ли согревающую – хоть и заботливо взбитую и завернутую в теплый покалывающий пододеяльник – тряпку до линии горла, мальчишка пытался устроиться то на спине, то на животе, то снова на спине, вглядываясь в никуда подслеповатыми расплывающимися глазами, перед которыми мелькали да кружили крохотные взрывоопасные спутнички с лакированной красной краской по заштопанным герметическим швам…
В третьем часу Юа кое-как уснул, проспав, правда, не больше часа или двух, когда трижды сраный кошак, горящий стойким желанием быть вышвырнутым прямиком в лапы к ждущему расправы лису, разбудил его натужным хрюкающим воем.
Растрепанный, до параноидальной паники испуганный, еле-еле соображающий, готовый к любому чудовищному нашествию в такую же любую секунду, Уэльс подскочил на кровати, путаясь да барахтаясь в обвязавшихся вокруг рук и ног шуршащих одеялах. Отбросил с глаз волосы, быстро отер заспанное и, кажется, припухшее с холода лицо, подавил застрявший между зубов зевок и, тут же нахмурив брови, злобно уставился на тупое размытое животное, что, усевшись перед изножием кресла, уничижающе и скорбно трубило маленькой розовой глоткой, требуя немедленно выпустить его отсюдова прочь.
– Да захлопнись ты, падла блохастая…! – в сердцах рыкнул, встревоженно прислушиваясь к стоящей за дверью тишине, Юа. – Дурная же ты тварюга… Заткнись, не мешай мне спать и вали спать тоже! Сдохнуть захотел? Если вылезешь туда – мигом пойдешь в расход.
Кот с налетом знакомого раздражения шевельнул ухом, скосил неодобрительный и одновременно пренебрежительный взгляд. Потоптался на месте на мягких когтистых поленцах, лениво примерившихся к креслу, а после, утрамбовав на пол свою массивную грушевидную задницу, принялся вопить раненной алармой дальше, цепляясь выпущенными крючьями за стенающую рвущуюся обивку и постигая тот критичный припадок, который отзывался в мясе Уэльса рокотом буксующих в пять утра дрелей, разносящих и раскрамсывающих весь чертов беспомощный череп.
– Да заткнешься ты или нет, гадина безмозглая?! Если так надо поссать или посрать – ссы или сри здесь, ничего с тобой не случится! А без жратвы потерпишь – и так жирный как свинья! – еще более злостно и сипло шикнул мальчишка, страшась и дергаясь, что непредсказуемый Рейнхарт эти их вопельные шушуканья вот-вот услышит и дьявол знает, как отреагирует…
Если, правда, тот все еще был где-нибудь непосредственно здесь, а не успел убраться в удобные нижние хоромы, пока Уэльс, терзающийся холодом и тревогой, смотрел свои сны, в которых парил на крыльях да спорил с безымянным архангелом по поводу паршивой душонки такого же паршивого смугломордого типа, хватаясь за ту всеми пальцами и грозясь перегрызть печальному небожителю шею, если тот посмеет утащить психованного, но, в общем-то, по-своему безобидного дурака. Архангел вещал, печально качая белокурой головой, что безобидный тот только для Юа, да и то под семиотикой большого вопросительного знака, а Юа кричал, что ему плевать, что он все равно этого кретина заберет и не отдаст, и что поменяйте тогда свои хреновы законы, раз они настолько поверхностно-бестолковые, что смотрят на поступки, а не на засунутую куда поглубже подоплеку.
«Не будьте тупыми людьми! – орал, распаляясь, Юа. – Вы же, черти такие, ангелы! Так и сделайте что-нибудь, чтобы этому дебилу легче жилось!»
Сны были в корне нехорошими, вспоминать их тоже в корне не хотелось, и Уэльс, проклиная все направо да налево, все же выбрался из относительно теплой – если уж сравнивать с тем, что творилось вне – постели, направляясь шатким полупьяным шагом к идиотскому горланящему кошаку. Отпихнул того, не церемонясь, под брюхо ногой, едва подавив навязчивое желание наподдать и запустить полетать куда-нибудь…
Хоть в то же соблазняющее треклятое окно.
Постоял так, помучился, но, решившись, мрачно ухватился за кресло и, приложив все силы на его откат, рыча на шум да скрип, с медленной опаской повернул в скважине засевший ключ, еще медленнее приоткрыл всхлипнувшую ветхой петлей дверь…
И настороженно, с наивной взволнованной боязнью и попыткой верить в лучшее, когда доподлинно выходило только в худшее, просунул в образовавшуюся дырку лохматую голову, щуря полусонные глаза в кромешную захламленную пустоту, изредка перебиваемую темно-сизыми сполохами из его собственного окна да долетающими снизу привораживающими каминными отсветами.
