Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 98 страниц)
Говорить об этом вслух и тем более спрашивать, как эту штуку удалось вывезти из родной страны да сюда притащить, он, насильно прикусив развязавшийся язык и затолкав подальше неуемное и неуместное любопытство, не стал – подозревал, что нормального диалога по душам у них все равно не получится, а идиот этот, вероятнее всего, обидится да расстроится или вот снова взбесится, выйдет из себя да натворит какого-нибудь…
Очередного несмываемого горчащего дерьма.
– Ладно… хрен с ним, с крестом этим твоим… – тихо, скованно и устало пробормотал он, отводя надолго прикованный взгляд от злополучной замогильной ведьмарки и стараясь запрещать себе думать о том, что в таком случае могло поджидать внутри этих жутких осклабленных стен. – Ты все-таки удивительно спятивший тип, знаешь?
Микель рядом несколько встревоженно завозился, зазвенел вынутыми из кармана ключами, но, прежде чем открывать дверь да за нее протискиваться, ненавязчиво так наклонился навстречу отшатнувшемуся прытким горностаем мальчишке, сводя вместе темные-темные брови.
– Тебя это беспокоит, отрада моего сердца…?
Юа искренне хотел бы сказать, что да. Да, черти все подери. Конечно, его беспокоит, когда отныне предстояло денно и нощно находиться в обществе неуравновешенного клинического маньяка, имеющего пугающие замашки да пристрастия, и когда его, загоняя в беспомощный угол не к месту пробудившихся привязанностей и чувств, притащили в украшенный замогильным орнаментом дом в глуши пустынного черного подлеска, где за много миль вокруг не пахло ни единой крупицей посторонней жизни, но…
Сказать он этого – даже половины, даже крохотной недоношенной частицы – не смог: на сей раз потому, что, оказавшись на деле примерно таким же психом, как и каждый, кто проживал на несчастном жерловом острове, не испытывал от мыслей этих ни особенного страха, ни пресловутой глубинной тревоги, ни у кого-то там приключающегося в таких случаях отвращения. Вообще ничего, кроме невесомой оторопи, никогда не засыпающего подозрения и чуткой звериной настороженности, привыкшей следовать с мальчиком Уэльсом нога в ногу с самых первых лет его – всегда какой-то одинокой, искалеченной и неполноценной – жизни.
– Нет… – вымотанно, кисло, но без утайки выдохнул он, отпихивая навалившегося лиса вытянутыми руками и подрагивающими от соприкосновения ладонями. – Не беспокоит меня ничего…
Иначе я бы просто сюда не пришел.
⊹⊹⊹
Хоть Уэльс и готовился, правда готовился к тому, что внутри ничего хорошего ждать не могло, реальный результат превзошел все его самые страшные ожидания да хромающую врожденным дефектом фантазию, и прокаженный лисий дом по ту сторону проглотивших стен оказался еще более …
Жутким.
Юноше хватило того, чтобы, едва переступив порог протяжно пронывшей входной двери и услышав, как в замочной скважине повернулся ключ, запирая зарешеченный путь назад, впасть в состояние посаженного в клеть лесного хорька: он занервничал, заозирался диким затравленным взглядом, обещающим, однако, порвать глотку всякому, кто только посмеет протянуть чертову руку. Дыхание, до этого храбрящееся, что ничего оно де не боится, моментально сбилось, к горлу поднялся гадкий кошачий комок, и он бы, наверное, потребовал открыть дверь обратно, срывающимся дрожащим голосом сообщая, что передумал и пойдет куда-нибудь отсюда подальше, когда Рейнхарт, ловко уловивший переменившийся настрой захваченной глупой жертвы, размытой в темноте тенью, даже не подумав зажечь успокоившего бы, наверное, освещения, нырнул куда-то вниз, оплетая настойчивыми пальцами его несчастные подскочившие…
Ноги.
