Текст книги "Его искали, а он нашелся (СИ)"

Автор книги: Avada Kadavra

сообщить о нарушении

Текущая страница: 111 (всего у книги 140 страниц)

Раненная, истерзанная своим же ускорением Тень получает в лицо Сиянием Истины, которое сотворила целая плеяда светлячков, отдающих свою страсть Пороку. Клац-клац, замыкается клеть, отсекая от новой Правды все то, что было Правдой раньше. Тень шипит и шелестит оседающим оземь пеплом, когда железного цвета копье, рожденное из постыдно неправильной, – пусть и только по мнению смертных, – любви великого мага к своему же ребенку, пронзает центр ее тела. Когда-то изверги купили отца этого тем, что были единственными, кто мог его прозванное ненормальным желание понять, одобрить и воплотить. И все ради того, чтобы сталь и железо его силы сейчас вонзились в избранную цель, обращая принявшего облик Тени смертного в тяжелую железную статую самого себя – громадную, искусно сделанную и мертвую, неподвижно сверкающую своим блеском под пурпурным неб...

слом

И все ради того, чтобы сталь и железо его силы ухнули в открывшийся перед ними провал, пролом, рану накормив силой своей глубины Одиночества. И ведь тварь могла поклясться, что пусть удар был остановлен очередным сломаным зеркалом, – одним из последних имеющихся, если не последним вообще, он это чужое истощение нутром чуял, – но сам пролом был создан из тех самых ошметков плоти, самим же тишиной наживо оторванных. Его бы познакомить с собратьями аспекта Агонии, они бы многое нашли для плодотворного разговора.

Тень отступила, выйдя на ту позицию, где тварь не могла обеспечить гарантированного поражения. Убить могла, да, но убить несколько раз кряду, да еще и так, чтобы каждое новое убийство требовало нового зеркала, выходило слишком накладно. А тут еще и истерическая атака со стороны Дворца, где явно успели что-то понять, за отведенную секунду, за которую Варудо получил свой поцелуй в уста. Приходилось перенаправить силы на цель даже более заманчивую – ту цель, какую просто нужно уничтожить, даже если бы она вообще угрозы не представляла.

Инфернал уже бил сам, волной ржавчины, проклинающей при касании, давил молотом забытой молитвы, изувеченной и увечащей как молящегося, так и всех рядом с ним, терзал поведенческой атакой, такой близкой к любимой извергами контрактной магии, стремясь передать часть своей увечности кому-то еще, рвал на части взметнувшимися вверх щупальцами цепей, десятком, двумя десятками, сотней! Прежде старающийся бить вблизи, демонист не мог пустить в ход всю свою силу, опасную для твари в мере даже меньшей, чем для его временных союзников. Но лишившись их, понимая, что дальше сдерживаться нет нужды, что дальше вообще ничего нет, он раскрыл себя во всей уродливости своего проклятия.

Силен.

Хитер.

Могуч.

Абсолютно не опасен.

Цепи отяжелели, когда поднятая вверх каменная крошка налипла на звенья, притягивая их к земле, вплавляя в остатки брусчатки, превращая их именно в то, чем они должны были быть – в оковы, какими их когда-то сотворили. Лишенный подвижности, вынужденный хотя бы на мгновение остановиться старик не убавил напора, по-прежнему с презрительной легкомысленностью игнорируя необходимость защиты, стремясь вложить все в атаку. За спиной его снова открылись окна, замочные скважины, сквозь которые проглянули в реальность огоньки бесчисленных Свечей. Души, что отдали себя молитве, которая уже не могла сбыться, которая могла лишь забрать тех, кто достаточно в ту молитву верил – последняя свеча, возожженная на могиле не посмевшей отречься от своего бога душе.

