Текст книги "Стокгольмский Синдром (СИ)"
Автор книги: Кей Уайт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 48 (всего у книги 98 страниц)
– Успокойся ты уже, твое Тупейшество… никуда я от тебя не собираюсь. И не нужен мне больше никто… Да и зачем бы? Мне и тебя, придурка такого, с головой хватает… – говорить вслух что-то столь личное было до того невозможно стыдно, что юнец, стараясь не глядеть в изумленно распахнувшиеся глаза человека напротив, смуро поскреб ногтями по простыне, покосился в чашку, машинально подул на охристо-рябиновую жидкость, пахнущую не то карбоном, не то искусственным воском, не то откровенно паршиво разваренным подсластителем…
Подумав, отхлебнул.
Непроизвольно поморщился от слишком кисло-сладкого приторного привкуса, похожего на аптекарную микстуру от кашля, вскинул на Рейнхарта недовольный взгляд.
– Это что? – спросил – угрюмо и хмуро.
– Облепиховый чай, – тут же отозвался обратно обрадованный господин лис, резко и ненормально быстро возвращая на губы прежнюю обычную улыбку преданной домашней собаки, готовой постелиться в ноги и раскрыть в доверительном жесте беззащитное розовое брюхо. – С небольшим количеством цикория – тебе это будет полезно, моя радость. Я слышал, что такая вот смесь должна хоть на сколько-то восстанавливать утраченные силы, – продолжая мурлыкать, продолжая прожигать околдовывающим цыганским взглядом, мужчина протянул руку, огладил пальцами длинную тонкую прядь гибкого черничного шелка. Прикрыл от блаженства ресницы и, не встречая обыденного отпора, потянулся с осторожностью навстречу и вниз, накрывая губы застывшего, прекратившего дышать Уэльса трепетным нежным поцелуем, к которому, впрочем, моментально примешался горячий язык, настырно скользнувший по мальчишеским губам, пощекотавший их и, обнаглев, тут же с силой надавивший, заставляя разъехаться в стороны и впустить его внутрь.
Впустить его Юа – так и не приучившийся целоваться, но после вчерашнего понимающий, что отказывать больше не сможет и, в принципе, не должен – впустил, с зажмуренными веками чувствуя, как тот хозяйничает во рту, облизывает щеки, оглаживает щекочущее нёбо, сплетается вместе с напором жарких умелых губ, начавших неистово подминать под свою волю его – и без того саднящий да закусанный – рот.
Поцелуй огрубел, налился чужой ломающей страстью; рука Рейнхарта, свободно мазнув по накрытому одеялом тощему колену, поползла вниз и вбок, ложась тяжелой глыбой на бедро и болезненно сминая пальцы, в то время как сам мужчина, теряя больную голову, уже практически напирал, практически вжимал до духоты в прикорнувшую за диваном лестничную перегородку, готовый, кажется, повторно разложить мальчишку прямо здесь и сейчас, чтобы продолжить вчерашнюю чертовщину, которой ни разу не насытил вечного волчьего голода.
Юа попытался воспротивиться – еще осторожно, головокружительно и неуверенно: надавил Микелю ладонью на плечо, попробовал стиснуть губы, выстраивая потешную – конечно же – блокаду…
Нарвался на еще больший натиск, еще большую страсть и нетерпеливо подрагивающую ладонь, что, заученно соскользнув к нему на шею, огладила чертовы индийские чакры-точки, ухватилась за спутанные волосы, заставила запрокинуть голову. Поцелуй тут же стал до невозможного глубже, напоминая собой своеобразное насильное соитие; язык принялся безнаказанно скользить-шарить-ползать вверх-вниз, повторяя ритм вчерашнего разврата. Рука с бедра переместилась на тощую ребристую грудь с трепетным сердцем, заигрывающими покачиваниями пальцев поддевая край одеяла и медленно-медленно спуская то ниже, ниже, ниже…
Юа…
Наверное, хотелось.
Наверное, немножко пугалось и кололось.