– Ну? – взвинченно прошипел он охолодевшими за всю эту дурдомную ночь губами: так тихо, как зашептался бы маленький забитый ребенок, страшащийся разбудить одним ошибочным шагом перебравшего со спиртом папашу, который, сохраняя в крови гены вытравливаемого животного магнетизма, еще помнил, как нужно ужинать мальчиками да девочками, вылезшими из утробы его послушной немотной самки. – Что ты все сидишь, скотобаза? Вали, куда тебе нужно было!
Кот – такой же желтоглазый, паскудный и нахальный, как и его непринятый хозяин – покорно поднялся, подошел к ноге. Потерся о ту толстым пушистым боком, потряс вверх и вниз хвостом, будто выказывая точно такое же волнение, что снедало и самого подростка…
Но, сволочь такая, пойти – никуда не пошел, вновь поднимая на бессильно стискивающего зубы мальчишку просящие вопросительные плошки и что-то безумное теми говоря.
– Неужто хочешь, чтобы я поперся с тобой…? – недоверчиво спросил Уэльс, даже не догадываясь, что все вот эти пугающие привычки разговаривать с предметами да невидимыми воображаемыми друзьями, извечно окружающими Рейнхарта, изначально берут свои корни в невинном общении с безобидными домашними питомцами. – Совсем спятил? Я туда не пойду! Один хер потом не выпутаюсь, если сунусь…
Кот потерся о ногу усерднее, чувственнее, прожигая уже не просто просьбой, а этаким непреложным приказом, с которым бессмертный царь Рамсес смотрел на жалкую ошкурившуюся блоху, пришедшую испрашивать у него ковш лишней воды из загаженного Себеком да его крокодилами священного Нила. Юа уже искренне хотел пнуть эту дрянь под жопу и отпустить в самостоятельный трудный путь, но, продолжая смотреть и смотреть в немигающие бляшки сраного египетского Гудини, принявшего облик четырехлапой хвостатой бестии, вдруг, будто назло, как никогда ясно и остро осознал, что кошмарно хочет…
Отлить.
– Черт… – Уэльс обреченно сглотнул ползающий по горлу ком, тоскливо поглядел себе за спину, стремительно теряя ощущение последней отобранной безопасности. Покосился, истерично стараясь не думать о том, что ждало впереди да за ближайшим углом, на всё-то прекрасно понимающего проклятого Карпа и, сообщив тому: – Это ты во всем виноват, сволочь плоскомордая… – нехотя покинул обитель относительно спокойной, относительно терпимой комнатушки, в стенах которой хотя бы не прятались всякие непредсказуемые маньяки, вышедшие на кровопролитный полуночный променад.
Он старался идти тихо, не выругиваясь и не разжимая рта даже тогда, когда ноги вновь и вновь наступали на нечто до омерзения грязное да болезненное, вынуждая тут же отскочить, поджать пальцы, унять тошноту и, пытаясь не гадать, что это такое только что было, продолжить продираться дальше, выискивая подрагивающими ладонями то остовы шкафов, то пилястры полотен, то долгожданные стены, по которым, впрочем, вести рукой было не менее опасно – пару раз Юа едва не напоролся на торчащие из тех шапкой внутрь старые гвозди.
Кот мельтешил в ногах, прикладывая все силы, чтобы случайно – ага, как же… – подсобить да куда-нибудь столкнуть, заплутать, заставить что-нибудь себе переломать, а затем с прискорбной тоской в глазах усесться напротив, завывая на ломаном древнеегипетском глубочайшие кошачьи соболезнования.
Как Уэльс ни старался отпихнуть от себя эту дрянь, как ни лупил по той пяткой да не отшвыривал вон, подбрасывая на ноге, та все равно раз за разом возвращалась, глазея снизу вверх стекляшками обкраденного обесчещенного Сфинкса, и юнец в конце концов махнул рукой: бес-по-лез-но.
Бесполезно как и связываться с Рейнхартом, пытаясь что-либо тому доказать, так и надеяться справиться с его проклятущим котом, порешившим, что во что бы то ни стало должен лечь костьми, но защитить мальчишку от невидимого пока врага. Или…
Или не защитить, а этому самому врагу сдать, хрен же ведь разберешь.
