Текст книги "Его искали, а он нашелся (СИ)"

Автор книги: Avada Kadavra

сообщить о нарушении

Текущая страница: 119 (всего у книги 140 страниц)

Глава двадцать вторая

Ситуация, несмотря на всю свою убийственную серьезность, ненавязчиво напоминала мне о старых добрых вестернах, в частности о ставшей уже классикой сцене, где двое ковбоев стоят друг напротив друга, ожидая, кто же первым выхватит стреляло и накормит оппонента свинцом, завершая бурную дискуссию. Стоящий, спокойно и уверенно, будто на светском приеме, святоша, несмотря на побитый вид, совсем не казался более слабой стороной. Да, нас было больше, да только все мы тоже побиты, и, в отличие от Иерема, у нас за спинами не стоит незримый боженька, подлечивая и ободряя. Если сейчас начнется бойня, то завалить гада мы, наверное, все же имеем неплохие шансы, особенно в самые первые такты битвы. Удар, ответ и еще один удар – вот на этой дистанции, в зависимости от того, как события повернутся, святоша может нечаянно сдохнуть и, чтоб мне быть неймфагом всю свою жизнь, он этого не понимать не может.

Смелость засранца вполне объяснима – его самого мы, быть может, на ноль помножим, успев разорвать душу до того, как ее вытащит на свои небеса воплощенное Возмездие. Другое дело, что после этого мне только и останется убить себя самому, чтобы не так больно было, ведь провернуть такое побоище скрытно я даже в лучшее время и с полной подготовкой к устранению не факт, что сумел бы. Сейчас же нас всех спасает от засветки на радаре Воителя только его... конкурент, пожалуй. Зависеть от чужой доброй воли, воли того, с кем и срать на одном поле сесть не желаешь, оказалось совершенно новым опытом в моей новой жизни, вызывая стойкое желание сжать чье-то горло. Этим кем-то пришлось выбрать собственную гордость – не человеку, который работал в офисном пространстве, учиться делать лицо попроще и поглупее, чтобы разумением не смущать начальство. Навык этот за время попадания изрядно заржавел, но не забылся, так что вместо стремительного сближения и активации форсажа Эгиды, пополам с крепкими мужскими объятиями, я лишь склонил голову набок, едва слышно, без всякой Тени в словах, произнося свою реплику.

– Привет. – Единственный нормально видимый глаз верховного клирика чуть прищурился в ответ, словно ожидая продолжения, но, когда я сделал шаг навстречу, он не вздрогнул, однако несколько напрягся.

Не знаю, ожидал ли он от меня продолжения фразы, но я просто поравнялся с ним, закрывая более уязвимую на удар команду своей чуть сгорбленной спиной, одновременно стягивая маску. В иной ситуации показывать лицо стало бы той еще глупостью, но под взором Бога, самого Гримментрея, что смотрит на меня глазами своего слуги, такие мелочи ничего и не скроют. Зато вызовут уже ощутимое напряжение, готовность самому взорваться безжалостным действием, воплощением насилия над жизнью и посмертием.

Когда-то мои глаза были темно-карими, но сейчас они уже черные, слишком черные, даже при полном подавлении своих сил уже заметно неестественные в своей черноте. Его глаза, готов в том поклясться, не всегда были столь невыносимо чистыми в безбрежной небесной синеве, но сейчас в них столько силы, столько чудес прошло сквозь них, что даже он сам может не помнить их изначальный цвет. Пересечения взглядов, столь смачно описываемые в земных книжках, преимущественно любовных романчиках, могут сказать очень много, больше, чем слова и действия даже. В прошлой жизни я часто посмеивался над подобными сентенциями, мол, взгляд его был безумным или, скажем, пронзительно честным, откровенно лживым и еще сотня эпитетов да сравнений. Развив ясновидение, больше не смеюсь – нормальному человеку глаза собеседника, скорее всего, ничего не скажут, если он, конечно, не окулист или нарколог. Для меня давно уже раскрылись грани сравнения глаз с зеркалами души, задолго до этой встречи.

