Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 98 страниц)
Впрочем, к недоумению Уэльса, который на его месте поднял бы настоящую буйную истерию, странный зверий человек не злился, не кричал, не бесился – наоборот, даже позволил себе растерянную помятую улыбку, глядя, как мальчишка с хитрющими глазами довольно жмурится, а после, вдоволь открывшимся зрелищем налюбовавшись, сам наклоняется, раскидывает ногой набежавший книжный страницепад и как будто бы нехотя протягивает ему руку, бурча под очаровательный, чуть наморщенный носик:
– Хватайся давай, придурок… Или так и хочешь до конца дня просидеть…?
Микелю повторять дважды не пришлось.
Продолжая улыбаться – теперь уже неприкрыто и по-ребячески счастливо, – он крепко взялся за предложенную руку, с чувством оплел ладонь, ненароком задевая зардевшееся нежное запястье, и, не особенно пользуясь оказанной тягловой помощью, выбрался из шахтерского завала сам, умудрившись попутно отряхнуться и начать что-то там с себя незамедлительно счищать, неохотно отпуская начавшую оказывать сопротивление ладонь.
– Пыль, – пояснил, хотя никто его и не спрашивал. – Несмотря на все красоты, здесь просто ужасающе много пы… – он чихнул, – ли.
Договорив, чихнул снова. Запустил в растрепанные каштаново-темные – если как следует приглядеться и поймать среди угольной черноты нужный редкий отлив – пряди неприюченно перебирающие воздух пальцы и, бессильно разведя руками, под конец просто взял и рассмеялся, утопая в подозрительно благожелательно настроенной мордахе ярого, катастрофичного, но каждой фиброй привораживающего стервеца.
– Ага, – со злорадным игривым довольством хмыкнул Уэльс. – Зато отменный получился сюрприз; ты же там что-то про него болтал, так? Может, в следующий раз меньше станешь чесать языком. И… научишься смотреть, куда идешь… тоже.
Это, последнее, он произнес настолько тихо и настолько неуверенно, будто всецело сомневаясь, что вообще стоило раскрывать рот, что Рейнхарт не сразу сообразил, что и к чему произошло: мальчик-то, кажется, умудрялся по своему странному обыкновению за него беспокоиться и таким вот мудреным способом выражал, что не мешало бы быть чуточку поаккуратнее, и от этого, застывшего болезненной ледышкой под сердцем, воображение и содрогнувшуюся кожу вновь обдал разъярившийся высотный ветер под семидесятиметровой обрешеченной крышей, и внутри все сжалось, заныло, забилось, обрушилось сквозь пальцы и черт знает куда потекло, потому что…
Он ведь тогда совсем не…
Хотел.
Он сам, какой бы отмазкой это ни казалось и как бы по-идиотски ни звучало, не заметил, как натворил это всё и как чуть не…
– Послушай, милый, милый мой юноша, мне очень нужно перед тобой… – он правда хотел извиниться и попытаться объяснить, что сам не понял, как всё так обернулось, что нахождение рядом с Юа, пахнущим пыльцой дикого прудового цветка, просто-напросто заставляет его сходить с – и без того не слишком надежного – ума, под распыляемым опиумным гимном радостно и добровольно прыгая в разверзшуюся по правому борту бесконтрольную пропасть…
Он хотел, он собирался и уже почти сделал это, когда из-за завалов сгрудившихся сморщенных шкафов и книжных приисков внезапно выплыла с запозданием среагировавшая на грохот голова – седая, всклокоченная, с влажными заплывшими глазами и пастельной рыболовной панамой на макушке, добротно утыканной всевозможными приманками, наживками, блеснами и крючками.
Голова эта, потерявшая скрытое за остальными нагромождениями туловище, а потому как будто бы гуляющая жутко-сама-по-себе, похмурилась, поглядела в страдальческом негодовании и на учиненный погром, и на самих Рейнхарта с Уэльсом, вполне неплохо себя чувствующих посреди страничных камней, запруд и затягивающих подводных течений. Просунула в обозримое пространство временно проявившуюся руку в задранном рукаве клетчатой синей рубашки и, решив, что делать ей здесь нечего, только прокаркала старым добрым вороном-пислингом, приголубившимся под мохнатой лапой матушки-Зимы:
– Опять ты…! Говорил же, что нечего тебе сюда ходить…! А раз приперся, раз не послушал меня, раз все тебе мало и мало, то убирать будешь все это сам, понял? До закрытия осталось часа полтора, вот и управляйся, как хочешь… Не успеешь, драная твоя шкура, и больше не будет тебе никаких… раритетов.