Лестница между тем, потерянная было за грудами неузнанного впотьмах мусора, внезапно выскочила из-за очередного накопления досок да поломанных перевернутых стульев, и Юа, вообще уже ни черта не видя, ощупывая пятками, пальцами да стопами каждую ступеньку и тщетно вспоминая, сколько же их было вообще, этих ступеней, чтобы только не пропустить сраную третью, тихой тенью, обложенной призрачными поскрипываниями, поплелся вниз, яростно шпыняя под задницу паршивое приставучее животное, попутно узнавая, что если двигаться настолько медленно, насколько был вынужден двигаться он, лестница хоть и не пыталась вести себя смирным образом да подобием чопорного чердачного мыша, но все же…
Скрипела уже не так вопиюще безбожно.
Оставляя хотя бы крохотную надежду, что если хренов Рейнхарт все же соизволил уснуть, то, как минимум, не проснется от этой вот непродолжительной партитуры, обещающей закончиться трижды сраной эпической каденцией – особенно разношенные нижние ступени визжали всем на радость да на славу в разы громче звонкого аккордеона ступеней остальных.
Обескураженный Уэльс с большим трудом верил тому, что Микель, исправно стерегущий под дверью и позапиравший на все замки своего дома, вот так легко и просто позволил ему высунуться из добровольного заточения, пройтись по громыхающему железными струнами лестничному водопаду и даже забаррикадироваться в чертовой ванной комнате, переводя дух лишь тогда, когда пальцы, нашарив единственный – как казалось Юа – на этажи выключатель, торопливо тем щелкнули, пробуждая к жизни ленивый и тусклый, но зато до чокнутой радости знакомый и нужный яично-желтый свет, что, размазавшись топленой горчицей, зализнул стены, потолок и прочертившийся под босыми ногами пол. Прошелся, поочередно выхватывая из темноты, по выбеленному толчку, ванне, пропахшей после последнего мытья лимоном да ореховой хвоей, оставшимся на шторке кровяным сполохам, а еще этому отвратительному подвешенному трупу, отчего-то как будто свою прежнюю позицию…
Несколько переменившему.
Юа был почти уверен, что, пока он болтался в горячей вулканической воде, хреново отталкивающее чучело висело немножечко… иначе. По крайней мере, уж лица его – если не считать языка да раскрытого в изломе челюсти рта – точно не было видно, а теперь вот…
Стало.
Видно, в смысле.
Теперь покойник как будто бы даже повернулся в его сторону передним корпусом, как будто бы забрал назад челку и, являя посмертную малокровную бледность, таращился выпученными белыми мячами ослепших глаз с закатившимися за красное море зрачками, прошибая мальчика, еще только-только более-менее спокойного, лихорадочным холодным потом и желанием немедленно рвануть отсюда прочь, поливая мочой вот хотя бы землю и камни за распахнутым окном.
Тем не менее там, за спиной, где лежал песок да шевелились огненные проблески гостиной, столь не вовремя послышались притихшие шумы – наверняка Рейнхарт то ли ерзал во сне, то ли уже откровенно просыпался… если, конечно, вообще спал, а не поджидал его и не следил, – и Уэльс, благодаря паршивого кошака за то, что тот решился войти вместе с ним в жуткую склепную каморку, осторожно притворил за ними дверь, погружаясь в четыре кафельные стены, потолок и пол напоминающей преисподний гроб комнатушки, с веселящейся усмешкой отражающей его собственное, перекошенное ужасом, вытянутое лицо, изрядно покрытое синяками, кровоподтеками да ранками кое-как затягивающихся царапин.
Кот побродил по кругу, погонялся – можно подумать, будто настоящая собака – за своим не случившимся хвостом. Снова плюхнулся на утомленную мохнатую задницу и, продолжая с любопытством поглядывать на Уэльса, стал дожидаться, когда тот расстегнет ширинку да вытащит свое достоинство под извращенный – Юа все чаще начинало казаться, что крыша у него все-таки поехала – желтоглазый взгляд.
В иной ситуации он бы его покрошил на месте, этого настырного кота, вытер бы шкурой стены-зеркала и вышвырнул за дверь, но сейчас почему-то…
Не стал.
Не смог и близко себя заставить.