Не знаю, что он увидел в моих искалеченных собственной силой буркалах, но нерушимое, казалось, спокойствие, едва заметно даже для моего восприятия, но просело, сменилось рефлекторным желанием ударить, сломить, уничтожить, будто заползло на руку ядовитое или просто мерзкое на вид насекомое. Еще немного, и он бы, скорее всего, ударил бы, да и я сам тоже инстинктивно желал затушить небесный источник, режущий своим присутствием обнаженные нервы. Вместо этого просто продолжаю фразу, раз уж клирик пока молчит:

– Зачем ты здесь? – Не стараюсь скрывать ни усталость, ни хреновое самочувствие, благо, такие мелочи ему видны и без актерского мастерства, которым я, в отличие от Тарии, особо-то и не владею. – И почему помог?

Теперь паузу на зловещее молчание взял уже он, то ли пытаясь пошатнуть мое равновесие в ответ, то ли действительно выбитый из колеи моими действиями, словами, выбранной позицией в переговорах. Он меня нервирует, пугает даже, он силен, опасен, не меньше, а то и больше, чем я сам, но сейчас я на долю мгновения почувствовал, что и я в ответ вывожу его из себя, сбиваю заготовленные линии поведения, ломаю план будущих переговоров, смещаю чувство внутреннего баланса, которое он, за годы службы Справедливому, привык считать несокрушимым.

– По многим причинам. – В его голосе тоже нет ни Неба, ни Глубины, ни отзвуков слов его Бога, только крепкая уверенность, обещание и декларация своих решений, которая случится независимо от моих попыток помешать или сменить точку его зрения. – Начиная от недовольства действиями Вознесенного, заканчивая твоим и тех, кто за спиной твоей, участием в только что произошедшем.

Едва уловимый взгляд мне за спину, прямо туда, где сейчас стоит в полубоевой стойке сжимающий новую шпагу Лосий, говорит больше, чем даже слова. Я ведь видел отзвуки той битвы, видел, против кого, против чего стоял дуэлянт, и это, видимо, чего-то да стоит даже для этого сосуда чужой воли и того, кто этот сосуд заполняет. Это еще не говоря про целый мифический артефакт во владении того, кто спас шкуру жреца и весь его храм – лучше всего рука помощи протягивается тем, кто может в эту руку положить что-то ценное, отдав его взамен за свое спасение.

Едва уловимо улыбаюсь, без гнева или злости, но и радости в той улыбке нет, что на белоснежно-бледном лице выглядит не очень, я это и без зеркала знаю, а уж после того, как губы стали чернее, чем у напомаженного стереотипного гота с ближайшего кладбища, так и вовсе скакнуло в зловещую долину прямо с разбега. Он, конечно же, не дрогнул, но я все равно чуял, что он выпустил легчайшее, будто колебание прозрачных вод под ветерком, раздражение, которое разогнанные в максимум экстрасенсорные чувства улавливали самым краешком. Что-то идет не по его плану, что-то я делаю не так, как он ожидал изначально, не так, как он планировал, не так, как хотел бы, отчего мне стало чуточку легче. Не так уж он и неуязвим, не так нечитаем, как желает казаться.

Другое дело, что я сам не сильно понимаю, что именно в моем поведении его сбивает с толку. Даже сам факт осознания приходит от свойства Насмешника, улавливая что-то эфемерное, неясное, видя следствия, но не первопричину, и это тоже бесит, даже сильнее присутствия жреца.

– И чего же ты предложить желаешь? – Я, в принципе, догадываюсь, но продолжаю беседу, хотя и знаю, что он тоже понял мои догадки. – Что возьмешь за свое участие? Чем уравновесишь?

Последний пассаж вызывает опасный прищур в целом глазу, да и второй уже потихоньку заживает, как и вся половина лица, превращенная кем-то в отбивную. Неясно чем, но этот намек на что-то, чего я сам не понял, его задел, несильно, но все же задел. Эх, Константин Юрьевич... троллим собеседников даже в шаге от могилы, как и всегда. Кое-кого жизнь ничему так и не научила, несмотря на все вразумляющие подсказки, намеки и просто пинки под задницу.