Жест этот получился настолько неожиданным и выбивающим из последней удерживающей тарелки, расходящейся сколотой трещиной по разбитой кайме, что Юа, сменив ступор хоря на ступор ударенного по голове оленя, застывшего посреди пронзенного настигающими фарами шоссе, даже позволил вжать себя спиной в стену, опереться на правую ногу и отдать левую на растерзание чокнутого желтоглазого чудовища, которое, шепнув беспрецедентно наглое: – «Вот так, хорошо, умница, послушный ты мой…» – просто взяло и…
Принялось деловито да с завидной сноровкой стягивать с его стопы ботинок, неторопливо развязывая шнурки, освобождая щиколотку от спрессовавшей искусственной кожи, оглаживая забившуюся дрожью конечность в драном и черном шерстяном носке и невозмутимо, но как-то по-особенному пошло, на шаткой грани всклокоченной асфикции и нервирующей одурманенности, заявляя:
– У тебя насквозь промокли ноги, мальчик. Потерпим их еще немного, а завтра ближе к вечеру избавимся от столь непригодных ботинок. Не хватало, чтобы ты по их вине мёрз или подхватил простуду…
Вопреки тому, что слова эти привели в еще больший ступор, отозвавшийся где-то на задворках восприятия полыхающим немым стыдом, голос лисьего человека чуточку отрезвил, и Уэльс, поначалу не способный выдавить ни звука или сгенерировать хоть сколько-то осмысленной мысли, попытался захваченную ногу выдернуть да отобрать…
Нарываясь, разумеется, на то, что Рейнхарт, заранее к подобным фокусам готовый, стиснул пальцы лишь крепче, другой рукой нажимая на какую-то предательскую, непонятно зачем поселившуюся в его теле безымянную точку, скрытую под коленом и отвечающую, наверное, за координацию мгновенно ошалевших ног.
Позорно валиться физиономией вниз, заодно подгребая под себя возящегося там же придурка, Юа категорически не хотел, а потому, с шипением и просыпающейся в крови злостью ухватившись взметнувшейся рукой за какой-то настенный холодный крюк, совсем не горя желанием знать, что тот из себя представляет и зачем тут висит, досадливо взвыл, продолжая и продолжая брыкать охваченной в плен конечностью, стремительно теряющей украденное самоощущение:
– Чертова же ты скотина! Убери от меня свои лапы! Что ты там вытворяешь?! Что за погань?! Так и знал, что ты все врешь и что сразу ко мне полезешь! Отпусти меня, дьявол! Не трогай мои ноги!
– Не надо нам никакого дьявола, – спокойно, как будто речь у них тут шла о чем-то насущном и серьезном, отозвались снизу. Кромешная сажевая темнота, царившая здесь, обескураживала вящим отсутствием прорезей или окон, и Уэльс все не мог понять, почему этому человеку хотя бы не включить проклятого света, чтобы он так не орал, не истерил и чтобы не складывалось впечатления пришедшего по душу кошмарного заклания, выбравшегося из открывшегося в полночь детского шкафа. – Что же ты все зовешь да зовешь его, моя радость? Неужто так хочешь удрать к нему или просто пытаешься заставить меня ревновать? Делать этого, ежели что, не советую, да я и так тебя, мальчик мой, ко всему живому… да и не живому тоже, и то верно… ревную… Отвечая же на твой чуть более безобидный вопрос: я всего лишь помогаю тебе разуться, как ты мог заметить и сам, если бы так не кричал, конечно.
– Не надо мне твоей помощи! И дьявола твоего не нужно! И ревности тоже! Засунь их всех себе в задницу, извращенец ты гребаный! – все так же колотясь, отбрыкиваясь, вырываясь, но ни к чему не приходя и ничего не добиваясь, взревел, пытаясь ударить да попасть куда-нибудь коленом, задыхающийся молотящимся сердцем мальчишка. – Я и сам способен снять с себя ботинки! Всегда был способен, твою мать! Убери от меня лапы, я сказал! Какие к черту дьяволы, когда ты и сам – он во плоти, поганый рогатый козел!
Лисий выблядок внизу вроде бы одобрительно хмыкнул, фыркнул и, сука такая, взял да и стянул с его стопы проеденный дырами носок, после чего, дорвавшись до извращенной нагости и еще одного вопля Уэльса, матерящегося теперь и на другое обездвиженное колено, потянулся за второй – такой же беспомощной и невольно покорной – косульей ногой.