Пламя, – теперь, после гибели Софии, можно больше не переживать, что контроль над ним перехватят, – обжигает само пространство, нарушая работу окон, делая их нестабильными, а сводящее с ума мерцание Свечей становится дрожащим, едва способным навредить кому-то вроде него. Следом приходит грозовой фронт, наполняя каждый вдох воздушного пространства готовой взорваться силой, противодействовать которой можно, но так сложно, когда любое движение, любой выдох, мигание ресниц запускают каскадную реакцию, порождая новые заряды. Статика накапливается, усиливается, начинает рвать тело и ауру демониста, а тому хоть и плевать на целостность тела, плевать на жизнь и смерть, но концентрацию это сбивает.

Дальше в ход пошли черные и неприятно блестящие, будто из застывшей нефти отлитые гвозди-иголки, целым веером врывающиеся в статический фронт, вызывая детонацию, пятная все вокруг, срывая перестроенную в защиту стену ржавчины и кричащих лиц, будто сотворенных из обратившегося воском воздуха. Последним аккордом завершающегося представления становится полупрозрачный, немного зеленоватый клинок концентрированной в абсолют природной энергии, превращающий любую жизнь в нагромождение плоти и мутировавших органов.

Всего этого хватает чтобы сбить всю защиту с демонопоклонника, чтобы разорвать его тело, почти обратить в пыль, чтобы потом отправить на такое страшное возрождение, рядом с которым возобновление уже три удара сердца, как мертвой Феникса просто чепуха и легкие покалывания. Но извергу не нужно перерождение, он ищет для демона только гибели окончательной и при этом уверен, что за это его враг ему искренне благодарен. Это конечно никак не отражается на их, очевидно, несовпадающих целях, как не мешает пытаться убить друг друга, но, право дело, Господину приятно, что хоть кто-то оценит его помощь с такой искренностью. А будь он обладателем хлипкого органического тела, а не идеального сосуда, многомерного и растущего в себя конструкта псевдоплоти, то его наверняка бы от этого затошнило, а на глаза навернулись бы слезы обиды – тяжело, когда единственные, кто тебя встречает с неизменным облегчением без всякого флера, кто понимает твои действия, является вот этой мерзостью.

Одна из лучших душ, отмеченная сразу шестью богами подлинная Героиня, давно сгинувшая в своей последней проигранной дуэли, преданная теми, кого когда-то оставила дома, отправляясь на великую, как по тем давним временами, так и по временам нынешним, войну. Пока она совершала подвиг за подвигом, тихий шепот Похоти постепенно убедил всех оставленных ею близких, ее слабые места, ее тщательно лелеемое, и оттого уязвимое, сердце в том, как для Героини будет лучше. И она, шесть раз благословенная, оказалась такой беззащитной перед теми, кого любила, не сумев сражаться и убивать тех, кто таких сомнений не испытывал.

Долгие годы отковки, переплавки и закалки этой души в самых разных фантазиях, целые жизни, прожитые в иллюзорных и сотканных специально под нее мирах, сроднили ее с Похотью, дали позабыть о боли предательства, найти в нем приятные оттенки и познать то, что от нее требовалось познавать. Идеальная заготовка именно под один удар, за которым небытие и, к легкой печали Господина, освобождение от любых оков – даже столь искаженные божественные печати заберут суть преданной из его ласковых рук. Освободят, пусть даже только в гибели. Их, печати эти, потому и оставили искаженными, но рабочими, чтобы заготовка, смелая нота героического стиха, сработала именно так.

Старик уже начал восстанавливать тело, пусть медленно, пусть не успевая, ведь слишком много ему пришлось возвращать, слишком часто он получал раны. Атака, которая не атака вовсе, выглядит подобно вспорхнувшей с протянутой ладони изверга лесной птице, половина которой белоснежна, будто девственный снег на горных вершинах, а вторая черна, как горечь преданной жены и матери. Шесть благословений, шесть проклятий, шесть Чудес, слитые воедино – это могло убить даже его, Господина, соправителя, обладателя сравнимой власти над иным Доменом и Пороком. Для того и создавалось оно, но оставить это несчастное существо жить было выше его сил, уничтожить демона требовало все естество изверга, что он не преминул исполнить.