– Шансом. – Сбрасывает всякую благодушность стоящий пред мною, показывая, уведомляя, донося свою неотвратимость до моего ума. – Если не для тебя, Призванный, то для того, кто спас мою жизнь и паству Владыки моего.

Смех, чистый, звонкий, совсем не похожий на визгливый скрип истерящей в агонии помеси дверной петли и гиены, каким выходит смеяться у меня. Будто улыбнулось само Небо, чистое и прощающее каждого, от подонка до святого, принимающее всякого, от великого, до ничтожного. Смех заливистый, почти счастливый и в некотором отношении, признаюсь, даже более пугающий, чем безальтернативная ненависть хохочущей Тени.

– Мне он не нужен, святейший. – Если я силу в голос пускать не стал, то Лосий сдерживаться не захотел, не смог или не посчитал нужным, давя планарщиной в полный рост. – Свой выбор я сделал уже давно.

Улыбнулся и жрец, грустно и понимающие, причем, я уверен, не наигранно, хотя доля театральности в этом и была. Так улыбается состарившийся ветеран, смотря в след уходящей за горизонт колонне рекрутов, еще верящих в боевую славу и великие свершения, не зная, сколько из них уже никуда не придет, никогда не вернется. С его возраста, а клирик, несмотря на относительно молодой вид, действительно стар, он право так смотреть и улыбаться имеет. И как раз эти слова Лосия он точно предвидел, стремительно возвращаясь в свое любимое равновесие, обретая все ту же уверенность в предначертанном им же исходе.

– Все мы делаем выборы, и они же делают нас нами. – Не торопясь, демонстративно показывая отсутствие злых намерений, жрец снимает с пояса странную загогулину, будто две восьмерки наложенные друг на друга, отлитые из немного синеватого металла. – И за каждый из них приходится платить. Тебе, мне, всем нам, Призванный.

Глаза Героя сбоят, почти слезятся от попыток посмотреть статус этого, несомненно, артефакта, а уж как напряглись стоящие за моей спиной Тиа и Дарящая, словами передать будет затруднительно. От украшения веет даже не опасностью – могилой, горной лавиной, которую остановить не выйдет, лишь молиться и переждать, надеясь, что тебя не раздавит. Если все же дойдет до драки, то первым делом нужно будет не дать этой побрякушкой воспользоваться, иначе все, совсем все, прямо финиш, досрочная концовка.

– Я тоже умею задвигать всякую философию с умным видом. – Несмотря на все возрастающее напряжение, мне, наоборот, с каждым мигом все веселее и спокойнее, пусть то даже и спокойствие покойника, с каким, бывало, шагали под танки с одной гранатой. – Иногда даже удается притвориться умным. Меня другой вопрос волнует: ты нас нашел-то как? То есть, что проследил за моим соратником, это ясно, но я ведь не заметил слежки.

Снова пауза, снова ощущение, будто я сам того не понимая до конца, раз за разом наступаю на какую-то слабую точку, отыскиваю уязвимость, только еще бы понять на какую. Он ожидал атаки, несмотря на демонстрацию мирных намерений, просто потому, что нельзя было дать ему активировать взятое в руки сосредоточие сил. Это и стоило сделать по-хорошему, еще до начала ничего не значащего диалога, но именно из-за того, что старый хрен словно бы подводит меня к этой мысли, играя на инстинктах Тени, а не человека, я и не спешу устраивать последний парад.

– Если бы ты меня заметил, иномирянин, вот тогда бы и пришел знак того, что пора бедняге Иерему на покой. – Как и я сам, он ведет себя беззаботно, словно с коллегой на перекуре переговаривается, только скрыть свое напряжение до конца не способен или, может быть, просто не желает. – Связь его клинка и той, кого он освободил, пока еще слишком крепкая, несмотря на то, что Крылатую Деву изгнало в Небеса. По этой связи я и прошел, с Его помощью, будто по ниточке путеводной. Со временем этот трюк работать перестанет, сместятся оси восприятия, но мне, как видевшему момент падения ее в Небо практически вблизи, подобная техника труда не составила.