Юа всеми правдами и неправдами старался освободиться и все это остановить, наклониться и на ощупь схватить настырную скотину за волосы, чтобы отдернуть и отодрать, но стоило только разжать пальцы на стенном крючке и отлепиться от вертикальной поверхности, как тело, не чувствующее поддерживающей опоры, тут же покачнулось, едва – так постыдно, что с губ сорвался не успевший заткнуться собачий скулеж – не спикировав в разверзшуюся внизу выжидающую пропасть.
– Тише, тише, радость моя, – с искренним, самое страшное, беспокойством, точно вообще не понимая, что творил и чего добивался, выхрипел Рейнхарт, никуда его, естественно, так и не отпустивший. – Мне бы очень не хотелось, чтобы ты причинил себе боль. Будь славным мальчиком и тихонько постой тут, позволь мне поухаживать за тобой. Договорились? И дружеский тебе на будущее совет: не надо называть меня рогатым, цветочек. Я ведь могу понять и превратно, а последствия будут… не самые, знаешь ли, светлые.
Юа, к собственному ужасу как-то все слишком правильно понявший, вспыхнул до кончиков сиюсекундно разгоревшихся ушей. Скребнул по железякам и деревяшкам болезненно отозвавшимися ногтями, побился верхней половиной тела, да так и остался, так и подчинился, так и сдался, тщетно делая вид, что все еще куда-то там сопротивляется, хоть и дурачить все прекрасно знающего и замечающего лиса ему пока было не по линии плеча и даже не по линии задницы.
– Включи уже… свет хотя бы, а там продолжай… этой своей двинутой шизофренией страдать… Какого черта обязательно нужно торчать в темноте…?
– Вовсе не обязательно и вовсе не нужно, – живо отозвался Микель, ползающий и ползающий волнующими прохладными ладонями по голеням, щиколоткам, пяткам да стопам. – Просто тут такое дело, что…
Оборвавшись, так и не договорив, преследуя собственные эгоистичные приоритеты, он стянул и второй мальчишеский ботинок, вновь посетовав на бестолковые неугодные башмаки, избавил Уэльса от нового сырого носка. Пощекотал кончиками пальцев зашедшуюся мурашками кожу, от холода и нервов, впрочем, реагирующую не то чтобы шибко, и, окончательно тронувшись бедовой башкой, решил зачем-то…
Полезть целовать.
Хреновы поджимающиеся пальцы и хренову костяшку ободранной лодыжки.
Этими своими холеными губами и языком.
Грязные, с пару дней не мытые, пропахшие обувью и липкими мокрыми носками ноги.
Целомудренный на все потроха и воображения Уэльс пришел от этой невозмутимой махинации в такой ужас, такой стрессовый шок и такой рефлексивный раж, что, каким-то чудом умудрившись подчинить себе покореженные задние конечности, сумел замахнуться и тут же врезать тупому извращуге стопой в лицо, попадая, кажется, прямиком в чавкнувший да легонько хрустнувший подбородок.
Послышался глухой и косматый стон, недовольный низкий рык и крошащийся шелест чего-то странного, смутно знакомого, вроде бы сопровождающего удар, а вроде бы и какого-то самостоятельного, отдельного, здравствующего обособленным уникальным организмом, якшающимся тут и там и одновременно везде…
В общем, так или иначе подозрительного.
Юа, сжимающийся каждой жилкой и кишкой, был готов и к ответной боли, и к новой уничижающей да, чего уж греха таить, односторонней драке, и к новой вспышке зашкаливающего безумия в лице сумасшедшего аморального психопата, но тот, к зачастившему его удивлению, вдруг не взбесился, а просто поднялся, как будто покачнулся туда и сюда, осязаемой тенью потер ушибленное место, прохрипел отчасти жалобное: – «Что же ты такой… норовистый-то у меня, мальчик… Не знаешь разве, что чем дичалее жеребец, тем приятнее его обуздывать?» – и, подхватив опешившего мальчишку, все еще не слишком удачно перебирающего ногами, под острый локоть, потащил того прочь из прихожей в накрытую все тем же сутулым мраком гостиную.