Проклятый Вестник, наверное, даже после этого возобновился бы.

Но это все-таки был хоть и первожрец, но ключевым фактором являлись остатки человеческой не сути даже, а следов ее пребывания, мертвой памяти о бытие человеком в мертвой памяти о мертвом Боге. И так и не успевший что-то сделать старик уже распадаясь, отправляясь в свое последнее погибельное путешествие, сблизился, вырвав из ловушки жадного камня свои цепи, с даже не пытающимся уклониться извергом, вцепился в пошедшую пятнами от посмертного проклятия руку, выставленную в защитном жесте, да так и опал на землю ворохом истлевшей ткани его рубища, мгновенно проржавевших цепей, от которых целым осталось только одно звено... а может, только одно звено и было с самого начала настоящим? Последней с глухим стуком коснулась камня резная шкатулка, то ли из странного дерева, то ли из черного камня, то ли из кости или даже железа. Открывать ее не хотелось, потому он и не собирался рисковать – что бы ни прятал демонист буквально вместо сердца, но этот трофей, как и явно артефактная цепь может подождать.

Шла третья секунда с момента падения принца Варудо, а дворец уже разрядил в лепестки последние средства, похоже, использовав даже откровенно опасные артефакты, требующие жизней или хотя бы здоровья активировавших. Один из лепестков немного потускнел и покрылся сероватыми пятнами, потеряв часть вложенных в него силуэтов совокупляющихся душ под ударом сразу двух эффектов, близких по силе к мифу. В еще одном появилась быстро затягивающаяся дыра, ведущая не сквозь него, открывая вид на Площадь Семи Поэтов, а в глубины Домена, частью, мерностью которого являлись лепестки. Вторая рана была не столь опасна, почти не нанесла необратимых потерь – даже разрушенные души в лепестках восставали обратно, если целы те души, что помнят ласки развоплощенных, помнят их мелодии и ритмы.

Это акт отчаяния, что не удивительно.

Тварь сближается со своей жертвой.

Господин берет раба своего.

Контроль над разумом Варудо позволяет неспешно отключить капсуляцию времени, притянуть того, прижать к себе в куда более нежных, чем прошлый раз, объятиях, заклеймить намного более мягким поцелуем, забирая память, забирая душу. А после, когда власть над мгновенно развращенной и препарированной десятками способов душой, что в тех секундах грез и фантазий прожила долгие годы, достигла нужной концентрации, когда изверг нащупал ту странную силу, что связывала Вечных в одно, что не давала им враждовать друг с другом, что позволяла, при нужде, действовать как один организм, будучи в прошлом, в будущем, в настоящем, в не случившемся и не случавшемся... нащупал и ворвался в эту связь, отдавая через незримые нити всего себя, напевая им свою мелодию. Сквозь все барьеры Дворца, сквозь любые амулеты и артефактные комплексы индивидуальной защиты, сквозь любую власть над Временем, силой, которую не откатить, не изменить, не отразить и не обмануть.

Прямо в души несущих в себе кровь Вечных, которые только были сегодня под этим куполом.

Прямо в застывшее и такое холодное сердце Императора.

Шум окружения пробивался в сознание будто сквозь плотное шерстяное одеяло, из тех, какими укрываются в самые холодные ночи, когда ночевка почему-то застает тебя под открытым небом, а сердце просит не запираться в зачарованной карете, но порадовать себя сном под светом красочных созвездий. Погода рядом с Вечным обычно солнечная днем и облачная ночью, ведь множество магов, заклинающих погоду, давно подобрали идеальный алгоритм условий, необходимых для инфраструктуры великого города, величайшей из столиц благословенного Алурея. Ильхан-Антар занимает куда большую площадь, являясь, фактически, множеством отдельных городков, возникших когда-то вокруг целой грозди крупных оазисов, городков, почти сросшихся воедино. Таньшинь, он же Златорукий, имеет население даже большее, чем Вечный, но при этом большую его часть составляют громаднейшие во всем мире трущобы. Был еще Антол, жемчужина Нейтмака, был Зарастрон, жемчужина морская, наследие былого величия Зайнберга, были Цветок Извечный и Палаты Камней, были Великая Вартань и Кодерга, отделенные океаном, много было городов великих и статных, прекрасных и восхищающих, достойных стоять рядом. Но для нее именно Вечный был величайшим из великих, прекраснейшим из красивых – так ее воспитали, так она привыкла верить и так оно и будет всегда.

