Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 98 страниц)
Не дожидаясь ответа, в честность которого не верил заранее, не обращая внимания на застывший в глазах мужчины не то лед, не то страх, не то игру якшающихся теней, Юа вырвался, отшатнулся к дурной лисице, резко прекратившей настолько уж пугать или напрягать, когда вынужденное рандеву один на один бесславно оборвалось, и, ударив ту ногой под потенциальную печень, принялся неистово материться, сипеть и рычать, пряча лезущие и лезущие наружу дебильные слезы под жалкой и унылой перевранной руганью до тех пор, пока сраный Рейнхарт не очнулся, не подтек сзади, не обхватил обеими руками за живот и не оттащил его – слабо-слабо брыкающегося и еще слабее сопротивляющегося – прочь, вышептывая на ухо ничего не значащий, ничего не могущий исправить, делающий только хуже бессмысленный жестокий бред, слышать которого до тошноты не хотелось:
– Тише, моя радость… Тише, ну же… Это всего лишь еще одна безобидная игрушка, и я действительно забыл, что она находится именно тут… Прости меня за это, хорошо? И за нее, и за то, что испугало тебя внизу, и вообще за то, какой я двинутый сукин сын… Лисицу эту я купил прошлой осенью, да так и остыл за две или три недели и не особо заморачивался с тем, куда ее в конце всех концов подевал…
Юа, с трудом различающий и разбирающий слова, добирающиеся до мозга долгими насмехающимися лабиринтами, неуверенно замер, медленно и тускло вскинул замученное бледное лицо, недоверчиво скривил полоску опавшего рта, переспрашивая горчащее, сомневающееся, так запросто больше не ведущееся и не доверяющее:
– Игрушка…?
– Да, моя милая роза. Всего-навсего игрушка. Если ты мне позволишь… – вопрос был риторическим, оба это понимали, поэтому Микель, с несколько секунд помявшись в попытке решить, насколько безопасно отпускать от себя мальчишку и отходить от того даже на два жалких шага, вынул из кармана зажигалку, выжег, прикрывая ту ладонями, искру, подошел к паре свечек, попытался те разжечь… Сетуя на мешающий ветер, быстро добрался до окна, тут же – спокойно и без малейшего сопротивления – то закрывая. Вернувшись обратно к свечам, легко и играючи те оживил, возвращая в комнату теплый стяг опыленного медового танго, нашептывающего на несчастное разбитое ухо, будто абсолютно ничего из всего недавнишнего кошмара не происходило, будто у мальчика-Юа слишком богатое воображение и будто в таком вот мирном солнечном уюте попросту не могло существовать никаких тварей, монстров, чудовищ, умертвий и смешных детских привидений. – Видишь? Это всего лишь безобидное чучело по имени Содом, – каким-то странным заплетающимся языком проговорил мужчина, пригибаясь на корточки и приподнимая лисью голову за многострадальную твердую морду.
– Но… но ведь… – Уэльс, все больше и больше ощущающий себя бесчестно обманутым, все беспомощнее подозревающий, что этот человек либо в чем-то ему лжет прямо в глаза, либо что-то умышленно скрывает, либо не договаривает всей – значительной, наверняка же значительной – правды, отшатнулся на шаг. Закусил губы, тряхнув запутанной лохматой гривой. Покосился за поджидающую и утло-холодную задверную темноту и, поежившись мелким добитым щенком, рявкнул: – Но ведь она двигалась, эта поганая игрушка! И там… внизу… твой сраный труп двигался тоже! Я пошел… отлить пошел, а эта хрень… эта хрень вывернула башку, выплюнула на губы кровавые пузыри и в упор на меня таращилась! Таращилась, слышишь?! Я думал, что чокнулся, что мне мерещится просто, но она таращилась, ясно тебе?! Даже твой гребаный… Карп перепугался до смерти!
То ли при упоминании кота, то ли при упоминании трупа лицо Рейнхарта заострилось, потемнело и осунулось, и Юа со стылым запозданием припомнил, из-за чего все это вообще началось, но, благо, мужчина – за редкое считанное мгновение, что тоже не могло не отложиться в памяти и не надавить на чересчур чувствительные нервы – успел как будто бы успокоиться, как будто бы отмахнуться и переключиться на то действительно важное, что казалось ему таковым сейчас.