Юа не сопротивлялся, с набухающей тошнотой понимая, что деваться некуда все равно, раз уж он оказался настолько болваном, чтобы согласиться сюда прийти: не бегать же теперь, бодаясь и прячась, по чужому дому, в самом-то деле. Юа шел, невольно прокручивая в памяти то, что только что между ними произошло, пунцовея лицом, возгораясь колотящимся сердцем и с нервозной опаской раздумывая, что за рыхлая проваливающаяся чертовщина копошится под его пятками, затрудняя застревающий шаг. По ощущениям она ни разу не была похожа на обыкновенный пол, не была похожа даже на самый изощренный ковер, а, скорее, походила на то, чего здесь по определению не могло затесаться, но…
– Если ты невзначай задался вопросом, по чему ступают твои прелестные ножки, то, спешу успокоить, мой дорогой мальчик, это всего-навсего безобидный песок.
– Песок…? – недоуменно переспросил Уэльс, потерянно думающий, что, получается, все-таки угадал, и вместе с тем не соображающий, куда, черт возьми, попал и зачем изменчивые насмешливые боги, имеющие чересчур паршивое чувство юмора – даже еще более жестокое, чем у чопорных фетровых англичан, – привели его в это немилосердное «сюда».
– Песок, – жизнеутверждающе согласился дурачинный лис. – Для расслабления. Иногда я возвращаюсь домой очень вымотанным и недовольным всем, что меня окружает, мои ноги болят, голова болит тоже, и я начинаю крыситься на ни в чем не повинный обыкновенный бренный пол. Он слишком твердый, слишком неудобный, слишком раздражающий и слишком ничего не смыслящий в банальных удовольствиях. Мне нравятся красоты Исландии, но черный песок стал утомлять, поэтому я завалил свою прихожую песком белым, специально привезенным с берегов тоже по-своему северного Балтийского моря. Ах да… Ты же просил меня включить свет! Сейчас я исполню твою просьбу, мой нежный цветок, но придется капельку потерпеть: я не нашел необходимым развешивать в прихожей лампочки, поэтому свет в ней не зажигается. Надеюсь, это тебя не расстраивает? Если все-таки, то скажи, и мы обязательно что-нибудь с этим придумаем…
Пока он трепался и трепался, вводя полуослепшего притихшего Уэльса в новое незнакомое помещение, по ощущениям куда большее, просторное, свободное и не такое клаустрофобичное, мальчику постепенно становилось легче: здесь хотя бы имелись окна, огромные спасительные окна, и тусклый-тусклый свет ползал по очертаниям нагроможденных предметов голубоватыми сполохами да швами.
На долю секунды он услышал странное, напрягшее, будто преследующее их по пятам шуршание, но тут же прекратил обращать на то внимание, когда Рейнхарт, сообщив о долгожданном привале, помог юноше опуститься на обивку мягкого… наверное, дивана, а сам куда-то от него ушел, ловко лавируя в темноте и, кажется, страшнейшей захламленности спертого на воздух пространства.
– Посиди так немного, моя дивная роза. Сейчас я разведу для нас огонек. Можно, конечно, воспользоваться и заурядным статическим электричеством – тут это дело в полной мере имеется, – но для первого, так сказать, уютного домашнего свидания оно, на мой скромный взгляд, не то чтобы дюже подходит…
Уэльсу происходящее чем дальше, тем меньше нравилось.
Сидеть одному в полнейшей уязвимости темного, разжигающего нешуточную паранойю места было до скрежещущего зубами предела нервически; пальцы то и дело сжимались в кулаки или принимались обдирать обивку цепляющимися ногтями, губы складывались в обескровленную бумажную полоску, и хотелось, сорвавшись, прокричать, чтобы идиотский и совсем ничего не понимающий лис наплевал на свою затею да скорее возвращался обратно, вновь оборачиваясь мохнатым чудовищем-невидимкой, но чудовищем хотя бы своим, знакомым, родным на запах и осязаемое тепло.