Микель, будто отчитанный перед позорной доской незадавшийся школьник, побледнел, переменился в спавшем пристыженном – вот уж чего Юа никак увидеть не ждал – лице, вытягиваясь по стойке-струнке и обреченно косясь на обернувшиеся дюнами бумажные залежи, а Уэльс…
Уэльс, тихо отведя в сторонку взгляд и для надежности прикрывшись прячущей от всего на свете челкой, впервые так искреннее и так беззлобно-весело ухмыльнулся, без всяких возражений наклоняясь за первой попавшейся под руку книгой – исландским Шекспировским Макбетом: в конце концов, в этом месте и с этим чокнутым человеком под боком было даже и впрямь…
Куда уютнее, чем в действительной узости домашних белых стен, холодной пустой постели да маячащего за чертой утра очередного беспросветного дня.
Юа, привыкший, что если уж делать, то делать так, чтобы не к чему было придраться самому, с искренней и чисто английской чопорностью пытался расставить по полкам потрепанные встревоженные книги – одну за другой, одну за другой, на глазок и по размеру, чтобы отыскать верное местечко для каждой, вот только…
Хренов лис, конечно же, подобным старанием не впечатлился и всячески, сволочь бесполезная, мешал.
Чем ближе хоть к какому-то результату подходил успокаивающийся зазря Уэльс, тем явственнее Рейнхарт, вяло и тоскливо вертящий в пальцах подобранные книжонки и брезгливо закидывающий те никчемным балластом на сверзающиеся обратно на пол полки, мрачнел, серел, хмурился, отчего светлый недавно воздух снова попахивал соленым, удушливым, чистосердечно предупреждающим, что еще чуть-чуть – и сумасшедший человек опять пересечет грань последней сомнительной разумности и что-нибудь дерьмовое учинит.
Юа, впрочем, терпел, потому как выбирать было так или иначе не из чего. Юа всеми подвластными силами старался чужих выходок не замечать, концентрируясь исключительно на проделываемой работе, когда лисий выродок, окончательно лишившийся желанного внимания, точно маленький капризный идиот, взял и…
С какого-то гребаного хера ударил по стенке шкафа ногой.
Намеренно или нет, просто пытаясь выбросить пар и обиду или норовя обратить на себя взгляд отвернувшихся ноябрьских глаз и хорошенько тем отомстить – Юа понятия не имел, и иметь, честно говоря, желанием не горел, зато вместо этого тут же разбесился, окрысился и, оскалив готовые к склоке зубы, злобно зарычал:
– Да что ты творишь, скотина ублюдочная?! Совсем больной?! Не можешь помочь, так хотя бы не мешайся, хоть какой-то толк с тебя будет!
Было, конечно, мучительно поздно: распотрошенные книги, потанцевав на отбитых гуляющих корешках, потеряли несколько десятков только-только вернувшихся домой и вновь подстреленных солдат, но остальными лапами плотно схватились за мертвую древесину и неслышно визжащих друг дружку – падать в страшную неизвестность к голодному спятившему зверю, способному в сердцах и растерзать, и сожрать из принципа заживо, не хотелось никому.
Микель же между тем мальчишке не ответил, что капельку насторожило и удивило, но ноги под себя подобрал – неподражаемо ущемленно и оскорбленно. Поерзал, посмотрел с угрюмым недовольством на слишком резкий и слишком холодный шипастый цветок, нарочливо потерявший к нему всякий интерес. Как будто бы подулся, поотмалчивался, а затем, повозившись в груде страниц и обложек и вынув на свет нечто, потерявшее заголовок, номер печати, номер сортировочного порядка и вообще все, без чего раз и навсегда становишься обездоленно-свободным, распахнул то на первой попавшейся странице и, пробежавшись второпях глазами, принялся – лишь бы, гадина, ничего не делать и всеми скотскими махинациями отвлекать! – зачитывать вслух разбегающиеся под глазами строки:
– «– Справедливость требует заметить, что заслуги отца на сына не распространяются, – сказал священник. – Нате, сеньора домоправительница, откройте окно и выбросьте его, пусть он положит начало груде книг, из которых мы устроим костер.