– Конкретно это – безобиднейшая игрушка, как я тебе и сказал, краса моя, – хриплым и мрачным голосом повторил он. Правда, уже без прежней – смутной и смурной, но хоть сколько-то делающей лучше – улыбки. Потянул Лиса за загривок, пошатал из стороны в сторону, пытаясь, очевидно, эту его безобидность доказать. Потом усадил на задницу и, приложив спиной к стенке, двумя пальцами разжал тому послушную пасть, поболтал резиновым – или пластиковым – языком. Костяшками пальцев другой руки постучал по оставшимся на месте стеклянным глазам. – Видишь? Все дело в том, что мне всегда хотелось иметь у себя хотя бы приблизительную копию того прелестного Упоротого Лиса, что не так давно покорил виртуальный свет, раз уж оригинал мне продать отказались напрочно. Чем, надо заметить, совершили большую и глупую ошибку, потому как с ценой я бы не поскупился. С несколько раз попробовавший и так и эдак, но все равно безжалостно отвергнутый, однажды я перелистывал каталог аукциона известных таксидермистов, подбирая что-нибудь самое кровное по духу и по внешности, пока вдруг не наткнулся на этого красавца. Выходец с красными каблуками да манерами истинного джентльмена! Внутри него бьется настоящее часовое сердце, и если его завести – то он вполне сможет продемонстрировать позабытый ныне придворный этикет. Правда, механизм время от времени заедает, поэтому он и шевелится в произвольном порядке, и я совершенно ничего не могу с этим поделать, мальчик мой.
Оставив Лиса сидеть там же, где тот и сидел, Микель осторожно, чувствуя, что сейчас мальчишку спугнуть и оттолкнуть легче легкого, приблизился к тому немного нетвердой походкой. Чуть наклонился, заглядывая в потерянные глаза прописанного в Небыляндии отощалого жителя. Ласково потрепал ладонью успевшую скомкаться челку и, прежде чем детеныш успел прийти в себя и хоть как-то отреагировать, двинулся к дивану, сгребая с того все подушки да одеяло, подхватывая рюкзак, перекидывая тот себе через плечо и ласково, прихватывая за лопатки, подталкивая не сопротивляющегося юношу к двери, на ходу нашептывая:
– Что же касается Билли – это тот трупик, который так тебе не нравится, – то, скажу по правде, иногда он имеет тенденцию вытворять нечто… похожее с тем, что ты описал. Я и сам сегодня заметил, что он снова взялся за свое. Но нет причин волноваться, поверь мне: вопреки своим причудам, он совершенно безобиден и никогда не выбирается из петли. Самое страшное, что он может сделать – это слегка припугнуть, если окажешься… в не слишком трезвом уме.
– Почему тогда… ты его не вышвырнешь куда-нибудь? Если он… да черт… почему просто не взять его, не засунуть в мешок и в коробку и не сжечь, а? – непослушным голосом, сглатывая накопившуюся сердечную горечь, пробормотал Юа, без лишних слов и вопросов позволяя тупическому Рейнхарту вывести себя из оставившей неизгладимое впечатление зыбкой комнаты, ненадолго покинуть, сбегать за забытой свечой, чтобы вновь не перемещаться в набивших оскомину потемках, и вернуться обратно.
Безропотно принял нагревающийся и оплывающий светильник в руки, безропотно поплелся с мужчиной дальше, не роняя насчет этого ни единого вопроса – он и без вопросов прекрасно понимал, куда и зачем его ведут, и даже без них молчаливо соглашался, что оставаться в проеденном ночью чердачном одиночестве ни за что не станет.
– Потому что… привязался я к нему, полагаю? – не слишком уверенно отозвался бредущий и рядом, и над ним странно-притихший Микель. – Или, может, мне просто лень… Стало быть, теперь, мой мальчик, ты будешь настаивать на том, чтобы я в обязательном порядке избавился от него, нашего эксцентричного господина Фредерика?