Но бывали моменты, когда хотелось странного, хотелось сбежать из города, выйти за его стены, уйти едва ли не в самую глушь, чтобы именно там смотреть на звездное небо, на закаты и рассветы, чтобы познавать красоту природы и в очередной раз познать собственную родину, кровь от крови ее предков, кровью врагов их построенную, на костях бросивших им вызов взошедшую на вершину. Мелкая причуда, пусть и затратная в плане времени – дни, недели и месяцы ее жизни расписаны ею и Отцом настолько подробно, что очень трудно, с каждым разом все труднее, найти, вы только не смейтесь, Время для себя и своего. Слишком сильно свое начинается поглощаться общим, а полученная по праву рождения власть начинает забирать плату, требовать ответных действий.

Аристократ не принадлежит себе, дворянство сковано не меньшим числом запретов и ограничений, чем нижайшие из смердов, оплачивая то, что было даровано рождением. Приходится жить, как заведено, развивать себя так, как нужно семье, служить тем, кому служили предки, любить того, на кого укажут, кого выбрали, родить или зачать наследника, который продолжит этот же путь. Глупо жаловаться на такую несвободу, достаточно просто выйти в трущобы и посмотреть на тех, кто живет "свободно", да и то, только потому, что на них плевать всем, покуда они не идут против законов Империи.

Она давно забыла про мечты о звездном небе, даже не поленилась проверить себя на различные воздействия, действительно узнав, что у нее в крови от прадедушки осталась маленькая капелька планарной связи с теми самыми Звездами. Она принимала волю Отца, искала его одобрения и тяготилась разочарованием в бесполезной дочери, но кардинально менять свою жизнь не спешила и не собиралась. Девушка годы назад ознакомилась со своим, вероятно, уже точно назначенным женихом, заготовив для себя и него два флакона с особо качественным любовным зельем, чтобы точно обеспечить взаимные чувства, если они вдруг напрочь не сойдутся характерами.

И все же первым делом вспомнила именно о тяжести походного одеяла и ночном небе над головой, даже сейчас.

Сознание приходило... странно, не урывками, а будто бы волнами, тогда как память казалась фрагментарной и не полной, не отвечающей на вопросы нынешнего дня. Валзея Вечная вспоминала детство и юность, первые шаги и первые уроки контроля силы династии, радость и веселье прогулок по парку, лоск выделанной кожи охотничьего костюма, едва различимое шипение падающего песка ее часов, подаренных Отцом, часов, которые никогда не заполнялись, в которых никогда не заканчивается песок и оттого их никогда не нужно переворачивать. Последнее воспоминание задевало какие-то глубокие струны в душе, заставляя вспоминать больше, восставать из странного состояния разобранности, собирать воедино разбитое и раскрошенное сознание.

Пыль и песок.

Песок и пыль.

Под ее телом утепленный магией мрамор и базальт, именно этот материал пошел на облицовку внутренних помещений Дворца, не любых, но только тех, которые кому попало все равно не показывают. Лучше всего подходили, правильную энергетику имели и легче переносили наложение различных вспомогательных чар. Дворец, да родные стены, именно они, именно Дворец. Она помнит долгий и короткий одновременно путь по улицам сошедшего с ума города, превратившегося в арену битвы и оргии, помнит несколько идущих подряд сражений, выматывающих и утомляющих в равной мере. Помнила прикрывающую ее Арею Ферн, – нужно как-то наградить ее, серьезно наградить, за подобное не зазорно, – помнила то и дело выпускающего зачарованные болты из арбалета Сквайра, как же его имя, великий Закон, как же пусто в голове... Помнила битву за битвой, помнила побег от заинтересовавшейся ими Легенды и серого, пропитанного пылью Дороги громилу, помнила, как его доспехи, лица угрюмых и страшных стариков на них изображенные, начали плакать черными слезами.