Ключница с особым удовольствием привела это в исполнение: добрый Эспландиан полетел во двор и там весьма терпеливо стал дожидаться грозившей ему казни.
– Дальше, – сказал священник.
– За ним идет Амадис Греческий, – сказал цирюльник, – да, по-моему, в этом ряду одни лишь Амадисовы родичи и стоят.
– Вот мы их всех сейчас и выбросим во двор, – сказал священник. – Только за то, чтобы иметь удовольствие сжечь королеву Пинтикинестру, пастушка Даринеля с его эклогами и всю эту хитросплетенную чертовщину, какую развел здесь автор, я и собственного родителя не постеснялся бы сжечь, если бы только он принял образ странствующего рыцаря.
– И я того же мнения, – сказал цирюльник.
– И я, – сказала племянница.
– А коли так, – сказала ключница, – давайте их сюда, я их прямо во двор».
После этого, умудрившись относительно заинтересовать, хоть виду никто подавать и не собирался, он на какое-то время замолк.
Скосил на мальчика, который тоже все не спешил и не спешил хоть как-нибудь среагировать – просто посмотреть или уж вступить на худой конец в извечную перебранку, – просящий безмолвной амнистии и по-своему жалобный взгляд, отчаянно вымаливающий пусть хоть самую малюсенькую крупичку позарез необходимого участия. В итоге не добился ровным счетом ничего, кроме еще одного раздраженного вздыхающего фырка, и, угрюмо повозив в горе расползающихся книг ногами, принялся с остервенением зачитывать дальше, злостно расставляя причудливые восклицания, язвы и горлатные собачащиеся акценты – признаться, эта вот хренова ключница у него получилась отменно и просто-таки лучше всего:
– «Ей дали изрядное количество книг, и она, щадя, как видно, лестницу, побросала их в окно.
– А это еще что за толстяк? – спросил священник.
– Дон Оливант Лаврский, – отвечал цирюльник.
– Эту книгу сочинил автор Цветочного сада, – сказал священник. – Откровенно говоря, я не сумел бы определить, какая из них более правдива или, вернее, менее лжива. Одно могу сказать: книга дерзкая и нелепая, а потому – в окно ее.
– Следующий – Флорисмарт Гирканский, – объявил цирюльник.
– А, и сеньор Флорисмарт здесь? – воскликнул священник. – Бьюсь об заклад, что он тоже мгновенно очутится на дворе, несмотря на чрезвычайные обстоятельства, при которых он произошел на свет, и на громкие его дела. Он написан таким тяжелым и сухим языком, что ничего иного и не заслуживает. Во двор его, сеньора домоправительница, и еще вот этого заодно.
– Охотно, государь мой, – молвила ключница, с великою радостью исполнявшая все, что ей приказывали.
– Это Рыцарь Платир, – объявил цирюльник.
– Старинный роман, – заметил священник, однако ж я не вижу причины, по которой он заслуживал бы снисхождения. Без всяких разговоров препроводите его туда же.
Как сказано, так и сделано. Раскрыли еще одну книгу, под заглавием Рыцарь Креста.
– Ради такого душеспасительного заглавия можно было бы простить автору его невежество. С другой стороны, недаром же говорится: «За крестом стоит сам дьявол». В огонь его!»
Если поначалу Юа был уверен, что этот кретин подурачится да перестанет, как делал все предыдущие разы до, то чуть погодя понял: а хрена с два.
Во-первых, Рейнхарту, судя по всему, и самому становилось подспудно интересно, и он, почесывая идеально выбритый подбородок большим и указательным пальцем, поглядывая на угрюмо шевелящегося в другом углу Уэльса да по привычке пощупывая карман, в котором спали непочатые сигареты, запрещенные в нехорошем книжном заведении, продолжал читать уже даже с некоторым…
Вдохновением.