– В точку, – хрипло буркнул Юа, настолько вымотанный всеми этими Билли, Фредериками, Ли, Котами, Карпами, Содомами и прочими мурашковыми кошмарами, что уже просто не. Не спрашивал, не узнавал, не трогал. Путал. – Никогда больше не хочу видеть его блядскую рожу и заходить туда, где он висит…
Рейнхарт это проигнорировал, не сказав ни «да», ни «нет».
Помолчал, проводя удивленного Уэльса мимо привычного изгиба видоизмененной заваленной лестницы…
– Мы поговорим об этом завтра, душа моя, – наконец, уклончиво сообщил он, подталкивая замешкавшегося мальчишку теперь еще и к той второй чуждой двери, которая спала рядом с дверью первой, уже знакомой и по-своему изученной. Прогнулся под неожиданно низкой притолокой – Юа на макушку этой своей широкой крепкой ладонью надавил тоже, – провел по совершенно пустому помещению, заклеенному полосками красных да черных обоев с узорчатым камелопардовым отливом… – А пока я лучше напою тебя горячим чаем и уложу спокойно спать. И не волнуйся, в постель к тебе не полезу: я вполне могу прокоротать эту ночь в кресле или на шкурах возле огня; сказать по правде, мысль об этом меня даже в некотором смысле интригует и согревает своей старой и настоявшейся, как хорошее вино, романтичностью. Да и рядом с тобой, уверен, вовсе не будет холодно, если я буду видеть и знать, что ты находишься в досягаемой от меня близости… Собственно, как насчет флердоранжа, мальчик? Пробовал ли ты когда-нибудь этот божественный вкус? Его варят из снежно-белых цветков апельсинового дерева, благодаря чему напиток имеет насыщенный и одновременно нежный, будто вуаль на свадебной ночной сорочке, оттенок…
Он опять говорил, говорил, говорил, но Юа, как бы ни хотел обратного, как бы ни старался цепляться зубами и когтями и все это жадно в себя впитывать, слушать его так, как слушал прежде, не мог.
Слова моментально выскальзывали из головы, слова разбивались о стены и почти совсем ничего не значили, и чем дальше они проходили, чем ближе подбирался проем новой отсвечивающей лестницы, тем все более нервозным, глупым и обманутым мальчик себя чувствовал, пока, в конце концов, не понял, не вспыхнул, не вспылил, поджимая кулаки и упираясь сбойнувшими пятками в пол:
– Эй, черт возьми… Скотина… вот же ты гребаная лживая скотина…! Эта чертова лестница, она же… она ведь…
Рейнхарт, блуждающий и блуждающий в недостижимых далеких параллелях, а потому не сразу поспевающий нынче ночью за удивительно прытким в любопытных выводах ребенком, ненадолго замедлил шаг, рассеянно приподнял брови…
А затем, все-таки поняв, вспомнив и догнав, каверзно и хитро ухмыльнувшись, пряча за играющими губами прищур плавающих свечными бликами глаз, довольно и с плохо прикрытым смешком промурлыкал:
– Я не солгал хотя бы том, что в ней нет абсолютно ничего интересного – всего-навсего самая обыкновенная лестница, как ты можешь убедиться и сам. Но в чем-то ты беззастенчиво прав, мой доверчивый нежный юноша: это как раз и есть те самые зачарованные ступеньки, что ведут прямиком в гостиную да к моему – а нынче ночью и твоему – ложу.
– Но… но… получается, все то, что я делал, чтобы себя… от тебя… чтобы ты не смог ко мне… туда…
Юа был растерян, расстроен, уныл, обижен, пристыжен и зол, хоть злость и тлела из последних угасающих угольев, представляя, каким идиотом выглядел в глазах потешающегося Рейнхарта, пока строил свои тупые пустые заслонки, а эта скотина просто…
Просто…
Смеялась над ним и всегда, все это время…
Спокойно могла сюда, к нему…
Забрать…
ся.