Помнила, как подошли они к Дворцу, как ей пришлось призвать силу Закона, мощь династии, воспользовавшись давно оставленной именно на такой случай лазейкой. Помнила, как их едва не убили – тогда уже перебили всех предателей, повергли тех из очарованных, кого не удалось привести в себя, да и мало ради кого старались возвратить разум. Их появление едва не спровоцировало бойню, но совместной мощи путника и Валзеи хватило, чтобы продержаться какие-то мгновения, а после Отец почуял ее присутствие.

Валзея помнила путь по знакомым и совершенно неузнаваемым коридорам переведенного в осадное положение Дворца. Дворец, что сам по себе являлся огромным артефактом, комплексом таковых, объединенным в одно громадное и рукотворное чудище. Знала, что именно это чудище когда-то откопали из-под земли ее предки, построив город на месте руин и долго, век за веком, вдыхая в старинного то ли голема, то ли все-таки духа места подобие его странной жизни. Ощущала, как теперь эта жизнь постепенно гаснет, как тратится она на противостояние тому, что проросло где-то в городе, которое они обошли иной дорогой лишь чудом и волнами серой пыли, буквально хоронящими целые проулки, по которым они крались. Крались через город, что должен был быть ее, принадлежать ей!

Мелькнуло воспоминание о перекрученном, изуродованном, выглядящим словно потекший воск, теле Зигмунда Роолейма, того, что неизвестно сколько времени, как ей объяснили, притворялось старым и вечно раздраженным на всех и на нее в особенности несносным старцем Зигмундом. Вечно... он терпеть не мог вообще всех, а она его персонально, как наставника и учителя ее второго брата, ныне безымянного и забытого. Рядом, лишь чуть в стороне, лежало освежеванное громадными когтями Посланника, – только подобному типу извергов по силам столь могучая маскировка и настолько идеальное притворство, – тело Артемиуса, призванного из самых полезных, оставленных возле трона даже в преддверии войны с пустынными соседями. Чуть в стороне, не освежеванная, а будто бы и не получавшая никаких ран лежала, словно просто легла подремать Фиалка, тоже призванная, только с небоевыми классами, даже не успевшая нормально развиться, ни разу не вышедшая в поле. Рядом с ней, такой же неповрежденный, лежал Грацио Дельтерри, ее контролер и наставник, ради помощи чьему министерству ее и призывали, потому что в рядах снабженцев засели крысы, нужно было срочно чистить и казнить наживающихся на деньгах Империи недоумков. Отец, как это часто бывает, не хотел привлекать к этому делу Эзлесс, не желая давать тем еще больше власти, тем более, если работать приходилось не столько с денежными потоками, сколько с путями более примитивного товарообмена, завязанного на обмен услугами или готовым продуктом, а не золотом. Грацио и Фиала-Фиалка лежали теперь рядом, наконец-то равные в своей гибели – из них обоих просто выпили души, не повредив тела и продавив всю имеющуюся защиту.

Тела.

Трупы.

Изувеченные и почти целые, убитые в спину или в честном поединке, принадлежащие знакомым ей лично или через досье людям да нелюдями, – вон, лежат ошметки свиты Ардаэля дома Ночного Древа, правда, найти посла среди этого фарша, узнаваемого только по рваным одеждам и их фасонам, не удается, – а также полным незнакомцам. Как же многих они потеряли, как же многих не досчитаются после, как же много... как же сильно она верила в то, что еще будет кому считать, будет это, такое лживое, после.

