Текст книги "Его искали, а он нашелся (СИ)"

Автор книги: Avada Kadavra

сообщить о нарушении

Текущая страница: 110 (всего у книги 140 страниц)

слом

Рука тишины, когтистая лапа теневой формы, просто игнорирует Исток Ключей, прикладываясь к искаженному обидой и обещанием за то отплатить лицу архидьявола, который момент разбитого зеркала осознать сумел, но вот среагировать уже нет. Как не успел передать урон на одну из специальных защитных душ, слишком близко стоял к демонисту, не спешил пускать в себя его заразу. Исправился быстро, большую часть урона поглотил один из его огоньков, умерев в том экстазе, какого искал при жизни, но инерция удара развернула распятое в прыжке тело, бросив прямо в объятия веретена.

Огненные нити мало того, пытаются безрезультатно спутать нити ключей, которые в деактивированном состоянии все равно что не существуют, так еще и лезут в сам Исток, лишают подвижности тело, обматывая и жаля, повышая температуру внутри тела, отдавая часть жара даже лепесткам, что уже показатель. Любая иная легенда в таком клубке огненном сгорела бы за считанные секунды, а выпутаться просто не успела бы. Он же выпускает серию ледяных выдохов, отбрасывая страшно покалеченную, пойманную в момент уязвимости деву в сторону, уже тянясь к ней ожившими нитями ключей, чтобы отдать ее тому Истоку, в какой она неосмотрительно лезла, прежде чем та переродится в пламени, сняв метку коварных нитей.

Сызнова вовремя использованным Чудом избегает он удара клинка в руках возвратившегося во времени принца, который стоял на том самом месте, что и несколько секунд тому назад. Они все эту площадь изрядно перетоптали, так что мест для хронопрыжка у Вечного с запасом, на почти любую позицию может выйти, негодник пакостный, милашка сахарный. В тот миг, когда показалось, что снова разошлись без серьезного урона, конечное звено одной из цепей старика задевает подставленную щеку, оставляя на лице уродливый рубец и выбивая несколько посвященных когда-то Хладу душ, еще не спрятанных как следует обратно в глубины сущности. Некрасивая рана, потеря дорогих сердцу и памяти искорок, а также общая ситуация вызывают еще одно тяжелое дыхание, злой выдох, вместе с которым всю площадь накрывает туман Мглы, лишая видимости всех, кроме хозяина той души, которая Мглу и позвала.

Вспыхивает не хуже солнца огненная сфера, мгновенно сотворенная Софией, разгоняя Мглу, испаряя голодные щупальца тумана, слишком уж медлительные, не успевшие еще исказить расстояния и направления. Снизу туман забирает в себя черная пасть пролома в Тень, пущенного строго по линии земли, окончательно доламывая и так едва функционирующие знаки на обращённых в щебень да пыль камнях. Это еще странно, что усиливающий контур столько просуществовал, когда они его дружно разносили своими атаками, а Господин им в этом помогал, сам атакуя с не меньшим размахом. Все равно свою полезность структура хоть и не исчерпала пока и на половину, но все важные действия уже полностью переведены на работу лепестков, можно не опасаться сопутствующего ущерба. Последние попытки пробить лепестки массовыми атаками артефактов или магических кругов шли со Дворца и уже прекратились – там теперь то ли обороняются, то ли, что вероятнее, готовят для Императора маршрут отступления, а для принца способ вырваться из боя без потерь, оставив временных союзничков извергу на растерзание.

Как это мило, просто лицо разрывает от умиления.

Как будто он даст Варудо покинуть их танец, не доиграв мелодию до конца – половина связанных с Временем душ была использована в самом начале, чтобы отрезать то Время, когда он еще не пришел к нему на поклон, от остального. Выдернуть его через реку не выйдет, даже у Императора, не после того, что ему уже пришлось сегодня выдержать, не после пережитых напряжений, предательств и потерь.

И танец продолжался.