– Думается, я заранее догадывался, что что-нибудь подобное обязательно случится, и ты попытаешься отрезать меня от себя всеми возможными способами, поэтому и не стал сразу тебе всего объяснять, оставив для себя маленький запасной лаз, назовем его так. «Всегда думай на шаг вперед своего противника» – так гласит мудрость всех великих канувших предводителей, наивная моя радость. Ну, а насчет тебя, к сожалению, и думать не пришлось: твоя мордашка и так кричала, в какую ударится сторону и чего мне от нее следует ждать… Но во всем есть светлые стороны, роза, попробуй успокоить себя хотя бы так: что бы ты стал делать, заминируй еще и второй проход? Ведь тогда бы я не смог так быстро попасть к тебе и решить образовавшуюся маленькую проблемку…
Будь Юа не таким усталым, потрепанным, выжатым и замученным, он бы, наверное, страшно и оскорбленно психанул, устроив им здесь и второй, и третий, и четвертый дурдомный заход, но усталым он был, выжатым – тоже, все остальное – тем более, поэтому только и смог, что вспыхнуть до кончиков ушей, ухватиться трясущимися пальцами за капитель первого резного столбца ни разу не скрипящей, ни разу не пугающей лестницы, окутанной в низовье пластилиново-оранжевым огнищем добродушно потрескивающего камина…
И, чувствуя себя брошенным да разыгранным всеми отвернувшимися небожителями разом, пряча в приподнятом воротнике Рейнхартовой рубашки и рот, и подбородок, и половину носа, тихо и стеклянно позволил немножко пьяному, немножко потерянному и немножко очень странному человеку, все так же придерживающему за плечи, повести себя вниз, пристыженно бурча на такие опять и опять детские, но отчего-то до дрожи согревающие обещания читать ему вслух какую-нибудь книжку до тех пор, пока последний черный петух не отпоет свою зыблую песню и на ресницы не упадет безмятежный и сладкий пушистый сон.
Комментарий к Часть 15. Нуар со вкусом черной лилии
Относительно красных каблуков: красные каблуки в XVIII веке считались отличительной приметой щегольского костюма; позднее слова «красные каблуки» (talons rouges) вошли в поговорку как обозначение «петиметров» – молодых щеголей, озабоченных одними лишь нарядами и светскими успехами.
========== Часть 16. Бог и тетушка Полли слушают тебя ==========
За моей притаился спиной ангел с грязным лицом.
Жил со мной, стал умом и душой – ангел был подлецом.
Я старался пугать свою тень, избегал его мысли.
Что уже стало теперь?
Раздвоение жизни.
Нас двое, сорваны все маски с лиц,
Нежные, порванные крылья птиц
Машут и колются в душе моей —
Им бы договориться с ней.
Кукрыниксы – Ангел с грязным лицом
Утро следующего дня выдалось мрачным, черно-серым, как замешанная с грязью мучная труха, дождливым и настолько неуютно-стылым, что Уэльс, худо-бедно проснувшийся после безумной муторной ночи, уселся на диване с болящей и ноющей под костью головой, рассеянно растирая ладонями глаза да приглаживая волосы.
Покосился на Рейнхарта, что, раскинув в кресле руки и ноги выброшенной на отмель вальяжной морской звездой, все еще спал, запрокинув голову, чуть приоткрыв рот и уместив на животе ту самую книгу, что долго-долго читал ему перед сном, снова и снова вживаясь в голоса чудаковатых персонажей настолько, что Юа даже забывался, даже верил, будто рядом с его постелью бродят непосредственно они сами: синеглазый и твердогубый упрямец-капитан Блад, заговоривший – исключительно потугами виртуозного господина Микеля – фрегат Синко Льягас, острова Пуэрто-Рико да Тортуги, верещащие голосами каждой озвученной обезьяны да толстолапой черепахи, снесшей накануне кладку уже сварившихся под солнцем – вкусный, говорят, из них супчик, мой мальчик, но сам я никогда не пробовал – яиц. Шатался там же и пришибленный шкипер Джереми Питт, а по пустошам да по джунглям, завернувшимся в гранатовые обои и ковры, носился краснокожий индеец Бразо Ларго, отчего-то – перевравшими и переиначившими снами – трубящий в оторванный олений рог.