Сообразив где-то в причудливой глубине всепомнящего мозга, с завидным постоянством меняющего и скрывающего пароли, что животные должны быть чувствительны ко всякой паранормальной херне, а этот вот даже внимания не обращал – значит, скорее всего, склонный на больную эстетику Рейнхарт просто постарался покрасивше развесить свое самоубившееся сокровище, – Юа отвернулся к унитазу, распахнул штаны, вынул член и, слишком сильно сжимая пальцы, невольно поежился: нарастающее ощущение, будто за ним наблюдали, никуда, как бы он ни старался от того отмахнуться, не девалось.
Шикнул, стараясь успокоиться хотя бы посредством звучания собственного голоса, на Карпа, порыкивая, чтобы не навевал смуты и прекращал так на него смотреть.
Пересилив себя, круг за кругом твердя, что все это – лишь плод его спятившей фантазии и ничего больше, отвернулся и отказался смотреть на подозрительный труп, особенно кошмарный в ночной час и тихонько намекающий, что если даже он – черт знает каким образом… – приживется здесь однажды, то в туалет ходить категорически не станет или потребует с блядского лиса отдельной уборной, если тот по-хорошему не согласится – а он ни хера не согласится – снять свой сраный фетиш да засунуть тот в подвал, мусорник или запирающийся на защелку шкаф.
Медитативно туда и сюда покачиваясь, посчитал от десятки до единицы, от единицы до десятки в перевернутом монотонном порядке, вроде бы постепенно успокаивая не дающие толком вдохнуть нервы, нехотя возвращающиеся на мутное растревоженное дно, но хренова моча, столпившись комком из утиных перьев где-то между входом и выходом, застряла, сволочь, намертво. Как он ни пытался представлять, что здесь кроме него совсем никого нет, как ни бился об стенку лбом, как ни бесился и ни растирал пальцами тупой поджимающийся член, все было тщетно – тело наотрез отказывалось, усиленно вопя, что не может и не будет в подобных условиях ничего делать.
– Да что вы, сговорились все, что ли… – с отчетливо переползающим по горлу отчаянием проскулил теряющий догоревшую надежду Уэльс.
Сдавшись, убрал обратно под штаны член, застегнул ширинку, протер о жилетку ладони и, погружаясь в настроение еще более мрачное, ставя мысленную галку на том, что и хуй с ним, и поссыт он тогда из гребаного окна, если очень уж приспичит и до утра не дотерпится никак, зыркнул на доставшего кота, собираясь того хорошенько одернуть и что-нибудь на тему доставших глазелок пробурчать, когда вдруг с моментально поползшим по спине снегом понял, что кот…
Кот, в общем-то, больше на него не смотрел.
Теперь, забившись в поддверный угол и вздыбив на теле пошедшую искрами шерсть, мешок когтей, жира да меха распахнул резко увеличившиеся в размерах светофоры с ночной подсветкой и, скаля крохотные пожелтевшие клычки, с непривычным ужасом и свирепостью таращился прямо наверх, где…
Где болтался…
Чертов искусственный – ведь искусственный же, верно…?
Труп.
Уэльсу, за всем этим наблюдающему, хотящему бежать, орать и верить, всей своей шкурой верить, что попал всего-навсего в очередной запугивающий сон, меньше чем за секунду стало невыносимо моргово, липко и холодно, а воздух, покинув легкие, скукожившиеся до проткнутых резиновых шаров, ударил в голову, забился в горло, выбил из-под ног поплывший кафельной плиткой пол и, подтолкнув заботливыми ладонями в спину, на самое ухо прошептал, что лучше бы мальчику-Юа не смотреть, лучше бы мальчику-Юа просто шагнуть за порог, ухватиться непослушными юными пальцами за ручку и, выйдя, прикрыть за собой дверь, забывая обо всем, что услышал-почувствовал-узнал в эту страшную ночь всех ночей.
Лучше бы ему это сделать, а иначе…
Иначе…
Юа не хотел узнавать этого «иначе». Юа все еще пытался думать, будто любые ограды расставлены в мире неспроста, пусть Рейнхарт и учил, что за теми порой бывает безумно интересно и иные люди, слишком жадные до не принадлежащих им богатств, нарочно ставят их направо и налево, воруя у других точно таких же людей причитающуюся ничейную истину.