Ответ честный, подробный и при этом абсолютно ничего не сказавший, зато обтекаемый, словно обшивка космического шаттла. Интересно, он сейчас сложность этого трюка преувеличил или преуменьшил? И спустя пару месяцев, проведенных нами вдали от цивилизации, он такого повторить уже не сможет, или это он хочет, чтобы я так думал? Как, однако, трудно играть против кого-то вне твоей лиги – я привык быть сильнейшим ясновидцем в комнате, не уступая даже целым кругам Зрящих, да только сейчас уже сам кажусь себе новичком, вышедшим против профи и пытающимся не опозориться.

– Выбор у тебя невелик, скажу откровенно. – Все та же слегка грустная улыбка на постепенно заживающем лице, только под ней лишь холодный оскал чужой воли и полной уверенности в своей правоте. – Ты и сам это понимаешь, а я лишь озвучиваю. Твои деяния оценены, взвешены и сочтены достойными этого разговора, а не смерти подобно скоту на бойне, под сталью проявившихся Клинков. Я могу лишь дать шанс твоим людям, пообещав им возможность уйти, а также дать тебе последнюю твою битву, Герой.

Однако, как он красиво определил кому шанс подарит, а кого сразу нахер – только людям, не чудищам, тварям или эльфам. Это даже логично, ведь Тиа спасать – сравнимо с выстрелом себе в ногу, как и помогать мне родимому. Она, как бы, убила кучу важного для Империи народа даже без учета Второго Принца, но уж тот ее теракт никакое участие в последней битве не искупит. Максимум, позволят яд принять, после обстоятельного допроса, а не запытают в казематах, да и то не факт, ведь может и найтись желающий попрактиковать на ней хоть ту же рабомантию.

Гестия уже к твари ближе, чем к чудищу, настолько ее развезло после выеденного котла, каким было покойное Косновение, разорви ему хлебало... хотя, чего это я, уже разорвало, причем моими же руками. Это для меня она соратник, которого я выбрал и которого буду считать своей даже сейчас, но для жреца бывшая Раймель, всего лишь заарканенная каким-то подчинением опасная хрень, которую убивать-то нужно просто из чувства самосохранения. О милашке дьявольской, нынче пребывающей в облюбованном для себя теле культистки, я и говорить не желаю – и сам бы с радостью от нее избавился бы.

Остаются только Ганс, Лосий и Тария, как единственные достойные спасения с точки зрения верховного жреца, только на Тарию он, вообще не рассчитывает и в раскладе не учитывает, очевидно найдя следы подчинения или просто считая ее недостойной своих усилий по вербовке. Я даже готов поспорить, что он сам считает свой поступок именно благородством и готовностью отплатить за вклад в победу, а не желанием урвать себе носителя мифического артефакта. Он и вправду помочь хочет, только на свой лад, на Алурейский лад, так сказать, сея справедливость и воздавая по заслугам. В этот миг у меня, наконец-то, щелкает в голове и детали паззла сходятся воедино, не все из них, даже не половина, но достаточное количество, чтобы судить о происходящем хотя бы поверхностно.

Иерем, как и стоящий за его спиной патрон, не мог пропустить артефактное кольцо у меня на пальце и его природу, не мог не заметить изменения в моем теле, последствия утраты человеческой природы во всех смыслах этого выражения. Он считает меня уже тварью, лишь упорством призванного Героя, которого он сам не встречал, но читал об этом феномене, удерживающегося в рамках прежнего характера. Считает, что я притворяюсь даже перед самим собой, стараясь цепляться за остатки былого! И был бы он прав, встреть меня после того самого первого удара сдохшего Господина, когда яд его Похоти вынудил убить в себе собственное Я, чтобы не умереть вместе с ним.