Горящий перед отбоем огонь в каминном чреве потух, и теперь в тусклом пыльном провале тлели лишь редкие, не успевшие до конца погаснуть угольки – раскаленно-красные и рыжие, постепенно заметающиеся тополиной вязью пережеванного пламенем дерева.
Из поскрипывающих и постанывающих щелей веяло холодом, влажной дрожью по не согревшемуся толком телу и тучным дождливым духом, напитавшим каждую домашнюю крупичку, как снег напитывал своим присутствием светлый праздник Рождества, и Юа, никак не могущий разодрать глаз да толком сообразить, что происходит и что должно произойти, воспринимая все это сумасшедшее утро как никогда правильным и по-своему желанным, пропитанным ощущением приближающегося толстобрюхого чуда, которого никогда не знавал на вкус, поднялся.
Прошлепал босиком к ванной, благополучно не став на этот раз прикрывать за собой дверь.
Отлил – сморенное желанием ползающего по венам сна тело вело себя по обыкновению покладисто и сил на протесты пока не имело.
Точно так же, принципиально не поднимая на паршивого Билла глаз, вернулся в теряющую прогретость комнату, краем сознания приметив, что хотя бы в ней взбалмошный лисий человек успел распахнуть шторки и створки, позволяя видеть и обратную сторону стекла, размазанного штрихами бороды Абдель-Кадера, и пробивающийся мутный отсвет из-за нависающих низких туч.
Поглядев на крохотные кубические часики, лениво прикорнувшие на ближайшем к медведю столике, и узнав, что сейчас только половина девятого, Уэльс, махнув на все рукой и еще раз покосившись на непривычно умиротворенное лицо Рейнхарта, исполосованное подрумянившимися бороздами кошачьих когтей, забрался в диванную колыбель, натягивая по самую мерзнущую макушку приятные и тяжеловесные шкуры-одеяла…
Правда, с несколько последующих бессонных минут помучившись совестью и сообразив, что тупическое Величество отдало ему вообще все, чем можно было укрыться, швырнулся, на удивление метко попав, в дрогнувшего спросонья мужчину чем-то серым и особенно мохнатым, после чего с головой зарылся в тряпки да ковры, почти тут же уползая в новый, подстерегающий за первым поворотом сон, напоенный волнительными запахами подоспевших раскрывшихся шишек.
Когда Юа пробудился в следующий раз, то узнал, что серость за окнами никуда не подевалась, но хотя бы разбавилась прошмыгивающими изабелловыми проблесками сквозь истончившиеся углистые тучи, флегматично вещающие в будний эфир, что солнце вовсе не скончалось, а просто робко осталось прятаться где-то за пожравшим небо пологом, болтаясь там вышедшей из строя поломанной звездой; незамутненное ощущение прошлого утреннего уюта немного от этих идиотских туч подернулось, свернувшись под желудком легким волнением и странным напрягающим послевкусием, будто упустил нечто маленькое, но важное, заставившее что-то позабыть да самого себя надуть.
Пока Юа ерзал в шкурах, пока морщился, зевал и хмурился, пуская изо рта облачка забавного индевелого пара и втягивая ноздрями напитавшую стены лесную сырость, вдруг с неожиданностью вспомнил, что школы, собственно, никто не отменял, а он вот…
Он не то чтобы даже проспал – он и вовсе намеренно не потрудился в нее пойти, умудрившись выбросить из головы, что такой незначительный пустяк, как какая-то там школа, в его жизни существовал.
В груди тут же поднялось паническое раздражение на Рейнхарта, который мог додуматься разбудить, напомнить и растолкать, раз уж будильника собственного он теперь был лишен; делать ничего подобного тот, конечно, не обязывался, да и вообще какая школа в этом-то пиздеце, но чертов принцип и чертово неумение нарушать чужие правила мальчишку угнетали, а хреново рациональное сознание вставало в позу и старательно гнусавило, что если уж он никуда не уезжает и у него теперь есть, где жить, то и в школу эту гребаную не ходить как бы не можно. Строжайше, мягко говоря, не можно.