Юа, иногда бывая хорошим, правда же хорошим мальчиком, раскрыл, как от него и хотели, дверь, с досадой и истерикой глядя, как спотыкающийся на лапах предатель-кот, тут же подобравшийся и прошмыгнувший в щель, с дикостью горной пумы уносится прочь, в кусающем за глотку бреду ударяясь о стены и налетая на косяки, переворачиваясь через голову и едва-едва выдерживая подгибающимися конечностями вес неуклюжей перекормленной туши…
А потом Юа, застывший на мертвом маленьком пороге, не могущий ни вдохнуть, ни уйти, ни перейти, ни разогнуть выпрямившейся до последней косточки спины, которую жгло и жгло чьими-то гуляющими крематорными глазами, с долгим-долгим запозданием осознал, что все это время на него пялился вовсе не Карп, нет.
Вовсе не Карп, совсем не Карп, потому что чертов взгляд, болотный и вязкий, будто раздавленное вилкой бельмо, так никуда и не подевался.
Да и куда бы он мог подеваться, если смотрел на него этот игрушечный, искусственный, совсем не должный быть настоящим…
Висельник.
Комментарий к Часть 14. Библионочь
**Кураре** – легендарное ядовитое вещество, которого боялись все без исключения колонизаторы Южной Америки в 16-том веке. Достаточно было получить малейшую царапину от стрел туземцев, смазанной этой субстанцией, чтобы умереть странной и загадочной смертью.
**Гудини** – один из известнейших фокусников в истории.
========== Часть 15. Нуар со вкусом черной лилии ==========
По нехоженой тропке, суженной,
Через лес, через лес, через лес
Нам домой дойти бы до ужина
Без чудес, без чудес, без чудес.
Что за тени там сбоку маются
И глядят, и глядят, и глядят?
Позовешь их – не отзываются:
Только страшно и душно хрипят.
Но смеемся мы и хохочем мы:
Раз хи-хи, два хи-хи, три хи-хи,
И все ближе к нам за деревьями
Огоньки, огоньки, огоньки.
Агата Кристи – Огоньки
Та часть Уэльса, которая бывала на редкость прагматичной и до неприличия прямолинейной, тут же, хоть голос ее и казался пытающимся оправдаться паническим воем вздернутого над костром смертника, взбеленилась, навалилась, засомневалась и в набирающей обороты истерике туберкулезно захрипела, пытаясь достучаться да привлечь потерянное внимание, что с какого же хрена сраному искусственному висельнику на него смотреть? С какого хрена вообще кому-то смотреть и кому-то здесь быть, когда он всего-навсего пришел сюда поссать, когда не собирался ни во что ввязываться, когда, если нужно, с радостью вытравит это из памяти и до гроба станет притворяться, будто ничего этой ночью не видел и не чувствовал, и когда в гостиной – относительно светлой и близкой гостиной – продолжал шелестеть да скрипеть диваном во всем виноватый психопатический Рейнхарт…
Если только это, конечно, был Рейнхарт, а не кто-нибудь…
Другой.
Если в этом психушном, погостовом, бедламовом доме, сошедшем с листовки знакомого всем, но не ему, аттракциона красных резвящихся ужасов, оставалось еще хоть что-либо…
Настоящее.
Взгляд между тем, плевать хотящий, мог он здесь находиться или не мог, был плодом свихнувшегося мальчишеского воображения или не был, продолжал жечь спину, забирался, ползая и путаясь возле шевелящихся и поднимающихся дыбом корней, скользким холодным червем в волосы, прокатывался по рукам и шее волнами выступающих гусиных мурашек, и Уэльс, проклявший все на свете да стиснувший до белой ломоты кулаки, невыносимо и страдающе медленно, молчаливо-скуляще, еле-еле справляясь с отвердевшими в монолитности суставами и практически ушами слыша, как скрипят его резко постаревшие несмазанные кости, обернулся назад, поднимая налившиеся болью, страхом и бессильной чумкой глаза кверху, где смутно, но заметно покачивались посиневшие волосатые ноги неупокоенного уродливого умертвия.
Скользнул, стараясь подолгу ни на чем не задерживаться, по коленям и бедрам, прыжками-рытвинами поднялся выше, с тошнотворным омерзением поморщившись при виде – вроде как несколько увеличившегося и покрывшегося белым, густым и перлово-мужским – члена. Обхватил выбивающийся из общей массы свисающий круглый живот с редкими темными ворсинками, перечертил невидимым крестом грудь и растопыренные кучерявые – даже пыльно-серый пушок ведь вылепили… – руки, уговаривая себя не придавать значения какой-то… слишком блестящей, слишком черной, слишком… подвижной венозной крови, что как будто там, под кожей, растекалась ручьями, сползала и переливалась, мучая напрягшиеся слуховые каналы капелью теплой живой влаги, колотящейся о глухой чугун.