Наверное, втекая в кровь с повторной волной взбудораженного возбуждения, отчаянно желалось, чтобы Рейнхарт грубым рывком раздвинул ему ноги и, продолжая выпивать через рот своими постыдными поцелуями, снова, черти его все забери, болезненно, упоительно и по-животному ненасытно выебал, заставляя кричать от агонии и пожирающего рассудок наслаждения. Юа подсознательно безумно этого хотелось, и тело его отзывчиво потряхивало в опытных мужских руках, грудь спирало от нехватки воздуха, внизу живота сладостно ныло и поднималось, пальцы неистово тряслись, обещая вот-вот пролить весь чертов муторный чай…
Полностью обескураженный, полностью лишенный способности что-то и зачем-то соображать, Уэльс покорно изогнулся под рукой на своем боку, на пояснице, под очевидным – а оттого еще более сотрясшим – желанием и вправду его подмять да поиметь, в то время как Рейнхарт уже что-то вышептывал в рот и на ухо мокрыми нетерпеливыми поцелуями, выводил языком невозможные признания, жадно ласкал влажными губами его лицо – от острого подбородка и до прикрытых век, накрывающих подрагивающие в экстазе глазные яблоки. Ладони мужчины потянулись под одеяло, заскользили по впалому животу, очертили наливающуюся бесстыдной похотью юную плоть, истекающую каплей липучей белой смазки с упершейся в пальцы головки.
Кисти Микеля возбужденно дрогнули, резко ухватились за упругие бедра, изнывающие метками кровоподтеков да синяков. Спустились на отхлестанные накануне ягодицы, обрисовывая кончиками пальцев аппетитные половинки, проникая еще дальше, еще глубже и еще ниже, обводя кольцо тесных истерзанных мышц и медленно-медленно протискиваясь внутрь, где оставались дремать капли вчерашней спермы, где было выбеленно-хлюпко и невыносимо-будоражаще…
И где сам Юа, резко раскрывая одичавшие мгновенно глаза, вдруг испытал почти ножевую, почти не сравнимую ни с чем известным ему докучливую боль.
Боль эта полыхнула перед глазами такой сокрушительной вспышкой, что мальчишка, выгнувшись дугой, вцепился когтями Рейнхарту в плечи, комкая и срывая его рубашку. Разжал надтреснувшие губы, напрягся всеми мышцами, покрывшимися прослойкой металлического хрома, и, буйно замотав головой, практически проорал мужчине в рот, с очумелыми ужимками пытаясь уползли, выкрутиться и избавиться от убившего всю сладость кошмара, тяжелыми ноющими волнами поплывшего вверх по телу, чтобы начало болеть уже практически всё, каждый участочек и каждый нервный корешок, доводя до исступленного всхлипа и повлажневших, через последнюю волю сдерживаемых от нового на очереди позора, иссиних ноябрьских глаз.
– Стой… – прохрипел он сдавленным, скрученным по швам голосом, опуская трясущуюся руку вниз и пытаясь отцепить от себя пальцы заведенного Микеля. – Стой же… ты…! Клянусь, если ты… продолжишь…
Это вот пустое – потому что критически не выполнимое относительно данного человека, – но потенциально опасное – потому что кого-нибудь другого Юа мог и попробовать – «я убью тебя» удивленно разбилось о сад сонных камней такой же сонной желтой иволги, когда мужчина, к вящему юношескому изумлению, вдруг действительно подчинился и действительно вынул пальцы, вместо ожидаемого холодного бешенства рисуя лицом…
Искреннюю, невозможную и какую-то… смято-виноватую, совсем не свойственную ему тревогу.
– Прости меня, мой мальчик, – прошептал он, тут же – вопреки полуослепшим глазам и сбитому дыму дыхания – бережно подхватывая мальчишку под спину, осторожно укладывая на худые позвонки и целуя уже не в губы, а во взмокший холодный лоб. – Прости меня, прошу тебя. Одно лишь то, что ты находишься рядом и не отталкиваешь меня от себя прочь, заставляет терять рассудок и бесконечно желать тебя снова и снова, между тем как я должен бы понимать, что… после вчерашнего тебе потребуется некоторое количество времени, чтобы восстановиться и оказаться способным вновь меня принять.