С его точки зрения, он желает спасти моих соратников от меня же, от почти твари, что сама сдохнет, и потянет за собою всех остальных. Жрецу никто не сказал про причины, по которым я выбрал себе в путь-дорогу именно кольцо Менталиста, он не знает ни меня, ни их, оценивая каждого из здесь присутствующих по своей шкале, по принципам жизни этого проклятого мира. Для него, уверен, это даже не проблема, не дилемма морали, а рядовая ситуация, когда вынужден воздать по справедливости даже тому, кого сейчас станешь убивать и кого презирал или даже ненавидел мигом ранее.

Соперничество с Воителем, желание заполучить мифик в свои ладошки, намерение как следует распорядиться вырванными из головы Осеннего Палача сведениями, необходимость отобрать обратно слямзенный мною фамильный клинок Вечной Династии – это все вторично, происходит из той самой уверенности в своей правоте. Он меня уже осудил, уже взвесил и назначил цену, сочтенную им справедливой. Уже вынес вердикт о моей виновности, лишь смягчив приговор за счет сделанного мною подвига, расплатившись той мягкостью за последствия этого подвига.

В подобной ситуации нужно было бы поторговаться, возможно даже выбив чего-то сверху, если не бежать от битвы. Можно было бы и сразу броситься в бой, лишь подтвердив все его ожидания, выставив себя именно тем, кого он во мне вполне обоснованно видит, броситься в битву и сдохнуть в ней, раз уж он сам ее предлагает и даже не сомневается в исходе сражения. Чего точно не стоило в подобных обстоятельствах делать, так это терять самоконтроль и выпускать наружу свой говнистый характер, потому что холодной должна быть голова.

Улыбка на лице сменяется, превращается из усталой и грустной, в совсем иную, неожиданную и для меня, и для моего собеседника, да и для его хозяина тоже. Не оскалом загнанной в угол твари, что готова продавать жизнь подороже, стремясь самой протянуть подольше. Не гримасой ужаса перед неизбежным приговором, нежеланием заканчивать собственную сказку раньше времени, страхом перед концом последнего моего приключения. На лице у меня хватает гнева, как и в глубине бурлящей ненавистью сути, но куда больше там чистого, незамутненного, просто обжигающего презрения. И вот эта эмоция, это чувство, рвущееся сейчас из самого нутра, ударило хлесткой плетью по внимательно вслушивающемуся в меня жрецу, заставив невольно отшатнуться, крепче сжать свою побрякушку, потерять вновь собственный баланс, только теперь его восстановить выходило куда медленнее.

– Кто ты, сука, такой, чтобы меня судить? – Произношу без шипения или скрежета когтей по горлу, почти шепотом, едва уловимо. – Кто тебе, блядская ты справедливость, дал на это право?

Вместо клирика ответило нечто, спрятанное за синевой его глаз, словно отодвинув слугу глубже в его тело, выйдя вперед, подавляя такой мощью, рядом с которой я сам, даже под полным разгоном, кажусь до обидного маленьким и беззащитным. На меня смотрел тот, кто выношение приговоров всем и каждому сделал частью своей сути, воплотил ее и вознес на пьедестал величия.

– Я дал это право. – Каждый слог вбивает в голову судейским молотом, каждая буква отпечатывается на черепной коробке выжженным символом, за спиной шатаются соратники, которым досталась лишь малая доля того, что обрушилось на меня. – И кто же ты сам, чтобы это право посметь оспорить?

Еще мгновение и я бы упал на колени, просто не выстояв под давлением чистой силы, сконцентрированной в один четкий луч-посыл, будто осуждающий клинок палача. Тени не отзывались, связь с планами словно бурлила, терялась и возникала заново, не давая настроиться на сражение и даже верная Эгида не хотела отзываться на мой приказ. Но вместо того, чтобы распластаться по полу несчастной лягушкой, которая встретилась с кирзовым сапогом, я резко выбрасываю вперед руку, хватаясь... за тот самый амулет, вырывая его из разжавшейся в легком ахеревании ладони Иерема Стайра.