Выпад клинка встречает такой же клинок, зеркальная его копия, обладающая даже частью похожих эффектов, отбрасывая Варудо в жестком парировании. Тот возвращает себя назад, на ударную позицию и пробует повторить удар по-другому, но встречает его лишь банальный пинок ногой, вынуждая тварь терять души, чтобы превратить удар физический в концептуальный, способный нарушить даже защиту Подлой Дуэли. Повредить принцу это не смогло, но отшвырнуло подобно кукле, брошенной рассерженным ребенком, прямиком в объятия старого инфернала.

Цепи снова служат вместо конечностей, мягко хватая летящего принца и гася инерцию, готовясь поставить на землю, когда тот просто исчезает из хватки цепей, чтобы снова возникнуть перед извергом, теперь пытаясь отрубить ногу, какой его пнули. София заняла нехарактерную для себя роль дистанционной поддержки, атакуя спрессованными сверлами алого пламени с завидной частотой. Барьеры из жесткой и переполненной статическими эссенциями воды и вязкой астральной завесы удерживают его необожженным, но не дают самому ударить чем-то достойным. Сбоку заходит тишина, снова ускоряясь, травмируя самого себя, а тварь вынуждена перейти в атаку на Варудо, одновременно прекращая блокировать пламя и начиная щедро сеять световые атаки в сторону Тени – не хочется снова давать двум ускорениям сложиться в одно, очень уж в такие моменты становится тишина неприятным противником, почти оглушающим в своем стремлении отодвинуть мелодию Пекла как можно дальше в свою тишину.

Скрежет и лязг цепей, каким он и его видящие отмечают инфернала, предупреждает, позволяет растянуть пространство, избегая цепей, но при этом прерывая атаку на Варудо, вместо нее оставляя иллюзию этой атаки, чтобы все равно защитился, потерял время. Призванный же продолжает попытки сблизиться, хотя ускорение уже отрывает от его теневой плоти куски даже большие, чем сумевшие задеть чары. Мир вокруг снова пытается измениться, в разум бьется многоголосый хор молитвенного песнопения, только все голоса в нем поют не в ноту, все они словно рыдают сквозь захлебывающийся крик – инфернал редко пользовался почти бесполезными против спрятавшего свои лелеемые души изверга внешними атаками, предпочитая просто атаковать в упор с помощью цепей или проклятых касаний, но сейчас смена тактики сыграла ему на руку.

Варудо выплывает из очередной временной линии, то ли не отслеженной извергом, то ли вообще не сбывшейся еще в прошлом, но теперь его удар смертельно опасен – воспользовавшись моментом ослабшей защиты, вынужденной необходимостью уберечь искры свои и мелодию их от сорвавшейся на крик молитвы старика, Господин не сумел помешать. Игра со случившимся и не сбывшимся, которой он так ждал от непонятным образом использующего зеркала тишины, но не от едва ли не наиболее прямолинейного из врагов его – флейты. Вынужденный ускорять и возобновлять силы своих союзников, постоянно замыкающий себя в неприкосновенном барьере, непрерывно использующий простые, но единственно надежные в таких условиях приемы, не имеющий ни сил, ни права на более изящные, но для прямого боя непригодные, родовые техники.

И вот, решился, закономерно подставляясь, снимая защиту, ставя все на атаку и не надеясь на то, что тот же тишина спасет свою флейту очередным зеркалом – даже если бы захотел, не факт, что сумеет, слишком разные силы, слишком далеко уйдет отраженное в течении реки Времени, слишком много тонких настроек, чтобы нашлось место еще одной. В иных обстоятельствах такой риск стал бы последним подарком флейты, его финальной нотой, но именно сейчас ему сопутствует успех... почти сопутствует.