Шепча все это бесстыдное и донельзя честное, покрывая ласковыми поцелуями накрытый челкой лоб и полыхающие щеки, этот новый Рейнхарт заставлял бесконечно стесняться, бесконечно стискивать кулаки и зубы, но…
Хотя бы – в кои-то, господи, веки… – он понимал причины да глубину происходящего сам, хотя бы не требовал от Юа немедленных объяснений, хотя бы имел глаза и умел теми читать, за что мальчишка, тихо скуля и выстанывая, не мог не испытывать к нему сумасшедшей исковерканной…
Благодарности.
Сумасшедшей, сумасшедшей, сумасшедшей…
Именно что сумасшедшей!
Потому что ничего бы этого вообще изначально не произошло, если бы не чертов помешанный Рейнхарт.
Ничего бы этого…
Никогда…
Не случилось.
Не было.
Ни-че-го.
Настолько ничего, что какая-то сраная боль в заднице, куда этот придурок вдруг опять полез дрожащими – как у перекурившего гашиша европеизированного индуса – руками, только теперь для того, чтобы что-то там с краю ощупать и проверить, стирая подушечками сперму с подсохшей кровью, показалась вдруг пустячной, насмешливой, маловажной. Приторной и мещански-прогорклой. Потому что…
Потому что просто.
Потому что куда теперь без него, без этого глупого желтозверого лиса, все-таки сумевшего натянуть на глотку ошейник да вручить в руку собственный поводок, доверчиво раскрывая на ладонях чудовищно красивое, чудовищно отталкивающее и чудовищно завораживающее сердце?
Единственное живое сердце на весь чудовищно огромный, чудовищно однообразный и чудовищно опостылевший мир.
⊹⊹⊹
– Милости прошу к столу, любовь моей души, – с довольной улыбкой промурлыкал Рейнхарт, склоняясь перед удивленным, отчасти снова склочным Уэльсом в галантном помпезном поклоне павшего Серебряного века, с недостающей на макушке страусиной шляпой, но зато с подобающе приложенной к сердцу правой ладонью.
Юа, все так же завернутый в свое одеяло и не находящий ни малейших сил на то, чтобы натянуть на себя хоть что-нибудь иное, с подозрительным прищуром поглядел на один из самых обыкновенных столов – которыми они до этих самых пор с удивительным рвением пренебрегали пользоваться, предпочитая общество полов да подоконников, – вплотную придвинутый лисьими потугами к дивану.
Пока мужчина все что-то таскал да таскал из кухни, пока гремел посудой и нечто бодрое напевал под нос, Юа – слишком слабый еще, чтобы банально подняться и сделать хотя бы несколько шагов – позволил себе задремать в обнимку с греющей подушкой, и теперь, щуря спросонья глаза, недоверчиво глядел на буквально ломящийся под весом принесенных тарелок кофейно-журнальный столик: одна миска громоздилась на другой, бутылки и бокалы сталкивались бочками, фрукты вываливались из форм и блюд, заваливаясь в гости к кускам шоколада или крошащегося пирога.
– Это что…? – недоумевающе уточнил Уэльс, не без труда находя решимость на то, чтобы – все таким же завернутым в поползшее следом одеяло – подобраться к краю, усесться с гримасой пьющей боли на лице и с предчувствием чего-то дурного уставиться в плошку горячего крем-супа, не то с пеленок сваренного самим Рейнхартом, не то попросту разогретого из пучин конвейерной супермаркетной коробки: из-за чертовой прошлой недели, в течение которой они почти не общались друг с другом, Юа не имел ни малейшего понятия, чем жил мужчина все это время и что вообще творилось с такой вот продовольственной стороной их общего существования, которой никогда прежде даже не приходило в голову поинтересоваться.
– Завтрак, душа моя! Конечно же завтрак, – отозвался сияющий развеселенный Рейнхарт. Огляделся, покосился на одинокий стул у окна, подумал как будто, попутно прикидывая, что с седалища придется перемещать стопку скопившихся черт знает откуда газетенок… Махнув в итоге рукой и уступив дорогу извечной лени, просто и с довольством уселся на пол там же, где и стоял – благо, что столик был компактным да низким, почти что по японским мизерным меркам. – На что же это еще похоже, скажи, пожалуйста?