Он, наверное, ожидал всякого, особенно атаки, но точно не того, что я сделал сейчас – это как попытаться вырвать у врага из рук огнемет, ухватившись за выпускаемую им реактивную струю воспламеняющей жидкости. Добро пожаловать в мой мир, гаденыш, нам инстинкт самосохранения неведом, как и законы реальности пополам с божьей волей. Тем не менее мои действия на какой-то срок вывели симфонию жреца и его Бога, которая меня сейчас придавила, из боевого режима, ослабила то самое давление на всего меня целиком.

Эгида и Форма активировались именно в это короткое окошко, превратив тело в чернильно-черный силуэт, сжимающий светящийся синевой и отблесками морских волн артефакт, что прямо сейчас прожигал до мяса теневое тело, несмотря на почти выведенную в форсаж Эгиду. А уж ощущения от такого прикосновения были сравнимы разве что с агонией от удара Господина, принятого прямо на обнаженное тело – это даже не боль была, а нечто более глубокое, совершенно иное, невообразимо давящее природу кого угодно, от нищих до королей.

Тень дает силы не упасть, но наоборот распрямиться, чувствуя, как проблески коснувшейся меня силы испаряют куски мгновенно регенерирующей плоти, как горит в агонии скрытое в глубине черноты нутро. Даже без прямого прикосновения, лишь только оказавшись в радиусе действия этой штуки, шансов отбиться или пережить атаку было немного, проще сказать, что их вообще не было. Взяв же его в руки, взяв добровольно, против приказа и без разрешения Гримментрея, даже эти эфемерные шансы ухнули в глубины Бездны. Но я даже не думаю прекратить, отбросить игрушку Бога в сторону, укрыть себя куполом Одиночества – все это не то, не так, как я желаю этот день закончить.

Даже если я сейчас подохну, высказать все, что только думаю прямо в рожу ублюдкам я успею, пусть это и будет последнее действие в моей слишком затянувшейся жизни.

Вместо того, чтобы оградить себя от боли, от выносимой мне вины, я лишь раскрываюсь ей навстречу, против всей логики мира и даже против описания собственных классовых умений прожигая нематериальное теневое тело до почему-то вполне живого мяса. Я не могу отклонить приговор, не могу ему помешать, даже не пытаюсь, вместо этого вынося свой собственный, даже если он никакой силы под собой не имеет, даже если я не имею на него права.

Это не было словами, хотя бы потому, что мне времени бы не хватило на то, чтобы эти слова произнести, лишь немым обвинением, указанием на то, что должно быть указано. Почти забытые образы, словно старый и затертый сон, воспоминание из буквально прошлой жизни, еще до того, как я ступил на землю Алурея. Тогда мой разум, еще совсем не обстрелянный, полностью людской, лишенный умения видеть в самую суть, принял эту вещь за обычную папку с файлами, каких в офисе навидался сотни сотен, только плавающую в воздухе. Разум новенького попаданца просто не воспринимал правду, прячась за иллюзиями привычки, видя лишь дурацкую обертку, за которой пряталась кровавая, как сотни лет работающая бойня, истина.

Список некрологов, сложенное в несколько строк описание чужих судеб, судеб тех, кто был здесь до меня, кто свой путь закончил или закончит, так и не вдохнув воздуха по собственной воле. Я уверен, просто знаю, что посмотри я на эту папку теперь, то увижу не файлы и пластиковые корешки, но сырую, сочащуюся кровью могилу, возведенный прямо в Зале Выбора кенотаф, надгробие, мемориал для тех, кого не оплакали ни дома, ни здесь, кто был не нужен ни там, ни тут. Все они там, на тех страницах, спрятанные в несколько строк, в паре предложений, в десятке слов.

Это ты называешь Справедливостью?