Правда, собираясь все это до несчастного Рейнхарта донести и заодно раз и навсегда разобраться с кусающим за жилы вопросом и поворачиваясь для этого на правый бок, Юа как-то резко передумал и про школы или не школы мгновенно забыл, потому что…
Да хотя бы потому что никакого Рейнхарта на прежнем месте не обнаружил: кресло пустовало, шкура, очевидно, снова перекочевала пушистой телогрейкой непосредственно на самого Уэльса, а книга про лихого пирата, захлопнутая и придавленная сверху грязным стаканом из-под чая, одиноко покоилась на столике рядом.
Рейнхарта не было, и Юа, окинув встревоженным беглым взглядом причудливую гостиную, зябко поежился, торопливо усаживаясь и терзаясь растерянностью ставящего в тупик нелегкого выбора: отправляться на поиски – и если да, то с чего их тогда начинать – или же не отправляться, а дожидаться здесь, делая вид, будто наплевать, подумаешь, он вполне понимает, что никто неотрывно рядом с ним сидеть не должен, и вообще он еще не проснулся и ничего не такого заметить не успел.
Окна, потренькивая, гнулись и мазались под накрапывающим игольчатым дождем, на подоконнике продолжал мучиться переставленный трупный цветок, а в ноздри, кроме мокроты, лесной почвы – сказывалась близость окружающих дом елок – да вековечной сырости, вдруг ударил запах горячего и крепкого, приправленного не то молочным растворимым шоколадом, не то сладковатой цейлонской корицей, быстро ставя единственно верную точку над и так понятным и безвыборно принятым решением.
Спустив на пол ноги, Уэльс поводил туда и сюда ватной и сонной головой, во всю широту зевнул, потянулся, жмурясь, в спине и руках. Потормошил выбившиеся из толковой укладки волосы, недовольно покрысившись на вставшую почти-почти дыбом отлежанную челку, и, растерев ладонями горящее спросонья лицо, чуточку сгорбленным ворчливым шагом поплелся в прихожую, откуда, исключительно по следу влекущего запаха, пропихнулся за дверь кухоньки, чтобы там же, в мирно-дремотном еще состоянии, обомлеть: за столиком действительно обнаружился блудный лис-Микель, спокойно отхлебывающий из чашки утренний кофе и перебирающий в пальцах какие-то – кажется, те, что они отыскали вчера в кладовом тайнике – бумажки, а вот сама кухня, впервые мальчишкой увиденная…
Сама кухня больше походила на кудесничий погребок дикой старухи-травницы, имеющей, однако, неплохой дар сотворять из обыденного и никем не замеченного – воистину простецки волшебное: были здесь белые надтреснутые стены, местами прохудившийся и странный деревянный потолок и торчащие прямо из ниоткуда кирпично-каменные рябиновые насыпи, а вдоль кровли тянулись в поперечной выкладке подгнивающие балки-срубы, лениво истекающие каплями проникающего внутрь дождя, и с балок тех отчего-то в безумном разнобойном беспорядке свисали…
Черничные, например, корзинки – то есть корзинки-то обыкновенные, плетеные, берестяные, а подсушенными черничными кустичками заполненные. Или ржавенькие обгорелые чайнички с поломанным днищем и облизанными огнем боками. Или уйма стариннейшей посуды с отколотыми краями и трещинами и растрепанных, что хвост помирающей кобылицы, перевязанных травяных веников – непонятно только, настоящих или магазинно-пластмассовых…
Хотя хватало посмотреть на кудлатую макушку что-то себе под нос мурлыкающего Рейнхарта, чтобы отмести лишнее и сразу понять: настоящих, конечно же настоящих, как оно иначе и быть-то могло.
В одном из углов прикорнула запыленная и черная от сажи да копоти железная печка с массивной трубой, которая наверняка уже много-много лет ничего не пекла и не жарила, а просто так стояла тут в качестве излюбленного Величеством реликтового антуража, поверху накрытая тончайшими белыми вязаными салфетками. По стенам сгрудились тучными хаотичными голубями неприхотливые деревянные полочки с бутылками настораживающих черностекольных настоек, бесконечными пожелтевшими книгами в разваливающихся переплетах и малопонятными Уэльсу предметами, черно-серыми вневременными снимками и целыми рядами причудливых стаканов да поизносившихся гжелевых кружек. Холодильник, смотрящийся как никогда неуместно, тонул в охапке рассыпавшегося по крышке хрусткого охрого сена. Плита на три скудных конфорки громоздилась перевернутыми немытыми кастрюлями из-под вчерашней – или еще более древней – готовки, пол тонул в разметанных травах да цветах, а округлый столик на худой сердцевинной ножке, предназначенный на одного человека, окружили два шатких плетеных стула с переброшенными через спинки длинными ванными полотенцами.