Во-вторых, на голос его – слишком громкий, экспрессионирующий и откровенно выделывающийся – то в одну щель, то в другую пытался протиснуться ворчащий панамочный мужик, укоризненно поглядывающий на часы и всем видом дающий понять, что такими темпами точно скоро раз и навсегда выбросит дурную лисью шкуру прочь.
В-третьих, чтиво это поганое знатно отвлекало – Юа сам непроизвольно начинал втягиваться, поливая всю троицу тамошних надстрочных кретинов отборным да качественным мысленным дерьмом, – а еще…
Еще ему просто стало жалко дуралейного курчавого Микки Мауса, потому что, кажется, тот действительно любил их, эти свои книги – если только не испытывал к ним ничего личного, как у него происходило по непонятным причинам с заклятыми школьными учебниками, и не сходил временно с ума, – и, наверное, любил этот магазин, с которым предавался особенному кинестетическому извращению с непередаваемой трепетной нежностью, улыбкой и доверительным теплом на дне поразительно-пьяных зрачков. Магазин – это понимал даже не склонный к сентиментальничествам и чтению людских душ Уэльс – представлялся ему чем-то необъяснимо живым, глубинно мыслящим и по-своему, вероятно, преданным – как оставленный дожидаться в доме пес или кот, – и лишать его этой несчастной веры, этой вот чокнутой радости было как-то…
Чересчур незаслуженно жестоко.
Прожив здесь всего с пару месяцев, Юа тем не менее успел хорошо зарубить на носу: исландец сказал – исландец сделал; значит, и доигравшегося лиса отсюда выпрут отнюдь не на словах, а взаправду, и никакая Золушка в тыквенной карете его спасать не прикатит, и Фею свою выручательную не одолжит тоже.
Думая об этом, бесясь и на себя, и на Рейнхарта, и на ослящегося хозяина книжного беспредела, не могущего спустить переросшему ребенку такую смешную мелочь с избалованных рук, Уэльс, тряхнув в конце всех своих подмучивших раздумий головой, хмуро – но не настолько, насколько бы мог – спросил:
– И чем ты занимаешься, тупица?
Боже, он все-таки был непроходимо чокнутым.
Настолько непроходимо чокнутым, что, едва заслышав скудный и сухой обращенный вопрос, сразу откинул в помойную сторону и книгу, и вообще все свое выдавливаемое злобное сумасшествие, уставившись на Юа желтящейся влагой погрустневших и обнадеженных одновременно глаз.
– Поучительно рассказываю тебе о бесполезности одержимого книгострастия, строптивая моя душа. Пусть и чужими устами. Или, если посмотреть с другого края, предрекаю им преждевременную гибель и немного… угрожаю.
– Чего…?
Чертова серьезность, клокочущая в лисьем голосе тем самым невыговариваемым Эйяфьядлайёкюдлем, отвлекала и не давала как следует раззадориться, чтобы просто пнуть ногой под задницу и отправить этого кретина где-нибудь прохладиться и не мешать работать тому, кто действительно, чтоб его все, работать старался.
– Я пытаюсь донести до тебя, что сильно, очень и очень сильно ревную, юноша, – спокойно и искренне ответил придурок, подползая капелькой ближе и распластываясь каждой своей спорой, будто огромный и наглый подхалимский кошак. – Отчего же все внимание должно достаться этим вот каверзным молчаливым историям, когда рядом с тобой есть история говорящая и живая? Тоже не настолько уж и скучная, замечу, а то и еще более… интересная. Но вместо того, чтобы слушать да спрашивать меня, ты зачем-то все сидишь и ковыряешь эти проклятые… книжонки.