Отец лишь наградил ее мимолетным взглядом, обратив усталость в силу, вернув твердость рукам и уверенность во вновь крепко стоящие на камне Дворца ноги. Ее "свита", проверенная несколько раз, тоже была с ней, хотя кого-то после могут и казнить за некомпетентность – допустить неизвестного никому громилу и подозреваемую в измене Ферн в центральный узел обороны, какие бы там ни были проведены проверки, казалось удивительно безответственным. Глаза Отца долго, почти несколько ужатых до удара сердца минут неотрывно смотрели на хамовато лыбящегося путника, даже не пытающегося делать вид, что он спокоен. Отец считывал саму суть, исток могущества и даров Всевидящей, того, на кого пал его взор, а мало чего можно спрятать от него здесь, в сердце Дворца. Отцу не понравилось то, что он увидел, но не более, он помнил, кто привел сюда его кровь и родную дочь, понял, что угрожало ему, попади эта кровь в лапы тех, кто ее желал, окажись она во власти искусства покойного Рамарца.

Ее быстро пристроили к делу, даже путника, как носителя связанной с Законом силы, допустили к участию в общей обороне, что, казалось бы, было нонсенсом еще вчера – у династии хватало верных людей с нужными силами, способных работать на подхвате у правящей ветки рода. Но это было вчера, до этой страшной бойни внутри защитного периметра, где предали и били в спину, стремясь убить, но не выжить. На плечи ложилась и спадала невыносимая тяжесть Закона, растягивая минуты на часы, ускоряя откаты боевых артефактов и возобновляя защиту над Дворцом, продолжая сражение с порождением порочных мифов.

Потом... потом что-то поменялось, она еще не вспомнила, что именно, но память вставала на место, возвращала остроту, складывалась мозаичным паззлом. Тварь отвлеклась, убавила натиск, дав секунды, обращенные едва ли не в целые сутки почти полной безопасности, за которые сказано было слишком многое. И ее старший брат, невыносимый и безжалостно топчущийся по слабости, по бесполезности ее, надел древний доспех, взял в руки древний меч. Отец не хотел посылать его туда, но власть над Временем, власть над Империей и, соответственно, над столицей государства, давала и другую власть, если не открывающей гарантированное будущее, то совершенно точно раскрывающей все его неисчислимые варианты. И в тех вариантах была только смерть, смерть, смерть или нечто, даже худшее.

Нужен был козырь, которым избран был стать Варудо. Варудо, который, может быть, не желал подвига сего, но не мог противиться воле Отца, а Отец не мог покинуть Дворец, потому что оставался тем единым, что еще не дало свершиться схождению Вечного и дьявольского домена. И брат ее отправился на бой, из которого мог бы и не вернуться, скорее всего не вернулся бы, несмотря на множество артефактов и амулетов побега, оказавшись в объятиях верховной твари. На какое-то, ставшее очень длинным их волей, время они получили отдых, уже пребывая одной ногой в могиле, отошли от нее на несколько шагов.

Чтобы шагнуть вновь.

Когда она ощутила.

Тот миг, тот момент.

Момент прикосновения.

Оно пришло оттуда, из той же глубины, к которой Валзея обращалась за силой Закона. Не из самого Времени, ибо совратить Закон даже подобной твари не под силу, не так быстро уж точно. Оно пришло из ее же крови, пришло трелью скрипки и насвистыванием флейты, пришло веселящей мелодией, радостью и счастьем, отдающимся внизу живота необоримым жаром мгновенного оргазма. Она засмеялась и затанцевала, через право Принцессы и доступ к Дворцу пытаясь отдать свое счастье и такой долгий-долгий экстаз всем-всем-всем вокруг. Она прижала к себе мальчишку Морта, теперь Волаана, целуя его и вынуждая кончать вместе с ней, вместе с уже раздевшейся и раздевшей неуклюже сопротивляющегося парня Ферн.