Рейнхарт продолжал сидеть к двери спиной, время от времени отхлебывая то из чашки с кофе, то из бокала с густым красным вином, а потому стесненно и потерянно окучивающегося на пороге юнца заметил лишь тогда, когда тот, пожевав губы, сконфуженно буркнул тихое, неуверенное, какое-то помятое да стесненное:
– Эй…
Мужчина от его голоса едва заметно вздрогнул, резко выпрямился в плечах и позвонке, тут же оборачиваясь, снимая с переносицы уже знакомые очки, отбрасывая бумажки и едва не опрокидывая…
Впрочем, бутылку с вином он таки опрокинул, и та, покружившись вокруг своей оси верткой да разбрызгивающейся стрелкой ошалевшего компаса, перегнувшись через край вытянутым горлышком, полилась на пол да сено дорогой кровяной жидкостью, расплескивая по воздуху запахи сладкого пьяного винограда.
– Вот же дьявол… Прости за этот крошечный казус, мальчик мой! Я отчего-то не ожидал, что ты проснешься раньше, чем я закончу свой нехитрый завтрак.
Наверное, если бы не хлещущее вниз вино, Микель бы полез к нему со своими идиотскими лапающими обжиманиями сразу, а так, ругаясь сквозь зубы и заметно раздражаясь, вороном покружил по кухне, чертыхнулся, засунул бутылку в раковину, выливая туда же и небогатые алкогольные остатки, и, отерев ладони о снятое со стула полотенце, только тогда подлетел к не успевшему толком отшатнуться Юа, одаривая того крепким утренним касанием, после чего, вконец, очевидно, рехнувшись, потянулся, кажется, и за таким же крепким утренним…
Поцелуем, от которого Уэльс, резко изменившуюся обстановку прочувствовавший и так же резко пробудившийся, сумел увернуться лишь посредством скользкого натянутого чуда да неожиданной покладистости забившегося тела, залившегося амарантовой краской из смущения, негодования, испуга да перекрывшего всё остальное стыда.
– Ты что такое вытворяешь с утра пораньше, придурок?! – отшатываясь и отбрыкиваясь, пытаясь куда-нибудь подальше отойти, предупреждающе – хотя получался какой-то дурацкий той-терьерный лай – рыкнул – да взвизгнул, взвизгнул же просто – он.
– А что я вытворяю? – вроде бы искренне недоумевая и вроде бы искренне печалясь с повального отсутствия выпрашиваемого дружелюбия, выдохнул Рейнхарт, но, как ни удивительно, повторных попыток обуздать необузданное создание с почти поднимающейся дыбом гривой делать не стал. – Всего лишь невинное радостное приветствие… Я, между прочим, ужасно истосковался по тебе, душа моя. Вроде бы всего одна ночь, проведенная не так уж и порознь, но послевкусие такое, будто мы разлучались с тобой на целую вечность. И потом, разве это не изумительные ощущения, дарлинг? Даже осознать до сих пор не получается, что мы оба впервые пробудились под крышей одного дома и мне вовсе не нужно бежать за тобой на край города, лишь бы только мельком увидеть и не упустить.
– Потому что лакать надо меньше всякой дряни, тогда и с осознанием проблем не будет… – злобно пробурчал Юа, упрямо избегая встречаться и пересекаться с чокнутым мужчиной глазами – чем быстрее просыпался рассудок, тем четче перед тем выстраивались пошатывающейся страшной цепочкой и события отгремевшей ночи, которые хоть и притупились благодаря щекочущему наличию успокаивающего дневного света, но все еще оставались слишком… навязчивыми. Осязаемыми. Мешающими полноценно дышать. – Ночью чего-то тухлого нажрался, скотина, и сейчас опять говно свое алкоголическое пьешь – хороший завтрак, ничего не скажешь. Понятно теперь, почему ты такой идиот – все мозги, видать, пропил…
Микель на эти его фразочки несильно, но оскорбился.