Боль стала невыносимой еще в самом начале, но каждое мгновение раскрывает новые ее грани, каждое мгновение должно стать последним, ознаменовав очевидный финал, в котором меня просто раздавит, словно таракана тапком. Я стою, дышу, живу не благодаря своей силе, не ценою неизменного упрямства, не из желания не умирать, но только и только ради этих имен, которых уже никто и не помнит. Они держат меня на ногах, они стоят за моей спиной точно также, как стоит Вершитель за спиною своего жреца, они принимают на себя часть их гнева, они делят со мною одиночество мое, боль мою, ненависть мою, страх мой, отчаяние мое. Их на самом деле не существует, они только в моем воображении, любая их поддержка лишь плод моей бурной фантазии, но это не меняет ничегошеньки.

Я стою не благодаря им.

Лишь ради них.

Где твое Возмездие?

Гнев божественный жалит и жжет, но пусть он даже сильнее стал, мне самому пришлось легче, словно в сокрушающей мощи обрушенного на меня неодобрения что-то важное, ранее незримо присутствовавшее, перестало работать так, как нужно. Было по-прежнему ужасающе больно, до мучительной агонии, но теперь я уже не умирал, лишь только становился все злее и злее, как и получивший моральную пощечину боженька. Троллить натурального небожителя оказалось неожиданно волнительно, а это чувство удавшейся насмешки влилось в меня еще одним ручейком силы, помогающей и держащей на плаву.

Ответный удар артефакта оказался ожидаемо неостановимым, без любых альтернатив способным меня даже не размазать, испарить в кровавую взвесь, но при этом неожиданно... терпимым? Божественная игрушка выступала в роли одновременно и линзы микроскопа и хрустальной призмы, будто просеивая меня, точно так же оценивая мои поступки и меня самого. Оценивая по критериям самого Гримментрея, но ведь какая незадача, там, где она должна была меня развоплотить, потоку божественной силы удавалось лишь обжечь. Болезненно, мучительно, достаточно, чтобы убить сотни сотен обывателей, даже высокоуровневого воителя с упором на поглощение урона, но это была капля в море, если сравнивать с той силой, что зацепить меня была не в силах, безвредно и бессильно протекая мимо.

О, с точки зрения этого ну просто очень, тут должен быть сарказм, справедливого божества во мне хватало, скажем, если не грехов, то недостатков, ошибок, плохих поступков – легкое лицемерие, почти полное безбожие и отнюдь не легкий антитеизм, чрезмерно жестокие шутки в одних ситуациях, слишком попустительское отношение к тем же чудищам или даже тварям в других, участие в убийствах подданных Империи или иных государств, помощь тем, кого Империя желала убить. Всего этого хватило бы на сотню казней гражданским судом, но Гримментрей, пожелав покарать меня за дерзость через свой же артефакт, вынуждено ограничился законами не мирскими, но божьими.

Я в том подвигов не видел, стараясь просто делать то, что должен был сделать хоть кто-то, причем задолго до меня, раз за разом суясь с головой в очередное дерьмище, снова и снова из него выбираясь всем погибелям назло. Воплощающий Справедливость смотрел, его сила давила и металась в цепях воли его же артефакта, а я лишь давил в ответ, вбивая образы через образовавшийся канал связи, столь тесный, какой иной клирик, даже весьма сильный, за всю жизнь познать не сможет. К сухим строчкам о забытых и оскверненных Героях, у которых украли само право на Подвиг, добавились тяжелые взгляды привязанной к дольменам в диких землях нежити, уставшей даже ненавидеть предавшую их жизнь. Снова зазвучал размеренный шаг марширующей колоны тяжелой пехоты, день за днем, век за веком отмеряющих свой чеканный шаг в созданной из их же тел клетке. Взбурлила и зашипела черная мерзость, забирающая у людей их самих, пожирая все и вся, стремясь забрать себе, осквернить, испачкать, очернить даже сами Небеса. И, конечно же, последний мой бой, танец четверых против одного, финальная битва за город, за нас самих, за право собою оставаться, за право рвать, терзать тварь, предо мною и во мне самом, продолжать чужую битву просто затем, чтобы сказка продолжалась уже не для нас, но для всех остальных.