Похоже-то оно, может, и было, да только…
– И куда так много? – скептично отозвался Юа, искренне недоумевая, что такое с этим глупым лисом вечно происходит. – Мне, если что, не очень-то хочется жрать…
– Это ты сейчас так думаешь, – с очаровательной, но какой-то… непреклонно-чокнутой улыбкой короля-тирана проворковал Микель. – После того, чем мы с тобой вчера занимались, тебе в обязательном порядке требуется много еды и много отдыха – как будет требоваться и в любой другой раз, – золотце, поэтому возражения категорически не принимаются. Ты должен съесть это всё.
– Всё?! – против воли поднял голос болванчиком повторивший мальчишка, все больше и больше уверяющийся, что этот безумный придурок просто-таки изобрел новый способ проявлять свой вечный маниакальный садизм и теперь тихо ловил с того укуренное вшивое удовольствие. – Ты с ума сошел, что ли?! Я тебе не бройлерная курица и выблюю все нахер обратно, если попробуешь это в меня запихнуть! Понял?!
Рейнхарт – чуточку задумчиво, чуточку оценивающе и чуточку растерянно – поглядел на завалы разномастной еды, на тощего – до соблазнительного неприличия – мальчонку, снова на завалы еды…
Придя к чему-то своему, исконно недоступному понимаю очаровательных пылких котенышей с дикими глазами и торчащими птичьими косточками, примирительно – и капельку снисходительно – изрек:
– Хорошо. Не всё, но столько, сколько я сам сочту достаточным, милый мой. Ты и без того, сдается мне, стал весить, как половина убитой собаки. А так – извини, конечно – дело не пойдет.
– Сам ты… половина дохлой собаки, приду… – попытался было вставить возмущенный Уэльс, но его опять не дослушали, опять настырно и некрасиво перебили:
– На сегодня у нас запланирована приятная умиротворяющая прогулка, поэтому, чтобы одолеть ее в полной мере, тебе нужно как следует подкрепиться. Все лекарства, таблетки, порошки и прочие забавные химические растворчики, конечно, хороши, но только в том случае, если стараешься кого-нибудь уложить в заботливо взбитый гробик, а не вытащить из него, mon cher. Так что не упрямься, мальчик мой. Если не хочешь, чтобы я заставил тебя есть силой. Снова. Или ты успел позабыть, что я умею и так?
Все эти «силой» никогда ничем хорошим – и даже полухорошим или откровенно, но мягко не очень хорошим – не заканчивались, это Юа знал наверняка и посредством собственного железного опыта, поэтому, одарив лисьего Рейнхарта, этого чертового шизоидных дел мастера, негодующим оскалом поверженной псины, послушно взялся за нагретую вместе с супом ложку.
Перекатил на языке кусок разваренной курицы, кусок картошки, кусок чего-то неопределенно-сырного и маслянистого, но, в общем-то, вполне приятного, пропахшего базиликом да сельдереем с венчающей горошиной черного перца. Проглотил. Покосился недоверчиво на улыбчивого мужчину, отпивающего из своей чашки черный кофе с притягательным сладковатым запахом да заедающего тот кусочками нарезанной на блюдце рыбины – и почему всегда и во всем его сопровождала рыбина? Подумал еще раз о неизвестном поваре, прячущемся то ли в лице господина лиса, то ли в лице безызвестного машинного монстра, но спросить – не спросил: и не привык, и не научился еще толком, и просто…
Просто.
Зато, ощущая, как с каждой новой проглоченной ложкой в теле просыпается все больший и больший голод, и вспоминая, что за всю прошлую неделю он почти и не ел, спросил другое, налегая на суп уже с охотой и очевидным рвением, хватаясь попутно за куски разогретого на огне хлеба да пласты тонкого подкопченного мяса:
– И что это за прогулка такая, а, Рейнхарт?