Эта мелодия вела ее, не давая обращать внимания ни на что, пока еще можно чувствовать выкручиваемые чьими-то руками соски, надеясь, что скоро до нее доберется та же сила, какая на глазах отращивала грудь какой-то из придворных фрейлин, столь же плоской, как сама андрогинная принцесса. Мелодия вела ее покуда не сменилась иным видом удовольствия – более жестким, требовательным, но столь же приятным и дарующим новые оргазмы. Громила-путник вновь показал себя хамом, раскрошив оргазмирующей принцессе челюсть, отчего ей пришлось вернуть ту в нормальное состояние Законом, потому что отомстить она собиралась поистине императорским минетом, под конец отгрызя ласкаемый орган, после восстановив его на прежнем месте и повторяя эту процедуру еще не единожды, пока не наестся.

Вместо ласк, даже грубых, пришла пыль и боль, пришло терзание и совсем не приятные медвежьи объятия, пришли сотни сотен чар, направляемых Дворцом и множеством придворных бенефиков, еще не слушающих ее мелодию, еще не танцующих вместе с ней! Валзея пробовала передать им приказы, но хлесткие, не сильные, но ужасно сбивающие с толку удары кулаков по лицу и вопли о том, что они все охуели, не давали даже этой малости, не давали спокойно кончить вновь и позабыть о глупостях. Вытащили ее именно бенефики, среди всех своих эффектов и благ нашедшие что-то, помогшее прийти в себя и разделить, отозвать навеянное, но удерживал на плаву, пока она не сумела решиться на отказ от Похоти, именно путник под конец едва не рыдающий кровью из полуослепших глаз.

Наверное, спасла ее же слабость. Она ведь совсем недавно, считанные часы, – дни, если считать растянутое Время, – тому назад обрела действительно достойное Вечной понимание Закона, еще смогла отодвинуть себя от не до конца привычной силы. Но сколько таких было, таких еще вчера бесполезных, какой стала она? Она не хотела открывать глаза и вставать, не хотела, не хотела, не хотела, пожалуйста не надо, не надо, не надо, пусть она продолжит не смотреть и всего этого не будет, пусть не будет!

Заносчивая, но обладающая превосходным чувством юмора и всегда готовая поделиться вином из личной коллекции сестрица Вридо, дочь уже покойного брата ее Отца, одна из немногих, кто всегда поддерживал неудачницу-принцессу.

Совсем не заносчивый и пожизненно усталый Вариль, троюродный брат, однако, введенный в правящую линию за счет выдающихся успехов в освоении Закона, редко упускающий момент пройтись словесным уколом по более слабой, чем даже он, Валзее.

Дядюшка Вонни, со времен юности пропускающий немалую часть гласных букв из-за неизлечимой травмы челюсти, которую едва ли не разрезал надвое костяной кинжал алишанского убийцы, вынужденный плотно сидеть на обезболивающей алхимии из-за этой старой раны.

Вся первая линия и большая часть второй, все достаточно сильные, достаточно сроднившиеся с мощью династии, достаточно Вечные, все, кто стоил хоть чего-то, кто сегодня оказался в Вечном, совсем все... Выстоял только Отец, сила которого была столь абсурдно велика, что ее не вышло превратить в слабость, да еще она, недостойная и бесполезная. Были еще родичи, неблизкие, дальние, очень дальние и остальные, вовсе почти что не родичи – за время правления династия наплодила много побочных линий, даже слишком много, пользуясь во всю своей связью, что не даст брату пойти с клинком на брата. Теперь эта связь свела стольких из них в могилу... и не свела ли еще больше? Прошла ли эта кошмарно желанная даже сейчас мелодия дальше, достигнув всех оставшихся за пределом столицы еще живых родичей?

Вридо.

Вариль.

Вонни.