Его недобитые лицевые нервы, доведенные до очередного внеурочного припадка, опять, опять и опять, если верить обострившимся ощущениям, намеревались сотворить нечто непотребное, и Юа, вовремя выбросив навстречу предостерегающую руку, чтобы упереться ладонью и растопыренными пальцами в чужую наваливающуюся физиономию, настырно подтекающую теснее и теснее, устало и измученно прорычал:
– Я делаю это по твоей и только твоей вине, идиотище! Думаешь, я сам хочу торчать здесь и копаться с этим вот всем?! Надо было смотреть, куда прешься! Не пиздеть, будто сучья рыба, которой впервые пришили человеческие связки, а банально смотреть глазами, не жопой! Вот и сиди теперь спокойно или пойди, уберись куда-нибудь, пока я пытаюсь за тебя разобраться, потому что нагадить-то ты можешь, а вот сделать хоть что-то впрок – нихуя!
Рейнхарт от этой тирады, вылившейся наружу криком доведенной до ручки души, ни впечатленным, ни воодушевленным отнюдь не выглядел. Более того, рожа его снова приготовилась обернуться темной стороной несчастного мистера Хайда, на беду собственной заднице связавшегося с придурочным каннибальным Доктором.
– Но, послушай, радость моя. Твои слова не совсем справедливы и не совсем верны; да, возможно, я и провинился, но это лишь потому, что…
– Да хватит! Хватит мне зубы заговаривать! Еще скажи, что ты вообще ни в чем не повинен, скотина самонадеянная… Заткнись уже. Просто заткнись и вали, я же тебе сказал. Или что, хочешь, чтобы этот дед и впрямь выгнал тебя взашей на улицу, на веки вечные привесив табличку «закрыто для придурочного лиса-идиота, не могущего посидеть один-единственный час в сраной тишине»? Он – дед этот гребаный – и так, если ты вдруг не заметил, все время ошивается рядом.
Рейнхарт от такого дивного, загадочного, совокупившегося где-то и с чем-то откровения – не откровения, но все равно чего-то до лисьей дрожи важного, чего ни разу не осмелился бы даже попросить, удивленно хлопнул капельку протрезвевшими, наконец, глазами. Повертел из стороны в сторону бедовой головой в бесплодных поисках затыканной дедулиной панамки, вновь поглядел на Уэльса, вновь по сторонам… После чего, помешкав и помявшись, не удержался, без уверенности спросил:
– Неужели может случиться так, что ты, мой удивительный мальчик… как бы это повернее и побезобиднее назвать… беспокоишься обо… мне…?
Кажется, это настолько отшибло ему последние мозги, что паршивый тип даже позабыл, что не мешало бы попытаться себя приструнить и сдержать не к месту и не ко времени беспрецедентно лезущие руки: подтек к мальчишке, расширил поплывшие кошачьи зрачки и, совсем кое-как остановленный, потому что напирать начал нахально и страшно, наверняка приготовился вытворить что-нибудь на редкость…
Гадкое.
– Да черта с два тебе, а не беспокойства, – запальчиво рыкнул Уэльс, хоть и врать, если очень честно, не любил. – Какое мне до тебя может быть дело? Мне просто… – в ловушку он себя все-таки загнал, ответа заранее не подготовил, когда прямо сходу и с места соображал туго, и признаться, скребя зубы да сердце, приходилось хоть в чем-нибудь, – понравился этот тупой магазин. Немного… понравился. А из-за того, что ты не даешь мне и шагу ступить без твоей морды поблизости, то будет паршиво, если из-за тебя сюда больше не впустят и меня. Поэтому уйди уже и дай мне с твоим сраным бардаком разобраться! От тебя все равно нет никакого толку, бесполезный ты идиот, так помоги хоть тем, что прекратишь лезть мне под руку!
Что-то во всем этом было явно не так: ничего приятного он ему совсем не говорил, а этот козлистый болван зачем-то все сидел и улыбался, будто слышал не жалобно выдавливаемую через силу обманку, а то настоящее, что мальчик-Юа никак и ни при каких обстоятельствах не мог позволить себе произнести непосредственно вслух. Болван кивал, болван все лыбился да лыбился, сиял да сиял, точно обернулся подключенной к питанию рождественской лампочкой, а потом вот, когда Уэльсу стало окончательно не по себе и он, сам того не замечая, потянулся по подзабытой детской привычке отковыривать и обламывать кончики свалившихся на колени волос, взял да и – слава тебе, какой-нибудь не почивший боже…! – согласился.