Взмах клинка, безвредный, но смертельно опасный, не касается самого псевдотела, не задевает его, лишь проходит сквозь пучок нитей ключей, едва не прочеркнув сам Исток, будто цирюльник отрезал конский хвост жаждущему остричься клиенту. Господин ничего не почувствовал, ничего не заметили и его зрящие, и прознающие, будто ничего и не случилось. И он не знал, не мог знать, случилось ли произошедшее или обошлось – в неактивном состоянии нити это лишь образы, визуализированное намерение контроля, инструмент воздействия и корректировки, но не часть тела, будь это миниатюрное вместилище его бытия, которое сейчас сражается с квартетом, огромные и пребывающие во множестве измерений сразу лепестки или даже весь Домен как явление воли Господина.

Значит, первого касания не было, он уклонился?

Мысли не мешают продолжать танец, играть музыку все повышая темп, вкладывая в атаки долю бешенного зла, подспудного опасения, страха даже, умереть, не узрев финала этой пьесы. Пламя сменяется зеленоватым свечением самой Жизни, необъятной и всеобъемлющей Матери, что может как исцелить, так и превратить в мутировавшую гору плоти любого, под удар попавшего. Изверги любят использовать эту силу, помогать сворованными душами воспроизводить особо травмирующие мутации, которые иным способом слишком легко погубят меняемого. Жизнь оказывается пожранной Тенью, а та отступает, когда он снова являет Солнце, прожигая им целые просеки в черной плоти тишины, обнажая из-под защиты флейту и не прекращая поливать принца потоками разнообразнейших атак. Старик как раз восстанавливается вновь, даже его живучесть конечна, а себя он щадить не старается – это уничтожить демонов почти невозможно, но просто убить и отправить на перерождение кратно проще, хоть и легкой сию задачу не назвать.

Но если касание было, если природа клинка защищает сам факт касания от любого прознания, то не сумеет ли он обречь себя, рискнув там, где рисковать не смел бы?

Он не знает, не осилил раскрыть эту тайну: что испытывают те, кого коснулся мифический клинок в собственности Вечных?

Или же они не чувствуют ничего, не чувствуют до самого конца, которого тоже не учуют?

Сближение, снова рукопашная битва одного против четверых, и тварь надевает на себя десяток силуэтов, воплощенных душ великих мастеров кулака, чьи удары гнули железо и мифрил, но которые пали пред ласками Пекла. Души гниют, портятся от присутствия демониста, но на короткий миг их функциональности, пока искры душ не стали огнями свечей, символами безрезультатных молитв в никуда, он выдерживает натиск. Избегает клинка, отражает когти Тени и клинки пламени, отбрасывает в сторону цепи Греха.

Цепи ранят руки, проклинают патоку и мед его тела, Пламя оставляет ожоги, в нем сгорают защищающие его мастера, даже быстрее, чем уходят в Инферно, жадно высасывает тепло и силы хватка Тени, сковывает в своих рамках непослушное время. С отчетливым негодованием Господин понимает, что он им уступает, что он, если не найдет способ, скоро проиграет. Вымотанный процессом нисхождения, лишенный значительной доли арсенала благодаря присутствию рядом гнилого и трухлявого демониста, сковываемый наличием Подлой Дуэли и распроклятого клинка, он адаптировался слишком медленно.

Тишина, все время надоедающий, но всегда уступающий в опасности всем, кроме, пожалуй, Софии, которая и так почти его даже сейчас, оказался страшнее, опаснее, чем первоначально был оценен, стал тяжелее, пусть и был ранее взвешен. Его помощь, его контроль арены битвы, виртуозное использование пустоты бытия, совмещенное с высшим ясновидением, способность переигрывать упущенные мелодии – все это позволяло ему настраивать ансамбль подобно музыкальным инструментам, постепенно делая его музыку все громче и громче, слишком громкой даже для Господина. Он привык быть на их месте, привык быть тем, кто адаптируется, тем, у кого всегда вдоволь крапленых карт, заготовленных музыкальных шедевров, тем, кто становится сильнее с каждым мигом битвы. Сейчас верховный изверг оказался на другой стороне, теперь он не успевал, теперь его противники становились все лучше и все слаженнее, а он только отступал и пытался догнать.