Пахло, к слову, в этих стенах тоже удивительно странно: удушливо-терпко, как в каком-нибудь ушлом подпольном притоне, неприятно сладковато, с примесями маслянисто-восточных благовоний, вечного табака, крепкого алкогольного градуса, скопившейся многосантиметровой пыли, покрытого лаком дерева и острого цитрусового душка. Впрочем, во всей этой вихрящейся и окутывающей канители преобладал все равно запах первый – неразборчивый и опять незнакомый, и Юа, неторопливо впитывая его прислушивающимися ноздрями, всеми силами пытался узнать и постичь, когда Рейнхарт, вновь верно прочитав открытые наладонные мысли, проговорил из разнесчастного очагового угла:
– Если интересно, чем здесь пахнет, милый мальчик, то ты всегда можешь об этом спросить.
– Да с хера ли оно меня интересовать должно? Не интересует, понял? Воняет чем-то паскудным – и пусть себе воняет, раз тебе так нравится, дурак, – он бы наверняка наговорил чего-нибудь мерзкого еще, но Микель, меняя ход игры по своему усмотрению, на сей раз решил не баловать выкраденного гостя излишним – порой весьма и весьма идущим тому во вред – вниманием:
– Это дахунпао, что в переводе со знаменательного китайского означает «большой красный халат». Если ты вдруг еще не сообразил, это название чая, мой мальчик, который я заимел привычку каждый свободный вечер распивать и частенько проливать, и история его весьма занятна: жил-был кое-где в безликом городишке некий студент, если пересказывать печально и в двух словах, и однажды он захворал. Проезжающие мимо сердечные монахи попотчевали мальчишку чашечкой чая, благодаря которому он быстро поднялся обратно на ноги, сдал, что там еще нужно было сдать по учебным премудростям, получил желаемую степень с причитающимся по тем временам красным халатом и отблагодарил им самым милейших монахов. Вот это немудреное названием за ним с тех дней и сохранилось – а происходило это все, мол, очень и очень давно: не зря же сей чаек принято считать одним из древнейших сортов на планете… Что, впрочем, не помешало ему в наше время стать неотъемлемой частью уличной китайской культуры, привлекающей всевозможных бунтарей, хиппарей и всех прочих… кто там еще кончается на «рей». Вот такая не слишком поучительная, но история, бутон моего сердца.
Что еще ему оставалось делать, кроме как всеми котяточными когтяшками хвататься за раздающийся из потемок – постепенно, по мере привыкания глаз, обретающих форму – голос, Юа не знал, а потому послушно хватался, внимательно впитывая, как вот страдающие жаждой рассказанные рты впитывали черно-красный драконий чай, каждое обращенное слово.
Время тянулось, задевало, растворялось и безвозвратно уходило, Микель возился и бормотал над камином, попутно сообщая, что слишком давно того не разжигал и теперь никак не может отыскать с тем общего дружелюбного языка да избавиться от напроказничавшей сырости. За окнами скрипел черными еловыми лапами ветер, по комнате плавали ластящиеся к ногам чудаковатые запахи, заставляющие терять бдительность, поддаваться, растворяться, понимать, насколько от всего этого дня устал, и почти-почти клевать носом…
Когда Рейнхарт вдруг радостно сообщил:
– О! Ну наконец-то! Почти занялось! Подожди еще минутку, и у нас с тобой будет живой свет, мой терпеливый мальчик!
А на колени к моментально пришедшему в себя Уэльсу с громоздкой неуклюжей тяжестью и чем-то, что проткнуло да прорезало заболевшие бедра, запрыгнуло нечто…
Достаточно громадное, кошмарное, живое и волосатое, чтобы свихнуться, рехнуться, едва не остановиться запнувшимся сердцем и на полном серьезе поверить, будто в чокнутом доме с кладбищенскими крестами на фасаде все-таки водятся они, эти восставшие из мертвых упырные монстры.