Перед финальным рывком, требующим адоватой встречи тет-а-тет, запал Уэльса иссяк, вместе с тем добравшись до того хлесткого, секционно-зыбкого, карантинного отчаяния, за которым юноша яснее ясного уяснил, что аб-со-лют-но не готов пересечься лицом к лицу с тем, что его там, под потолком – терпеливо или нет, – поджидало.
Силы для последнего забега требовалось много. Столь непомерно много, что Юа, позорно сдающий, почти-почти проигрывающий, пошире распахивающий дверь и подготавливающий должные успеть спасти дороги к бегству, с тоской оглянулся за спину, посмотрел на продолжающий литься из главной комнаты огнивный свет…
И, бормоча запинающимися губами не то проклятия, не то молитвы, которых – пожалеть об этом пришлось впервые – не знал, с пинка и удавки вокруг брыкающейся и сопротивляющейся глотки заставил себя подчиниться, вскинул наверх пытающиеся ослепнуть глаза, прищурился в полумрак и увидел морду болтающегося туда и сюда резинового трупа…
Сделав это, как моментально узналось, для одного того, чтобы, мучнея похолодевшими щеками, ладонями и ртом, задыхаясь от всепоглощающей первобытной темноты, выскочить, едва не свалившись, к чертовой матери наружу за дверь, с дурью и грохотом той хлопнуть и, не видя уже попросту ничего, со всех ног, хватаясь пальцами за стены и отламывающиеся орущие ступени, броситься на безопасный, хороший, по тупости покинутый верх, пусть и хотелось-то не туда, хотелось рвануть к Рейнхарту, растормошить, схватить за шкирку, затолкать пинками в ванную и оставить там до тех пор, пока идиот с забродившими мозгами не поймет – держать в доме трупы нельзя! Даже если они ненастоящие, даже если латексные или гуттаперчевые, даже если всего лишь ублажают искаженное чувство искаженного и отнюдь не прекрасного вкуса – нельзя их держать! Нельзя! Конечно и точечно нельзя! Иначе они, эти чертовы трупы…
Иначе они начнут, обязательно рано или поздно начнут вот так вот оживать, прорезанными выпученными белками заглядывая в глаза и скаля в булькающей мокрой улыбке проштопанный подгнивающий рот с прокушенным по линии сгиба выкатившимся языком.
При всем при том Юа точно не знал, чего хотел больше: ринуться туда, где был Рейнхарт, потому что рядом с тем почувствовать себя получалось во много-много крат надежнее и защищеннее, или оторвать вяжущуюся возле глотки муть, зашить себе веки, изрезать топором память и мысленно заорать, что все это ему померещилось, привиделось, приснилось и ничего страшного вообще не произошло.
Первое желание бесспорно и бескомпромиссно выигрывало, решиться на него ни сил, ни времени – ноги к тому моменту вовсю несли на чердак – не хватало, и в этом чертовом сумасшествии, где выбор как будто бы предоставлялся, но на самом деле нихуя, Уэльс пытался и пытался лживо да криво донести до себя, что он псих, что это вовсе не тупые старушечьи ступени орали под его прыжками, что это не его сердце долбилось о костистую грудь, норовя вырваться на свет черной летучей барабашкой и унестись в неизвестное, но безопасное «прочь». Что ничего странного в том, что Рейнхарт не показывался, не подавал голоса и совсем никак не реагировал на такое количество сотрясающего полы, стены и потолки грохота, хотя тут бы уже и мертвые наверняка проснулись и заскреблись ногтями из-под земли, тоже, наверное…
Не – да неправда, неправда же, блядь, странно это и еще раз да! – было.
Задыхаясь, сдыхая, разрываясь по кускам и все меньше соображая, куда бежит и что именно окружает в вездесущей кромешной темени без отрезанного света и банальной стойкости отлетающих ступеней, Юа едва не сверзился с паршивой третьей, напрочь о той позабыв; деревяшка, отлепившись, призрачным постукивающим кубарем покатилась вниз, заставляя – еще секунда, и даже этого не получилось бы успеть – распластаться на животе, ушибиться засаднившими отшибленными коленями и лишь чудом, преждевременно вскинув руки, ухватиться за обшарпанную, в выбоинах и грубых шрамах, стену да кое-как не сверзившиеся от этого маневра, зато изрядно накренившиеся перила.