Глаза мужчины удивленно расширились, кофе едва не застрял где-то в напрягшейся грудине, отзываясь тихим неуверенным кашлем. Отдышавшись и обратно сглотнув выпитое, придурковатая лисица, отчего-то все тараща да тараща глаза, вновь вернула на губы заманчивую улыбку, вновь прищурилась и, скорчив хитрую морду, промурлыкала:
– Я бы предпочел, чтобы это осталось сюрпризом, сладкая моя радость. Так ведь интереснее, разве нет? Нас не ждет совершенно ничего особенного, с одной стороны. Но со стороны другой… уверен, ни с чем подобным ты еще не сталкивался прежде. В любом случае чем быстрее ты справишься с завтраком, тем быстрее мы с тобой отправимся наружу – только посмотри, какое там сегодня солнце, мой юный цветок! Его свет будет полезен тебе, поэтому нам лучше поторопиться, если не хотим опять устраивать прогулку впотьмах – к сожалению, день здесь несправедливо короток, и я ничего не могу с этим поделать, ключик моего сердца.
Юа растерянно повел плечом. Подумал отрешенно, что слишком много странного сегодня болтал да творил этот непонятный чудачий король: то с мнимыми полезностями еды, то с такими же мнимыми полезностями солнца…
Что еще за чертовы новые припадки?
Как будто он не Юа, не Уэльс, не диковатый грубоватый мальчишка с доставшейся обманчивой внешностью, а какая-нибудь нежная баба, нуждающаяся в таком вот…
Таком вот…
Постыдном заботливом непотребстве.
– Дурак ты… – дрогнувшими надутыми губами подытожил свой вердикт он, вовсе не замечая, что обзывает тот вслух, уголки губ – вопреки нарочно кусающимся словам – намагниченно ползут вверх, а Рейнхарт, последняя на свете гадская скотина – зато скотина лучшая и родная, чтоб его… – все это видит и, посмеиваясь под хитрый лисий нос, с такой же безумной улыбкой…
Целиком да полностью соглашается.
Ополоумевший Микель терзал его своей кормовой пыткой до тех пор, пока Юа не уверился, что вот-вот выпустит все через рот да в обратную сторону, но прежде непременно запустит оставшимися мисками в сумасшедшую обнаглевшую рожу, приказывающую теперь принимать за веру и мораль всея жизни не только свою искаженную волю, но еще и все отдельные причуды да странности, коих у чокнутого лисьего Величества водилось чересчур… немерено много.
Уэльса тошнило супом, солеными крекерами с рыбой, бутербродами, фруктами, куском шоколадно-ягодного пирога и сожранным в запале бельгийским белым шоколадом, когда он, каким-то хреном этого не замечая и поддаваясь на провокации мужчины, которые в итоге опустились до ничтожного детского «слабо», продолжал усердно работать ноющими челюстями, привычно переругиваясь с чертовым приставучим психопатом о последней на свете ерунде: например, о цвете шерсти на незнакомых им обоим обезьянах или о том, почему человек человеку – небо, а не ад, боль или мрак – донельзя упертый в своих убеждениях мальчишка до истеричной склоки настаивал на последних трех составных, пусть и сам уже не сильно в те веровал.
После еще одного стакана облепиховой настойки с цикорием, которая однозначно вошла у Юа в список глубоко ненавистных мирских чудес, мучительный завтрак, наконец, подошел к концу, и Его Величество Микель Рейнхарт, смилостивившись да впустив сквозь распахнутые окна в дом пестрый инктябрь, тут же принявшийся рисовать на стенах завороженные гальдрамюнды, сообщил, что вот теперь можно и собираться.
Правда, сюрприз поджидал и тут: Рейнхарт, как будто бы окончательно рехнувшись за ночь, решил во что бы то ни стало проследить, как и во что мальчик-Юа станет одеваться, всячески напоминая ему о том, что снаружи – холодно, по стеклам – дыхание инея да волчья квинта северных ветров, и поэтому…
Поэтому, не обращая внимания на все протесты и предостерегающие крики, полез помогать запылавшему юнцу одеваться, совершенно не понимая, что вся его так называемая «помощь» заключалась в сущности одной-единственной всепоглощающей помехи.