Это осознание, присутствие твари Инферно, голодное внимание Тени, опасность гибельного клинка, лицезрение так и не завершенной игрушки огненной – все это собралось в один комок, слиплось и растворилось в идущей из глубины нутра злобе. И тогда великий Господин, помнящий иные эпохи, зревший иные миры, славивший свое имя и свою Похоть задолго до того, как явился каждый из этих четверых, сделал то, что привык делать в безнадежной, казалось бы, ситуации.

Он взял ее за горло и повернул.

В один, ничем не отличающийся от предыдущих, момент, изверг меняет тактику на корню, не отступая от удара клинка и огненной сети, а шагая им навстречу, прикрываясь барьером и перенося на сонм остаток огненного удара, всем телом встречая касание лезвия. В этот раз оно так же неощутимо, так же неслышно проходит сквозь него, будто и не клинок, а безвредная иллюзия. До последнего момента не мог он быть уверенным, что это его не убьет на месте, не знал, не мог предугадать или прозреть. И ведь убило бы, сила, заключенная в клинке Второго Касания, была столь велика, что хватило бы ее даже для него. Эту вещь и создавали для противодействия ему подобным, что не раз доказывали на практике в прошлом.

Принца не смутил тот факт, что прошлое касание не засчиталось, вероятно, он, как тот, в чьих руках и был артефакт, заранее знал, сработал эффект клинка или нет. Главное, теперь-то точно сработал, теперь осталось только ударить еще раз, теперь можно уже не опасаться ответного удара, предсмертной агонии, нужно только пережить отчаянную атаку Господина, всю его сотканную в одну-единственную какофонию Похоть. Задача далеко не так проста, ведь не стал бы изверг атаковать так сумасбродно и неосторожно, не имей он шансов на победу.

Все четверо готовы к финалу, готовы убивать или умирать, тут как придется. И без того напряженная мелодия достигает абсолютного пика, вершины любви и ненависти, дальше которой только падение, только забвение и ничего более за ним. София встает на пути твари так, как и много раз до этого, хотя она видит, не может не узреть, не прочувствовать угрозу – не тратя времени на уклонение, не храня больше искры душ от скверны Инферно, тварь сбросила все имеющиеся силы на смертоносную атаку, на кинжальный удар вблизи.

Он должен был достаться принцу Варудо, за которого та живет и дышит, чтобы оборвать существование носителя клинка, слишком опасной детали, самой опасной из всех. Без носителя двух мифических артефактов, остальная троица падет с гарантией. Именно защита Варудо, его ускорения, его снятие откатов на разовые эффекты или отматывание потока реки ради исцеления, стали тем, о что сила Господина разбилась. Тишина опасен, он хитер и внимателен, но сколько у него осталось еще зеркал? Только они одни позволяли ему даже не сражаться, просто не умирать сразу же, не стать игрушкой по первому зову, раз за разом отменяя неминуемое. Старый огрызок того, что когда-то было первожрецом стоит и того меньше, без серьезного прикрытия он только и сможет, что опасть пеплом и переродиться в муках уже в таком близком ему пристанище Греха. Это если его вообще отпустят, ведь как бы ни было жаль, но ради такой мерзости Господин готов использовать даже крайние средства.

Столкновение неизбежно, уклоняться или разрывать дистанцию поздно, уже готов нанести второй удар предчувствующий скорую победу принц. Он ждет победы, но готов к любой хитрости, готов к тому, чтобы самому отступить, если тварь вывернется вновь. Это даже льстит, иметь такого сладкого врага, чья мелодия способна изгибаться вокруг твоей, словно две змеи в брачном танце переплетают непрошедшее и обязательное будущее. Вечный привык править, его готовили к принятию венца и трона, он должен был его взять тогда, когда уступит ему это место нынешний Император. Императору непростительна ни жалость, ни привязанность, единственное о чем он может позволить себе мечтать, единственное, что он обязан хранить пуще всего остального – благо вверенной ему Империи, как части воли и наследия всех его предков.