Кивнул, попытался потрогать опешившего от подобной наглости Юа по макушке или по щеке, за что тут же получил приличной увесистой книгой по тупической башке. Обезоруживающе рассмеялся, потер ладонью новоиспеченный ушиб и, виновато приподняв вывернутые внутрянкой наружу руки, ловким тягучим прыжком подобрался на ноги, знакомым жестом придирчиво сбрасывая с себя собравшуюся комочками серую пыль.
– В таком случае я и впрямь ненадолго оставлю тебя подождать здесь, моя прекрасная роза: я совсем быстро, пойду, поищу чего-нибудь интересненького, чего я еще не видел – помнишь, что я говорил о сюрпризе для тебя, мой милый цветок? Как раз самое время его подобрать.
Ответить ему Уэльс – не ответил: прищурил уличающие в новом дерьме глаза, с легкой дичащейся искринкой поглядел на дурной шутоватый поклон с насмешливо вскинутой рукой, познавая смутное ощущение, что уже как будто бы где-то такой встречал. Тряхнул головой, прогоняя порядком разозлившее непрошеное наваждение, и, замахнувшись на засмеявшегося Рейнхарта увесистым томиком, с пинка прогнал того прочь, внимательно следя, чтобы хренова спина в запыленной и намоченной светлой шерсти обязательно и бесповоротно растворилась за чавкнувшими букинистическими полками, и только тогда – отчасти облегченно, а отчасти почему-то удрученно – глубоко-глубоко выдохнул застоявшийся в легких потрепанный кислород, поймал на ладони совершенно никуда не подевавшееся лисье присутствие, пожравшее уже попросту весь магазин, и, потерев подушками указательных пальцев разнывшиеся виски да оскалившись настырному панамочному деду, заигравшемуся в настенного «поймай дядюшку-крота», принялся методично возвращать книги, хрен знает когда и как выложенные Рейнхартом этаким подобием рождественской пирамидальной елочки, обратно на покинутые места, с усталым безразличием оглядывая одинаковые в своей неприхотливости обложки.
Без дурного докучливого лиса, что ежесекундно и ежечасно лез под руку с одной лишь преследуемой целью – «во-что-бы-то-ни-стало-обязательно-помешать», Юа успел справиться с взятой на себя работой достаточно быстро, чтобы раздражающий панамочный дед, доведший в процессе до попыхивающего белого каления трещащих внутри углей бесконечно блуждающей, что тыквенный фонарик в ночь хохочущего Самайна, головой, удовлетворенно кивнул и отчалил за прилавок, где продолжил отхлебывать остывший клюквенный чай да листать журнал из тех, что здесь привыкли называть «раритетом».
Помявшись, осмотревшись вокруг и так и не решив, куда себя подевать теперь, стоит ли отправляться на поиски Рейнхарта, дожидаться его тут или и вовсе попробовать удрать восвояси, пока тупая желтоглазая лисица подрывала очередную запретную нору, Уэльс поднялся на ноги, хмуро потрепал себя по лезущей в глаза челке. Сделал первый неуверенный шаг до перепутья столпившихся в кучу шкафов, так и не определившись с финальным решением…
Когда прилипчивая зараза с невидимым пушистым хвостищем, которая сама всегда отыщет, куда ты от нее ни беги, вынырнула вдруг из приглушенных шуршащих потемков и выросла прямехонько над ним – как из ниоткуда, как из старой несмешной сказки про бродячие говорящие дома да заколдованных ведьмами зверюг.
Рейнхарт зверюгой, конечно же, был – еще какой, матерой да косматой! – только ни разу не заколдованной, а такой, которую бы в зоопарк да за решетку, меняя местами с вынужденной прозябать там невинной тигрино-обезьяньей ерундой, что частенько вела себя поприличнее, нежели глазеющие на нее вылысенные приматы.
– Поверить не могу, что ты уже со всем справился, душа моя… – без намека на всякий стыд или вину промурлыкал этот, коварный да усатый, покачивающий зажатым в руках подозрительным пакетом из смятой коричневатой бумаги, в каких американские зажратые тетушки обычно носили такие же зажратые экологические продукты.