Юа и был бы рад от него сбежать, и был бы рад как следует вмазать по башке, чтобы настолько-то не сходил с ума, но, к собственному глубочайшему сожалению, сделать ничего не мог: задница при любом резком движении доводила до исступления вспышками жестокой боли, по бедрам все еще стекало, поясницу ломило, ноги подкашивались, и, конечно же, вскоре его поймали, повязали, прижали к стене и подвергли новым унизительным извращениям.
Стянули только-только надетые трусы, вытерли платком сперму да кровь, омыли теплой водой ноги и ягодицы, заставляя биться от стыда и кусать губы от невыносимой увлекающей щекотки. Просунули внутрь мизинец до второй фаланги, обмотанный мокрой тряпицей, осторожно вытирая все и там – по стенкам сокращающегося ануса, остро реагирующего на малейшее вторжение извне.
Помогли натянуть штаны, болезненно впивающиеся в зад этой своей чертовой узостью. Нацепили на замерзший торс футболку, поверху – рубашку, поверху рубашки – серебристую лопапейсу, за которой пошло еще и полупальто с повязанным поверх шарфом да натянутым на голову меховым капюшоном.
Из-за обилия одежды Юа чувствовал себя последним кретином, последним снеговиком-переростком, норовящим вот-вот перекатиться через край рождественской горы дядюшки-Гринча да пуститься куда-нибудь в сокрушительный полет, но Рейнхарт оставался неуклонен, снаряжая его так, будто тащил не в город, а отправлял на долгие ночи в эскимосский лагерь естественных, но неестественных первобытных условий.
Юа, уверенный, что снаружи было вовсе не так уж и холодно, долгими потугами старался продемонстрировать всю силу своего неукротимого буйства, но – раскомандовался тут, дурацкий лисий тиран…! – терпел одно поражение за другим.
Рейнхарт, отмахиваясь да ласково оглаживая чернявую макушку под капюшоном, безобидно притискивая к себе и покрывая мягкими игривыми поцелуями высокий лоб да глаза под отросшей челкой, все смеялся, все отшучивался и, нежно забираясь пальцами под низ пальто да поглаживая по напряженной заднице, звонил в такси, в кои-то веки резонно замечая, что тащиться по колдобинам да камням им сегодня – и в ближайшие дни вообще – не следует, и хотя бы в этом Юа, продолжающий мучиться разламывающей спину да зад болью, был как никогда с чокнутым медовым лисом согласен.
Очень, очень и очень согласен.
Комментарий к Часть 25. Желтая иволга
**Кофун** – древнее захоронение императоров, в переводе с японского – курган.
**Инктябрь** – игра слов; английское инк (чернила) + октябрь.
**Гальдрамюнды** – исландские магические рисунки; единственный тип гальдрастафов, который с высокой долей вероятности никак не связан с рунами. Эти знаки представляют собой изображения имевших для исландцев магическое значение вещей и животных.
========== Часть 26. Odd Fellows или Сказка о простой рыбе. О простой причудливой рыбе ==========
Разные люди, странные люди сидят на берегах небесной реки,
Они напоминают людей на блюде, с ними далеко не уплыть, не уйти.
Разные люди падают в небо, им от падения так хорошо.
Разные люди так вожделенны, им хочется падать еще и еще.
Разные люди, разные. Разные люди заразные.
От этих людей, странных людей – небо стало такое грязное!
Разные люди вращаются в разные стороны вокруг себя,
Разные люди, и каждый верит, что вокруг него кружится Земля.
Люди локтями давят друг друга, топчут друг друга, скверно бранясь,
Бегает каждый по разному кругу, с этих кругов образуется грязь!
Разные люди, разные. Разные люди заразные.
От этих людей, странных людей – вращение Земли такое опасное!
Агата Кристи – Разные люди
Первое, что они сделали, очутившись на покрытых легким морозцем улицах и покинув салон не слишком-то обогреваемого такси с угрюмым молчаливым шофером – это купили кровать.