Поэтому решение принято мгновенно и без колебаний, без жалости и сожалений. Они, быть может, придут потом, намного позже, когда отгремят гимны победы и похоронные марши, когда Империя придет в себя после страшных потерь и последствий пропущенного в самое сердце удара. Но сейчас он трезво и без малейшего сожаления жертвует той, чья природа и роль определена именно ради этого или похожего момента – быть пожертвованной, отдать свою жизнь и все остальное по велению Варудо. Она долго согревала ему постель, развлекала беседой или помогала в тех делах, какие можно доверить лишь самым верным, самым преданным. Он ценил ее, возможно, даже больше, чем должны ценить слугу, полезный инструмент. Но польза ее себя изжила, слишком многим пожертвовала она в этом бою и больше не было ничего, что она еще могла отдать, больше не было ничего, что он мог бы от нее взять, кроме самой последней потери.

В иных обстоятельствах она могла бы пережить еще не одно обращение пеплом и восстание из этого пепла – битва подкосила Софию Пламенную, сломали ее игры Господина, но жаркое Пламя перековывало сломанное, восстанавливало утраченное, забирая при этом еще целое. Она могла бы еще сражаться, но сейчас нужно было не сражение, а возможность, нужно было связать тварь, сковать древнего изверга на тот миг, какой нужен Варудо, чтобы еще раз задеть кончиком клинка основу псевдотела самого страшного врага в его жизни. Лишь задеть, лишь только коснуться, пусть даже в самом безобидном касании из возможных, обманчиво неспособным навредить или хотя бы ранить.

Призванная, что никогда не стала бы Избранной, у которой ее право ею стать украли в сам момент явления ее под Небо иного мира, шагнула вперед с полным пониманием того, что должна сделать. Ей не хотелось умирать, не хотелось умирать так, но было дано повеление, была возложена миссия и все, чем была София, готово было исполнить предначертанное. В этот раз она вспыхнула иначе, загорелась совсем не так, как раньше – не было перехода плоти в Пламя, прямой смены формы существования с тварной на энергетическую. Теперь она именно загорелась, зашипела плоть, зашкворчало горящее мясо, стремительно слезала кожа, когда Единенная с Пламенем, Первородный Феникс отдавала ему все, совсем все, даже то, что отдать нельзя.

В этом состоянии, выдавая смертельную для себя мощь, она могла, действительно могла, сойтись напрямую и накоротке с мифической тварью и устоять против первого удара, помериться силой, не мастерством, но чистой мощью с порождением Пекла и проиграть не в тот же миг, но в следующий за первым. Именно эта пауза, именно это действие нужно Варудо, чтобы завершить удар. Не успеют прийти на помощь ни тишина, ни скрежет, каждый отвлеченный отдельным маневром, но обойти Софию он не может. Либо разорвать атаку вновь, чтобы не успеть отступить, когда вложивший весь резерв и несколько разовых воздействий Варудо ударит вдогонку, либо попробовать сломить ложную избранную, пробиться сквозь нее к защищаемому ею мальчику и не дать ему завершить удар, но тоже не успеть.

Господин, как заведено в его племени, как привык он делать все свое существования, с момента осознания бытия, поступил иначе, не так, как от него хотели, играя свою игру, а не отплясывая под чужую музыку. Он не уклоняется, не ставит защиту, а только тянет руки, покрывающиеся ожогами быстрее мысли, к пылающему остову умирающей навсегда Софии. И касаясь ее, тварь не причиняет вреда, не пытается перехватить контроль или вырвать и без того умирающую душу, действуя иначе, тоньше, глубже, добираясь до чего-то, чего нет и быть не может, что не существует нигде, что было создано никогда, что воплотилось никем, посвятив себя ничему, добирается до того, что по всему Алурею называют контрольным механизмом.