– Давай только не говори мне тут, что ты этого не знал, не подкарауливал откуда-нибудь, и появился здесь совершенно случайно именно тогда, когда я, наконец, со всем, что ты наворотил, разобрался, – рыкнул, презрительно скривив губы, Уэльс, сам не успевший заметить, когда умудрился так разбеситься – одно звучание замасленного голоса этого невыносимого бесстыжего типа сотворяло воистину необъяснимые чудеса. – Что, настолько влом было пошевелить своими сраными белоснежкиными ручками и попытаться мне помочь, тварюга?
Судя по тому, что Микки Маус этот сраный вот просто нисколечко не обиделся и заулыбался еще шире, кто бы знал, откуда беря настолько вопиющую наглость, повторяя ощеренными ужимками узор отчаливающих в далекое плавание гвардейских гардемаринов, попал Юа в самую-самую точку.
– Ну, ну, колючая ты моя красота, не нужно сердиться. Да, так уж получилось, что я абсолютно не склонен к рутинным занятиям и, надо сказать, не хотел бы, чтобы к ним был склонен и ты, но… зато я принес тебе подарок! Разве же тебе не любопытно? Может быть, ты хочешь на него взглянуть и сменить гнев на милость?
Подарок, видимо, перекачивался как раз-таки внутри коричневого пакета, похрустывающего уютно смятой плотной бумагой, и Уэльсу…
Любопытно, конечно, было.
В самом деле, редко получится встретить человека, пусть хоть самого нелюдимого, неразговорчивого, отстраненного и замкнутого, которому бы действительно не стало интересно, когда ему под нос тычутся внеплановым подарком, даже если внешние пряничные стены не дают признать за собой столь низменных нежелательных влечений, но…
Стены – благо или нет – пока оставались непреклонны, поэтому выдавить это чертово лживое «нет» у Юа через силу, но вышло, равно как и окинуть выточенным предупреждающим взглядом заметно расстроившегося Рейнхарта, и, юрко протиснувшись между ним и очередной абордажной полкой, побрести твердым злобящимся шагом к позвякивающему стареньким колокольчиком выходу, попутно недоверчиво косясь на такого же недоверчивого деда-продавца, испытывающего, кажется, воистину поднебесное облегчение оттого, что эти двое, наконец, решили отсюда убраться; где-то там же Уэльсу непроизвольно подумалось, что все, что он тут делал и прибирал, нихрена не поможет, и на следующее же утро весь этот гребаный боукеновский магазин обрастет запрещающей сенсорикой уже не только для извечно шкодящего лиса, а для накрепко запакованного комплекта сразу из них двоих.
– Но… как же… ведь я же, право слово, старался, мальчик…! Не надо так сходу меня отвергать! Вот увидишь, если ты успокоишься и заглянешь внутрь, тебе обязательно понравится то, что я принес! Так постой же, постой, подожди хотя бы меня…! – Микель, поначалу растерявшийся и позволивший оставить себя ненадолго в одиноком позади, подобрался обратно, отряхнулся от обиды да разочаровывающей цветочной неприступности…
И, продолжая впустую тараторить да размахивать этими своими вездесущими загребущими руками, попутно сносящими к чертовой матери очередные книжки, игрушки и расставленные на шкафах хрупкие безделушки, припустил следом за облегченно вдохнувшим мальчишкой, которому ни редких-странных подарков, ни самого – в частности – Рейнхарта терять…
Кошмарно и отчаянно не хотелось.
⊹⊹⊹
– Этакая расточительная глупость: спустить всю свою жизнь на то, чтобы ждать и ждать письмо из волшебного замка, моя радость, здесь я с тобой полностью согласен. Мало кто из нас задумывается, что однажды нужно просто сесть и начать писать это чертово письмо самому.
Юа, вполне сговорчиво бредущий рядом с Микелем по опустевшим темным улочкам, озаренным сполохами сонных фонарей, привык за этот короткий, но неимоверно длинный отрезок времени к обществу сумасшедшего мужчины настолько, что даже позволил себе сразу спросить, не расточаясь на лишние пустые брыкания:
– О чем ты опять болтаешь, чертов лис?