Мальчишка, готовый заорать во всю глотку, но не сделавший этого только потому, что горло мгновенно слиплось и стало выплевывать наружу нехороший астматический сип, подскочил, резко сбрасывая с себя попытавшееся зацепиться за него существо, ударил на ощупь ногой и рукой и бешено заозирался бесполезными слепыми глазами, тут же с концами лишившимися зрения, когда утлую синь резко пронзила вспышка оранжево-желтого пламени, а на плечи опустились удерживающие ладони взволнованного этим его приступом Рейнхарта.
– Что, малыш? Что с тобой такое? – низким, встревоженным, гортанным голосом прохрипел мужчина. Обхватил ладонями за лицо и, дернув, силой заставил к себе обернуться, вглядываясь глазами в другие – растревоженные, разбегающиеся и расширившиеся – глаза. – Что произошло? Что тебя испугало?
Уэльсу все еще хотелось закричать, завопить, послать все к черту и издать целую гряду маленьких добитых звуков, с головой выдающих постигшее его заразное безумие, и он бы сделал это, он бы сделал это, глядя непонимающему Рейнхарту прямиком в морду, если бы заплетающийся в языке голос согласился хоть на секунду подчиниться. Голос же не подчинялся, падал и падал все глубже и дальше, вместе с тем проталкивая на поверхность ту треклятую гиблую штуку, которая у всех звалась трезвым рассудком, а на самом деле заставляла еще больше сходить с ума, воруя веру в себя, в собственные глаза и пережитые впечатления, а потом трясущейся мальчишеской ноги снова невзначай коснулось то самое ужасное нечто, безо всякого стеснения вжимающееся волосатым вибрирующим боком в горящую щекотливую голень.
– Что за… что же это за… – кое-как выпутавшись из услужливо разжавшейся мужской хватки, мальчик, с трудом проталкивая в лёгкие бодающийся воздух, в недоверии и зачаточном зародыше хихикающей истерии уставился вниз, предчувствуя то подвох, то заговор, то какой-то сжирающий заживо здешний секрет, и увидел… – Вот же… черт… это же… это…
– Это кот, моя радость. Всего-навсего кот. Хотя, устами и глазами младенца, как говорится, глаголется истина… Эта бестия больше похожа на мерзопакостного рождественского Крампуса, чем на милую безобидную зверушку, которой ей подобает вроде как быть.
Увидел кота, да. Всего лишь самого обыкновенного кота с жирным мохнатым телом, белой с рыже-бурыми пятнами-подпалинами шерстью, ободранным, смешным и кривым коротким хвостом и толстой приплюснутой мордой, похожей на вбитый в стену пластилиновый кирпич. Кот как кот, однако Уэльс, никогда в своей жизни не державший домашних животных и вообще никогда ни с кем настолько близко не общавшийся, чтобы этих самых животных в чужих жилищах встречать, все никак не мог прийти в себя, понять, успокоиться и собраться по разрозненным бестолковым кускам: явление спокойно болтающегося возле ног зверя казалось ему странным, удивительным и немного ускользающим от приходящего в тупик осмысления.
К тому же, именно от Рейнхарта – пусть тот что-то такое и упоминал – он ничего подобного почему-то не ожидал совершенно, а потому, подняв голову, лишь чуть пристукнуто, чуть ошалело уточнил:
– Значит, у тебя есть кот?
– Есть, как видишь, – хмыкнул тот, особенно довольным при этом не выглядя. Вздохнул: тяжело, сигаретозависимо – эти его порывы сивоглазый мальчишка даже научился уже различать – и с присвистом. Скорчил по направлению зверя неприязненную кривую мину и, требовательно надавив Юа на плечи да опустив того обратно на диван, велел: – Садись, мой мальчик. И не вздумай баловать этого гада своим вниманием. Ты – мой, а его я вообще здесь видеть никогда не хотел.
Юа, с интересом пробующий на вкус совершенно обескураживающие впечатления, послушно уселся на задницу, засунул между колен руки, переводя блуждающий взгляд с кота, гипнотизирующего плошками не мигающих, привораживающих, заглядывающих прямиком под шкуру поплывших глаз, на приведшего его сюда мужчину, что снова куда-то отправился, принявшись перерывать содержимое развешенных вдоль стен предметных полочек.