Глаза на обожженном лице, единственная часть умирающего тела, которую Пламя пока еще не тронуло, шокировано распахиваются, расширяются зрачки и замирает в тягостном осознании пронзенное почти сожженными руками сердце. В последний миг своего бытия, уже не имея ничего и все отдав, София, просто София, которую даже пламенным именем ее нарекли другие, выбирающие вместо нее, смотрит на мир свободной. Она видит даже не пытающегося, – не успевающего, – уклониться архидьявола, понимает, что уже заготовленная ею встречная атака может пробуриться в глубину многомерного тела, выжечь медовую суть его, не убив, но оставив страшную рану, которая заживать будет веками, но не будет этих веков, ведь уклониться от нового удара распроклятого клинка окалеченный и оглушенный изверг не сможет.

Он улыбается, скалит идеальное лицо в экстазе, позволяя отточенной интуиции призванной, в преддверии смерти работающей лучше любого ясновидения, считывать его, словно открытую книгу. Позволяя той вспомнить, вспомнить все те детали, все те разы, когда ее меняли, переделывали по желанию кого-то из Вечных. По воле Императора, его старшего сына, по прихотям временных контролеров или навязанных "друзей", по воле кого угодно, но только не по ее собственной.

София может спасти свою жизнь сейчас – отменить подобную атаку полностью не выйдет, только погасить пламя, а после долго, очень долго заживлять полученные раны, которые никогда не заживут до конца, как не восстановится и сожженное в десятках перерождений самосознание. Но действие того, что применил против нее изверг, закончится куда быстрее, после чего она сама вернется к тому, откуда и начинала, покаянно склонив голову и отбросив все иные мысли, точки зрения, доказательства...

Дева может продолжить удар, будучи уже свободной совершая свой единственный настоящий подвиг, достойный любых легенд и мифов. Пожертвовать всем не по приказу, но по выбору, спасая тысячи тысяч, освобождая терзаемые Похотью души из вечного плена. Это ли не достойный финал, громогласный удар последнего барабана, рев осадных труб? О, будь она такой же, как рвущий свое искаженное Тенью тело тишина, стремящийся, как и все здесь, успеть, ее выбор не был бы очевидным. На то они и Герои, на то они Избраны, чтобы уметь жертвовать даже самими собой ради того, что посчитают правильным.

Но София, маленькая девочка София, призванная и вырванная из родных стен, не познавшая ни дня свободы, лишняя душа, которой не дали расцвести, душа, в которую наплевали и нагадили, осквернили ее чем-то, что хуже предательства, столь же мягким и незримым, как прославляемая тварью Похоть, но таким жестким, рвущим из груди рыдание, жгучим такой обидой, что любое Пламя на ее фоне лишь маленький костерок.

Она знала, что думает тварь, поняла это в один момент, осознала в тот удар сердца, когда они застыли друг против друга, уже почти сойдясь в смертельном клинче. И приняла решение столь же быстро, отточенным в бесчисленных схватках ради чужого блага разумом, исполнила его покорным железной воле телом, впервые не скованным уздой и седлом, что было надето на нее ранее.

София коснулась несопротивляющегося изверга, обжигая его тело еще сильнее, используя его подобно опоре, отталкиваясь и не мешая твари сжечь несколько душ, съеживая расстояние на ее пути на уровне метрики пространства. Чтобы развернуться, бешеным рывком оказываясь ровно напротив уже готового добить тварь и праздновать великую победу Варудо Вечного, смотря на того чистым и ясным взглядом единственно целых на всем теле глаз, игнорируя мучительную агонию жарящегося в таком близком Пламени тела. И если тварь этому взгляду только улыбалась, принимая любой вариант выбора, была готова к тому, что София все-таки решит избавить мир от того, что считала мерзостью, даже после всего осознанного, то принц наследный, Законом осененный, первый в праве на престол, позорно вздрогнул.