Каждое из этих решений я делал сам, не ожидая от этих поступков ничего, кроме очередной порции проблем, но оттого они в этот миг звучали лишь весомее, давя поток божественной силы встречным ударом, не причиняя ни вреда, ни боли, ни урона, но тем не менее раня Воздающего самим фактом свершившегося. Потому что воздаяние и завершение этим историям принес не он, хотя должен был, обязан был, сутью его была эта обязанность!

Остатков проходящего сквозь меня карающего потока должно было хватить большинству живущих и давно мертвых, но это были именно остатки, крошки, капли раскаленного металла из кипящего котла, куда меня вознамерились засунуть. Это была сила страшная, но уже не столь необоримая, против которой и сражаться-то бессмысленно. И я стоял, Формой восполняя сгорающее в небесной синеве тело, сверхсжатой, будто вторая кожа, Эгидой, застывшей в шаге от форсажа, гася и сжирая морскую капель, солью падающую на мои раны, серостью проявления закрывая свое право на жизнь.

И он уступил, шокированный этим фактом намного больше меня самого.

Потому что свой трибунал, необдуманно брошенный вызов на суд, я только что завершил и был оправдан.

Мне казалось, что прошла вечность с момента, когда на меня обрушилось Небо, но, когда мой разум отпустили тиски сжимаемого в руках Вердикта, не прошло и секунды – даже Дарящая не успела выпустить половину сонма в отчаянной атаке прямо в шокированную и по-детски потерянную рожу не успевающего защититься первожреца, а остальная команда от нее отставала еще сильнее. В глубине едва не сгоревшей души, расплылось такое сладкое ощущение удачной подколки, победы в поединке, пусть и всего лишь моральной, не физической. А еще было четкое понимание, что если дьяволица успеет ударить, то придется Гримментрею искать себе нового главу клира, потому что остатки нынешнего, сейчас лишенного защиты, проще будет закрасить, чем соскрести, не говоря уж об уроне по неосмотрительно подставленной под удар душе Стайра. И вот тогда нам точно наступит восходящая звезда, возможно, утренняя – от внимания бушующей над городом свиты Воителя нас закрывает Гримментрей через своего жреца, а без него станет плохо. Ну, примерно на те несколько секунд, какие Богу понадобятся, чтобы нас за убийство главы паствы осудить на сто лет расстрела без перерывов на обед и выходные.

Едва не рычу от новой вспышки боли в незажившем от "судебного процесса" теле, разворачивая серость Проявления за спиной, останавливая так и не выпущенные атаки команды, а ради Дарящей и вовсе прыгаю спиной назад, разворачиваясь уже в полете, чтобы накрыть ладони ее нынешнего мясного мешка, своими принявшими плотское состояние бледными хваталками. Вышло и прозвучало настолько ванильно, что меня едва не затошнило... а нет, тошнота это от выпущенного флера и последствий отката зелий пополам с перенапряжением. А ванилью реально пахнет та мазь-масло-крем, каким покрывала свое обнаженное тело культистка ради лучшей защиты от вражеской магии.

– Еще говорим. – Хотелось бы сказать, что прозвучало пафосно и повелительно, но на деле я это едва сумел прохрипеть, что после пережитого и так уже подвиг. – И, если ты, наглая сволота, скажешь что-то еще про свой сраный суд, клянусь тебе вот на этой самой по*бени, я придумаю способ утащить вас обоих за собой в могилу, даже если ради этого придется вывернуться наизнанку.

Сжимаемая до сих пор религиозная реликвия, спалившая держащую ее руку в мясо, несмотря на Эгиду и Форму, оказалась пронзена новой вспышкой света небесного, только теперь безболезненной, зафиксировав, очевидно, мою клятву и серьезность намерений. Последнее заставило задумчиво и удивленно покоситься на переставший жечь плоть артефакт не только меня, но и полностью заживившего раны Иерема, как и смотрящего его глазами божество. Я даже не знаю, кто из нас троих удивился сильнее, но рожа у жреца стала еще более недоуменная и глупая, вызвав рефлекторный смешок, хрипловатый, но искренний.