Кошак между тем, будто нарочно дождавшись, когда хозяин, хозяином не считающийся, отвернется, раскрыл ехидную да зубастую розовую пасть, покачался из стороны в сторону медленным тучным метрономом, подкосился в лапах, с трудом выдерживающих приличный вес перекормленной тушки, плюхнулся, перекатившись, на спину, приняв относительно человеческое сидячее положение, и, раздвинув задние лапы, принялся вылизывать себе круглые яйца, заискивающе поглядывая на неуютно мнущегося на диване гостя, которому, в отличие от тупого мужлана-сожителя, можно было с достоинством продемонстрировать, на что он – умный, интеллигентный усатый джентльмен – способен и что умеет делать помощью одного только языка.
Юнец, который слишком выбился из колеи и потерялся за ворохом до сих пор не связавшихся в прочную нить событий, маленьким мистером-искусство, правда, любоваться долго не стал: только сейчас сообразив, что гнетущий мрак отступил, а в камине застрекотал согревающий огонь, заскользил просветлевшим полудетским взглядом по находящимся в гостиной вещицам, постигая все большее и большее ощущение, что жизнь в чем-то, где-то и когдато обошла его стороной, лишив изрядной доли того, что движело иными людьми.
Например, тем же Микелем, его сумасшедшим котом и такой же сумасшедшей норой.
Вроде бы для-всех-одинаковые-стены, обклеенные обоями оттенка красного бургундского вина, покрывали многочисленные подвески из металлических подков, всевозможных крестиков, стимпанковских часовых шестеренок, старинных календарей, черно-белых открыток, статей, журналов, фотографий, перьев и черт знает чего еще. Из-за того, что кровавая настенная масса то и дело прерывалась и чем-то перебивалась, пространство приобретало некий параноидальный узор, некую безликую тень скалящегося черного шакала, охраняющего проходы в египетские гробницы, и Уэльсу в какой-то момент даже поверилось, будто это вовсе никакая не комната, а далекая подземная усыпальница, мистерия алой чаевни, куда иногда по вечерам приходит князь-Иисус, озаренный явлением духа на пшеничном львином челе.
Потолки были очень и очень высокими, не привычно-белыми, а орехово-деревянными, сложенными из досок нависающего куполом второго этажа, и никаких люстр с тех не свисало тоже; кажется, единственными источниками света служили камин, расставленные по всему видимому пространству свечи да высокий торшер в форме потира: резная его ножка поддерживала чашу-абажур, покрашенную клинописью разевающих пасти хищных кошек да смятых архаичных страниц.
Юа обнаружил несколько гротескных, но уютно-викторианских столиков, заставленных причудливейшими штуковинами: от средневековых декоративных солнц до подыхающего в своем горшке безымянного растения с упавшим розовым бутоном. От непонятной хреновины на ножке, увенчанной хрустальным шаром сгинувшей гадалки, в котором клубились не то округлые жвачки в оттенках всевозможных красителей, не то просто отполированные резные шарики с закрывшегося стеклянного завода, до вполне себе величественного и внушающего… чучела полноростного медведя, скромно рассевшегося в зашторенном углу на каштановом табурете с потрепанной газетой в когтистых лапах и стаканом давно остывшего и теперь медленно испаряющегося чая, на дне которого плескалась откуда-то взявшаяся летне-малиновая заря.
Под ногами переминались красные же ковры с натканными верблюдами, а диван, на котором затих потрясенный Уэльс, и два пододвинутых к камину кресла тоже тонули под кровью тяжелых бахромных покрывал да запыленных смертью шкур.
Но самой удивительной, наверное, все же оставалась лестница.