Выпрямился в полный рост, прищурил мгновенно похолодевшие глаза. Не собираясь сдвигаться с места, так и остался нависать над отшатнувшимся в уголок мальчишкой, упираясь рукой о дверной косяк и вынуждая Уэльса поджать босые ножные пальцы да закусить обескровленную полоску рта, только бы не смотреть чертовому живодерному охотнику в ворующие волю леопардовые стекляшки.
– Ну, знаешь ли… Это «что-то тухлое», как ты выразился, случилось десять тысяч сигарет тому назад! Сейчас же на дворе славное доброе утро, и я вовсе не «лакаю», если вернуться к твоему водевильному хамскому лексикону, который нравится мне все меньше и меньше, а наслаждаюсь жизнелюбивым букетом старого Arnaldo Caprai, которое, надо заметить, замечательно бодрит и прочищает всякий забродивший ум. К сожалению, я не могу предложить тебе ни выпивки – слишком ты для этого юн, – ни сытного да полезного завтрака, поэтому, раз уж ты проснулся, мы незамедлительно отправимся в город: подкрепимся по пути, а потом прошвырнемся по разным делишкам, пусть и погода сегодня опять не на нашей стороне.
– По каким еще… делишкам? – с лимонной долькой утлого недоверия уточнил Юа, которого мысль о прогулке изрядно порадовала: проветриться и выбраться из этого сумасшедшего дома хотелось, чтобы хотя бы дать прошедшим часам раствориться в сыром холодном ветре и слечь под ноги жалкой да ни разу не правдивой осенней сказкой.
– Знал бы ты, как я счастлив тому, что ты научился меня хоть о чем-нибудь спрашивать, а не молчать да молчать, выражая это грустное ледяное наплевательство, – с мягкой и размазанной, как заоконный дождь, улыбкой проговорил Рейнхарт, как бы невзначай, сволочь наглючая, опуская голову и гипнотизируя перемигивающимися, что выкупавшиеся в валерьянке фонарные звезды, кошачьими зрачками. – Сначала мы с тобой где-нибудь перекусим. А после – пойдем за одеждой и всякими скучными мелочами. Я знаю один неплохой магазинчик, где может отыскаться что-нибудь подходящее, ну а если он тебя не устроит – тогда нам прямая дорога на Колапорт: это, радость моя, местный блошиный рынок, и пусть тебя это не отпугнет. Поверь, там мы с тобой сумеем отыскать практически все, что только сможет нам пригодиться – от курток с одеялами и до плюшевых наволочек с нашивками известнейших рок-групп современности. Разберемся с продуктами, соорудим ужин и будем наслаждаться обществом друг друга до скончания дней, дарлинг. Как тебе такой план?
Юа, сгорающий от смятения, не способный отыскать ответа на выжигающий душу вопрос, чем он заслужил того, чтобы с ним так носились и так его, гребаного выделывающегося ублюдка, ублажали, не мог уже ответить даже себе, как ему эти планы, как ему сам Рейнхарт с отзывающимися ответной болью царапинами на лице, как ему предстоящие ночи в месте, где из-за углов выскакивают вздернутые висельники да разодетые Лисы с заводными часами заместо сердец…
Не понимал он больше ничего.
Не понимал и, избегая смотреть в зазывно плывущие глаза, выбирая вместо тех толстый мохнатый ком настырного Карпа, преспокойно сидящего на подоконнике, вылизывающего раздвинутые мясистые ляжки и вкушающего полнейшее безразличие потушившего вулкан переменчивого хозяина, тихо да поверженно буркнул, старательно отводя выдающий с потрохами взгляд:
– Нормальный… план. То есть… мне без разницы совсем… Делай, что хочешь, и веди меня тоже туда, куда хочешь… Спрашиваешь ты или нет, а получается же все равно всегда по-твоему…