И когда объятая Пламенем дева, почти голый скелет, остов человеческого тела, обняла его, нанизавшись на вздетый вверх в атаке клинок, ему стало действительно страшно. Потому что Подлая Дуэль была замкнута на Господине, но не на вернейшем его орудии, потому что орудие сейчас не находилось под контролем, который защита комплекта лат могла бы воспринять действием твари и обнулить удар подчиненной флером Софии. Он все-таки Вечный, для него не успеть не то чтобы невозможно, но довольно трудно, он всегда имеет Время на реакцию и на попытку сделать хоть что-то. И когда на месте скелета обугленного, всего, что осталось от Софии вспыхнуло кроваво-алым, когда когти огненные почти дотянулись до его глаз, он сделал то единственное, что еще могло его защитить – против этого никакой откат времени бы не помог, не вышло бы сбежать в прошлое, не удалось бы разделить временную линию.

Подлая Дуэль сменила вектор фокусировки, превратив смертельный удар в безобидное поглаживание, но умирающая душа Софии, уже распадаясь на пепел, уже потеряв глаза, – последнюю часть тела, что по-прежнему функционировала, – увидела то, к чему так стремилась. Ведь сменив фокус Дуэли, его нельзя вернуть обратно, ведь лишь единожды можно призвать врага к безнадежной битве против владельца сего доспеха. И когда мертвая хватка изверга впилась в плечи принца, развернула того лицом к нечеловечески прекрасному облику Господина, когда тот впился в уста очередного возлюбленного им жадным поцелуем, Варудо Вечный не смог сделать ничегошеньки. И если бы то, что еще оставалось от Софии могло, оно бы улыбнулось, оскалилось улыбкой, столь же безжалостной, как не ведает жалости поедающее чью-то плоть Пламя.

Но тела Софии уже не стало.

А мигом спустя не стало и Софии.

Наличие хрономанта в ударной команде потрясающе сказывается на общей ее боеспособности, но лучше всего понять масштаб этого влияния получается тогда, когда хрономанта из команды внезапно выбивают. Особенно если этот хрономант один из Вечных, особенно если оппонентом сражения является мифическая тварь, жаждущая не просто ваши души, но вас всех целиком. Варудо ускорял весь квартет, замедлял окружающий мир, откатывал использованные разовые умения, восстанавливал резерв и даже выдергивал из-под смертельных ударов обратно в прошлое. Последнее, правда, не касалось тишины, то ли из-за взаимного недоверия и столь же взаимной ненависти друг к другу, то ли потому, что тишина и сам мог ускорить для себя реку, точно так же самостоятельно разбивая свою гибель. Тем не менее даже черненькое солнышко-призванный тоже пользовался поддержкой Вечного, тоже зависел от нее.

А теперь, когда постоянно горящая и не сгорающая, но так и норовящая сжечь Господина девица отдала Пламени свое все, когда флейта висит безвольным мешком над тем месивом, что осталось от Площади Семи Поэтов, улыбаясь неестественно широкой улыбкой и полностью отдавшись тому поцелую, что был ему дарован... теперь оставшихся двоих не могло хватить даже на то, чтобы сбежать. Потому что они вымотаны, избиты, истратившие силы, а изверг просто потерял некоторое количество времени и душ – все полученные раны залечены, утерянные места в хоре и сонме занимают новые счастливчики, а резерв у подобной сущности вообще отсутствует как понятие и закончиться не может, не в силах иссякнуть.

Легким касанием пальцев тварь подбрасывает флейту немного вверх, взывает к переданной с поцелуем частичке себя, заставляя пребывающее в навеянной фантазии тело самостоятельно использовать родную кровь и запечатать себя в коконе безвременья. Тишина мальчик умненький, зрящий хорошенький, мог прознать что-то ненужное и сделать самую умную для его глупой головушки вещь – просто убить Варудо до того, как Господин примется за свой подарочек всерьез. А это будет плохо-плохо, деточки и так уже наигрались, довольно с них ребяческого бунтарства, пора ложиться спать в уютную кроватку поющего колыбельную Хора.