Все они лежат в лужах своих соков и семени, в обнимку с услышавшими их мелодию свитскими, оргазмируя до смерти, пока не покинули их тела души, отправившиеся прямо в пасть того, кто забрал Варудо, по тому же пути, что всегда ранее был их спасением. Бенефики свершили настоящее Чудо, сумев в таком цейтноте, без возможности замедлить Время, понять природу атаки и попытаться спасти своих владык и правителей. На то, чтобы попытка стала успешной, никакого Чуда не нашлось, если не считать Валзею и рвано выдающего приказы всем вокруг Отца.

Она должна бы прислушаться, должна бы сама поучаствовать, помогать и поддерживать, но все тело будто обратилось кремовым десертом, став таким мягким и нежным, что, казалось, ткни пальцем и оно растечется по всем поверхностям. Это была даже не слабость, которую сотни благ и очищающих эффектов испарили бы без следа и вреда, но что-то унизительно близкое к тому состоянию, какое испытываешь после визита опытного любовника, только страшнее и неотвратимее. Валзея позволяет себе еще несколько ударов сердца развратной и смертельно опасной неги, а после начинает подыматься.

Тело не сразу вспоминает, как это вообще двигаться и контролировать эти движения, но стоит ей проявить желание, как гвардейцы и лекари тут же подымают ее на дрожащие ноги. Одежда ее восстановлена, то ли ею же самой, просто автоматически, то ли кем-то из гувернеров, а после очищена от... последствий передозировки Похотью обладателями того же класса. Мысли приходят в порядок, а воля истинной Вечной отодвигает глубоко в закоулки подсознания и горе, и обиду, и печаль. Не время для них – может быть, они уже проиграли, но уйдут Вечные так же, как когда-то пришли. Гордо и бескомпромиссно.

Отец выглядит плохо, очень плохо, хотя раньше, до этой подлой и смертоносно успешной атаки, ей казалось, что хуже выглядеть уже не выйдет. Даже не бледный, а какой-то серовато-зеленый, будто потомок пещерного гоблина, исхудавший едва ли не вдвое, постаревший до почти полной беспомощности, получивший ужасающей силы откат и сверху проклятым высасыванием души, он все равно был Отцом. Сильнейшим из, могущественнейшим среди всех, способным выйти из этой битвы и вытащить из нее свою дочь и свою империю. Тем страшнее, тем больнее слышать его слова, тем больше хочется зациклить себя где-то в прошлом, чтобы не слышать их и забыть о том, что слышала.

– Тварь ударила по мне самым первым делом. – В словах нет силы и власти, какие были там совсем недавно, когда отдавались приказы гвардии и свите, только усталая злость и столь же крепкая решимость. – Моя душа уже не со мною, но на пути в пасть этой мерзости. Я сумел... застыть ее на полпути, но удерживать дальше уже не могу. Я... я попробую если не оборвать связь, то уничтожить собственную сущность... но не знаю смогу ли.

Слов нет, кроме совсем дурацких просьб сказать, что это такая жестокая шутка и потом добавить, что все будет хорошо. Вернувшая себе разум Валзея, вновь начавшая мыслить подобающе Принцессе, а не маленькой плаксивой девочке, прекрасно понимает сказанное, анализирует и раскладывает по полочкам, только все равно больно и страшно, горько и грустно.

– Как же так... как же так, Отец? – Более банального и бесполезного сейчас, когда каждый миг на вес всего золота Эзлесс, вопроса придумать сложно, но с трудом восстановленный контроль оказался не таким уж прочным.

– В сонм твари, в его душеловку не должен попасть носитель полной власти. – Как будто уже принявший свою судьбу хуже смерти, а оттого утративший страх, Император Веков продолжает говорить, не обращая внимания на лепет дщери своей. – Видит река, я был к тебе строг. Видят все Боги, что оставили нас здесь, ты подводила меня, казалась ошибкой, плодом былого, что так и осталось моим гнетом, моим грузом вины. Но теперь выбора нет ни у меня, ни у тебя. Знай, Валзея Вечная, услышь мои последние слова и верь. Я буду гордиться тобой, а ты станешь достойной и обретешь величие, какого так жаждала.