Юа до последнего не соображал, что творит рехнувшийся Рейнхарт, так спокойно и так безразлично звонящий по выуженному из справочной номеру, напористо заявляющий в трубку, что ему нужна двуспальная, мягкая, звукоизолирующая кровать вкупе со всем прилагающимся – то есть с одеялами, подушками, бельем и вообще всем, что они там могут предложить. Потребовал обязательной деревянной оправы, побольше витиеватой резьбы, авангарда и присутствующего викторианского душка само́й старой Королевы, после чего, испросив срочной срочности, повесил сотовую трубку, вернулся к чуточку опешившему Уэльсу и расцвел своей излюбленной улыбкой влюбленного остолопа, прихватывая мальчишку за плечи и ведя того вверх по Tryggvagata, где, как успел предупредить заранее, их и поджидал заготовленный сюрприз.
– И что? – не утерпев, с привкусом подвоха да так-не-бывает-подозрения уточнил Уэльс, поглядывая снизу вверх на зализанную ухоженную – чисто выбритую и отмытую – морду, лоснящуюся таким жизнеутверждающим довольством, что снова и снова чуточку болезненно и чуточку сладко – и кто тут еще был влюбленным остолопом…? – сосало под ложечкой, вилочкой и прочими обязательными приборчиками.
– Что, радость моя? – охотливо, но непонятливо отозвался мужчина, приподнимая в немом вопросе не то темно-каштановые – если освещение соглашалось лечь на руку, – а не то пиково-черные брови.
– Разве нормальные люди не едут сами выбирать себе кровать?
– Едут, должно быть, – беззаботно и весело отмахнулся Микель. – Но по мне – так все эти бессмысленные действа слишком скучны. Зачем куда-то ехать и тратить время на столь незначительную ерунду, если я могу оставить это на кого-нибудь еще, а сам проведу выигранные часы в неспешных удовольствиях с тобой, золотце? Уверен, они и без нас прекрасно справятся, а привезти ее обещали уже через день или два, и это значит…
– Что… значит…? – настороженно уточнил Юа, отнюдь не согретый тем нехорошим огоньком, что загорелся в склонных ко всяческого рода помешательствам глазах.
Рейнхарт вдруг, поймав пауком да пережевав его вопрос, склонился невыносимо и непрошенно ниже. Прищурил шаманьи глаза. Облизнул кончиком языка губы и, крепче стискивая на мальчишеском плече удерживающие жесткие пальцы, завлекающе прошептал:
– Это значит, что срок твоего исцеления, милый мой котеночек, продлевается ровно до тех пор, пока нам не доставят нашу постель: учти, что я абсолютно не смогу сдержаться и не опробовать ее в первую же ночь… или день… утро, вечер – все равно. Поэтому, свет мой, тебе и следует отменно питаться, не перенапрягаться и всеми силами себя беречь, делая это отныне и впредь, чтобы…
– Чтобы… чтобы ты мог меня в свое больное удовольствие пользовать, скотина озабоченная?! – в сердцах взвился Юа, не замечая, что проезжающий мимо на лонгборде подросток его возраста, резко вывернув шею на столь откровенное признание, едва не врезался в темный фонарный столб, отсыревающий на перешейке залитой прошлодневным дождем улицы.
– Именно так, – с воистину потрясающей искренностью отозвался лисий плут, демонстрируя в доверительной улыбке белые хищные зубы. – Чтобы я мог в полной мере любить тебя, наслаждаться тобой, заботиться о тебе и всячески, разумеется, пользовать, упиваясь твоей сладкой покорностью, мой милый маленький принц.
Юа от такого сногсшибающего признания в восторг не пришел: напыженно отвернулся, прижал поближе к плечам голову, прекратив, наконец, пытаться сбросить с той капюшон. Снаружи оказалось даже не холодно, а промозгло-метельно, и мальчишка невольно – и очень злобно-молчаливо – благодарил хренового предусмотрительного Рейнхарта за то, что тот его так – пусть и чертовски неудобно – укутал, даруя возможность впервые за долгую неделю не стучать от прошибающей стыли продутыми зубами.