Сложенная из едва-едва соприкасающихся друг с другом ступенек, она, образовывая по-своему захватывающий приютный навес, начиналась прямо за спинкой дивана, рисовала крышу-площадку, а затем, чуть извиваясь, уводила куда-то в накрытый семью тиарами сумрака верх, сквозняк с которого доносил до ноздрей запахи апельсинового померанца, ветивера и зеленого жасминового чая, перемешанного с грубым одеколоном, стариной коробчатых книг и пущенной на выброс сношенной кожей…
– …мой милый мальчик…? Юа? – От голоса, прозвучавшего вдруг так близко, словно кто-то вернул уснувшему миру резкий звуковой шквал, Уэльс, окаменев в плечах, нервно дернулся, повернул туда и сюда голову… и встретился глазами в глаза с возвратившимся Рейнхартом, что, успев сбросить в кресло теплое уличное пальто, ненавязчиво уселся с ним рядом, разглядывая со смесью тревоги и застывшего в зрачках повторенного вопроса. – Ты настолько замечтался, что даже прекратил меня слышать…? Не стану спрашивать, нравится ли тебе здесь, потому как не могу с честностью ответить на этот вопрос и сам.
Мальчик, долго таращившийся на него с невменяемым стеклянным выражением, чуть позже, наконец, сообразил, что окружающие запахи опять поменялись и все сильнее и сильнее терялись под выплывшим откуда-то неприятным спиртом, источник которого обнаружился в примостившихся внизу пальцах Микеля, удерживающих раскупоренный пузырек из темного аптекарского стекла и клочок пожеванной свалянной ваты.
– Это для чего? – недоверчиво и подторможенно спросил он, вновь поднимая глаза и впервые по-настоящему замечая, что и на подбородке, и на скулах, и просто на лице мужчины плотно обосновались темно-фиолетовые, налитые багрянцем синяки… от его, наверное, ударов.
И без «наверное», конечно, тоже от его. Взять хотя бы тот, последний, который ногой навстречу и каплями крови из разбитой нижней губы, за который его так почему-то и не проучили, в назидательных целях приложив обо что-нибудь стервящейся головой.
Должно быть, и сам он выглядел немногим лучше, а то и хуже, если припомнить, с какой страстью Рейнхарт стучался его башкой о проплывающие мимо стены…
– Продезинфицировать твои раны, конечно. Хоть и делать это, вероятно, несколько поздно… – думая о том же, подтвердил странно притихший и странно домашний присмиревший человек. – Я бы попросил у тебя за них прощения и был бы даже в своей просьбе искренен, мой маленький глупый принц, если бы ревность не продолжала жечь мне нутро и если бы мне не приходилось постоянно вспоминать, как этот проклятый тип тебя… лапал… Извини уж, но после такого сдержать я себя при всем желании не сумел бы.
Юа бы по привычке послал его к чертовой матери и к чертовому папаше тоже – и к бабушке, и к дедушке, и к гребаным детям да такой же гребаной собаке-тумбочке – вместе со всей этой болезненной белибердой, если бы не успел убедиться, что всё это в корне бесполезно. Если бы не ощущал себя сейчас столь будоражаще-откровенно, если бы огонь не трещал ворчливыми подгнившими поленьями, спрыснутыми пахучей жидкостью для розжига, а мохнатый плоский кот, продолжающий покорять очень и очень похожими на хозяйские наполеоновыми глазами, не подобрался еще ближе, касаясь озябших ног самыми кончиками потрескивающей от наэлектризованности лосненой шерсти…
Черт с ним, с этим безнадежным лисом, с этим котом, с этим днем, с этой жизнью, со всем – подумав, решил Уэльс. Пусть стирает эту дурную кровь, пусть делает с его лицом все, что захочет, только бы оставался рядом и не пытался нарушить охватывающее рассудок спокойствие выходящими из-под контроля непримиримыми вспышками.
– Одного не могу понять… почему ты живешь так далеко? – к собственному удивлению – и еще большему удивлению вскинувшего брови Микеля, – спросил зачем-то он, когда мужчина, придерживая его лицо за подбородок, принялся осторожно протирать мокрой холодной ватой разбитый в кровь лоб, сожалеюще кривя красивые – вот же черт… – губы. Чуть помешкав, посчитав, что если уж говорить начал, то сливаться и затыкаться будет трусовато и глупо, неуверенно добавил, стараясь отвести взгляд от чужого рта и уставиться куда-нибудь вкось: – Добираться же неудобно, не по кочкам же и камням этим дурацким постоянно скакать, и жутко тут как-то, пусто совсем…