На задворках сознания промелькнула мысль, что постоянно обзывать этого – вообще-то ни разу не такого уж и «чертового» – человека было как-то… неправильно, наверное. Особенно, когда хренов тип с дурацкой притягательной физиономией из шкуры вон лез, лишь бы только чем-нибудь ему угодить, но мысль эта казалась настолько вялой и неуверенной, что Уэльс временно просто махнул рукой – думать сейчас об этом не хотелось, а обращаться к извращенному Рейнхарту просто по имени…
Да, господи, ни за что.
– О том, мой прекрасный цветок, что даже если ты так рьяно отказываешься идти ко мне навстречу самостоятельно и стараешься всеми показушными силами не замечать моего существования – хотя, нельзя поспорить, что кое-какой прогресс у нас уже есть, – то я, в свою очередь, никогда не устану добиваться тебя сам. В конце концов, из нас двоих волшебной башней с такой же волшебной принцессой и стерегущим ее драконом вдобавок являешься именно ты, а жизненные сказки да жизненная практика учат, что если хочешь дернуть за косу Рапунцель – нужно положить на кон порядочное число жертв и усилий. Поэтому, спешу тебя разочаровать, маленький негодник, ни старания, ни ожидания твои, увы, не оправдаются, и я никуда от тебя не отстану: мне очень даже увлекательно играть в то, что между нами происходит. Вот если бы ты оказался чересчур доступен, охотлив и зауряден… боюсь, тогда бы моя заинтересованность растаяла прежде, чем сумела обернуться окрепшими ростками слепой влюбленности, а так… Так, моя дивная роза, ты пленишь меня своим поведением все больше и больше.
К подобного рода откровениям, что сыпались на него теперь с пугающей регулярной постоянностью, Юа…
Готов не был.
Рейнхарт своими признаниями доводил его до отпетого сумасшествия, резонировал с бешенством и смятением раскалывающегося по стекольным занозам сердца, вползал в душу обманувшей отравой непонимания и ощущения вящего подвоха, садился на язык промозглым страхом, что все это скоро растает или обернется неудачной, уродливой, жестокой стальной насмешкой; если бы он хотя бы был бабой и не носил между бедер яиц да члена – Юа бы понял. Честно, искренне бы попытался понять и поверить, и, быть может, у него бы даже что-нибудь получилось.
Но то, что творилось сейчас, когда никакой бабой он не являлся, когда с десяток сотен раз отсылал кудлатого идиота прочь, язвил, крысился, матерился, демонстрировал средние пальцы, распускал для ударов руки, но снова, снова и снова натыкался на прицепившуюся неотступную тень… отчасти доводило до легкого оттенка нелегкой паранойи, и самым обидным, наверное, было именно то, что отныне все эти чертовы мысли осатанело жалили да причиняли вящий дискомфорт, неуют и… банальную болезнетворную боль.
Боль избирательную, скотинистую, придирчивую, засевшую в лягушачьем зародыше там, где плескалась и пузырилась перегоняемая по кругу алая кровь. Боль, мерзостно лягающуюся изнутри оформляющимися пухлыми ножищами с натянутыми ластами пахучей резаной перепонки; стоило только представить, что Микель Рейнхарт наиграется и выбросит его вон, вновь возвращая в серо-белый мир холодных школьных коридоров и вылизанных чуждых стен, как сердце сжималось, почти-почти подыхало, оборачивалось куском пересушенного абрикоса и распадалось на пресную сахарную крошку, воруя у всего мира разом разгоревшиеся накануне желанные краски.
– Ты не хочешь мне отвечать, милый невинный ягненок…? Не знаешь, что здесь будет уместно сказать, или не веришь, что я все это всерьез…? Что ж, я вполне понимаю и это… Но! Я все-таки никуда не отпущу тебя без маленького презента на грядущую ночь, извини уж за этот мой эгоистичный пунктик и просто смирись: у тебя все равно нет иного выбора, кроме как согласиться его принять… Или остаться коротать рядом со мной эту дивную холодную ночь, потому что вернуться в дом с пустыми руками я тебе, увы, не позволю.