Разговоры у них теперь происходили сплошь какие-то развратно-странные, мастерски выбивали из колеи и капельку поддавливали на нервы, и Юа, который все-таки был в душе тем самым чихуахуа с пятидесятипроцентной ненавистью и пятидесятипроцентной дрожью, супился, хохлился, щелкал в никуда зубами и все ежился, все елозил под весом чужой-своей руки, оглаживающей его вздыбленный загривок, покуда дорога, сонно зевая, вела и вела дальше, наконец поравнявшись с миниатюрным прямоугольным двориком, куда Микель, поддернув своего фаворита за правое плечо, и свернул, встречаясь глазами в окна с двухэтажным продолговатым серым зданием, на красном коньке которого спала сине-белая овальная табличка с единственным словом:
«Fiskfelagid»
Здание вроде бы ничем примечательным не выделялось, кроме того, что музицировало откуда-то изнутри разливающимся теплом и обещало отогревающий приют для всех гениев невстреч да покинувших стаи волков, которые уже бомжи, уже тени и никто никому кочевники, зато с внутренний стороны внезапно раскидывалось уютным сквериком, углубленной нишей, охваченной пешеходным висячим мостом, громоздкой лестницей из грязных каменных блоков и такой же высокой стеной с железным бордюрчиком поверху: в окнах той стены горел соблазнительный желто-пивной свет, а в самом дворике, спрятавшись под спущенными лавандовыми зонтами, танцевали квадратные столики в окружении лавандово-черных кресел, пустующих в это время, час и месяц до последней промокшей подушки.
– Это что… – случая ради недобродушно, недружелюбно и всячески не-не-не пробормотал Уэльс, прищуривая предвидящие каверзу глаза; желудок, вздыбившись, и так урчал, болел да мучился заглоченной и толком не переваренной едой, – неужто чертов ресторан?
– Совершенно верно, прозорливая моя душа, – согласно кивнул не замечающий этих его маленьких проблемок Рейнхарт. – Но отчего же, прости, сразу чертов? Fiskfelagid – одно из лучших рыбных заведений на весь Рейкьявик, где ты можешь отведать любой – даже самый капризный – морской деликатес, о существовании которого раньше и не догадывался. Свежий, только что выловленный в море улов – и прямо к твоему столу. Это – одна из ярчайших гастрономических достопримечательностей нашего с тобой экстравагантного городка, mon angle. Поверь, мальчик, даже ты оценишь все то упоительное разнообразие, которое они сумеют тебе предложить – просто дай им шанс! К тому же, лишь здесь подают кое-что, что мне безумно интересно попробовать уже с все те добрые долгие пять лет, что я тут живу.
Юа, в общем-то не имеющий ничего против этого местечка в целом, но не готовый что-либо впихивать в свой желудок в частности, удивленно вскинул брови, пока мужчина, продолжая поддерживать его, свернул к скверику и повел вниз по широкой блочной лестнице – вход выглядывал из-за скопления зонтов, разливающий домашние красно-рыжие краски по накрытой холодом желтизне, и от дыхания преследующего мороза захотелось очутиться под крышей да потолком как можно скорее, пусть и под удушливой необходимостью протолкнуть сквозь глотку еще что-нибудь в непривычные к такому обилию пищи желудочные закромчики.
– Ты-то? – там же скептически, но не без любопытства хмыкнул он. – И что же это, боюсь представить, за извращение такое, а, твое Тупейшество?
– Почему же это непременно извращение? – без намека на обиду отфыркнулся Рейнхарт, однако посмотрел как-то так… по-своему странно, что Уэльсу вновь сделалось немного не по себе.
– Потому что ты сам говоришь, что грезил им пять лет, лисья твоя башка, – буркнул мальчишка, обдавая бесхвостого хвостатого затейника, которого слишком и слишком хорошо успел заучить, задумчивым и чуточку опасливым прищуром. – Чем еще это может быть, если не очередной долбанутой потехой, одним тобой воспринимаемой за безобидный пустяк? Да на что хочешь поспорю, что ничем нормальным ты никогда не проболеешь дольше одного дня! Какие уж тут пять чертовых лет…
Говоря все это, он отчасти понимал, что ставит под удар и самого себя, добровольно приписываясь к подряду «больных, нездоровых, аморальных фетишей гребаного собственнического извращенца-лиса», но…