Правда, конкретно эти два пропащих ребенка в Хор не попадут – один слишком пропах голодом Одиночества, чтобы сейчас тратить силы на очищение и дистилляцию его личности, а второй продал вечность Инферно и его можно только добить, проявив невероятную жалость и благосердечие. Последнего так мало в этом жестоком мироздании, кому еще не раздавать эту жалость в беспроцентный кредит, как не доброму Господину?

Не прошло еще удара сердца с момента такой разочаровывающей гибели его несложившейся игрушки, страстной Софии, какую он почти закончил только для того, чтобы ее доломал непочтительный к старшим Варудо, а тварь уже атакует еще раз. Принявший форму рыбоподобной Тени, словно громадная акула морская, призванный ускоряется еще раз. Он, только-только вышедший из очередного продавливания реки, потеряв в процессе множество мелких кусочков черной и шелковистой темноты, оторвавшихся от его тела, ускоряется снова. В этот раз его рвет уже не поверхностно, уже не отрывает верхние слои морфировавшей плоти, перешедшей в энергию, которые отрастают даже быстрее, чем появляются следующие. Теперь раны, которые себе наносит дитя иного мира действительно серьезны, глубоки, будто нанесенные бритвенно-острым стилетом, длинны, словно отметины невидимых когтей.

С той же спешкой, с какой тишина пытался помешать комбинации Господина, комбинации, какую он намеренно приоткрыл в последний миг, с тем же пылом тот начал убегать. Воистину, зная время убегать, ты становишься непобедим! Правда, эта истина не про милого чужемирянина, которому, по-хорошему, нужно было бежать еще задолго до того, как он решил остановиться в городе. Или, хотя бы, после той несуразной сцены в Библиотеке, за которую хотелось отдельно поцеловать смешного парня, что так спутал все карты. Не сразу после того, самого первого, касания к уже почти ставшему Тенью смертному до дьявола дошло, что именно это и есть тот самый зеркальщик, которого он искал, который сломал желание одному из его Посланников, который зеркалами и снами нарушил, почти уничтожил тщательно приготавливаемое угощение, что не даст спящему в Белом Алтаре пробудиться.

Нет, напрямую он не знал, не мог знать – даже прочитав мальчика до дна, перед тем моментом, когда он еще не вернулся новым, заметить в нем зеркальную мощь было непросто. Слишком много уже взяло его Одиночество, отсекая от других истоков силы, настолько плотно засоряя суть читаемую, что кто-то иной мог бы проглядеть один из его архетипов. Глупость какая, странность такая, сладость тяжкая – столь разнонаправленные силы, вместо поддерживающих одно направление классов, но у призванных, истинных Призванных, такое сплошь и рядом.

В какой-то миг, еще до начала этой несуразной схватки, сотни голосов Хора, шепчущие свои слова, собирающие ткань бытия в четкую картину, пришли к нужному выводу, пересказав его своему Господину. А несколько позже, на очередном разбитом мальчиком зеркале, стало окончательно ясно, кто именно так подло и приятно ударил в незащищенную спину. Какой фарс, какая трагедия, выросшая из фарса и теперь снова обернувшаяся фарсом – лишь игра одного смешливого мальчика, что так хотел, чтобы мир тоже смеялся над его жестокими шутками! Это ли не вершина иронии, не потрясение сатиры? Спутать карты, притвориться жертвой, притвориться тем, кто собой жертвует, чтобы смеяться над глупостью тех, кто поверил в последний бой маленького полурослика, всегда ворчливого Пыпыща. А после самому добровольно стать этой жертвой, отдать все-все, что так хранил, снова жертвуя, только теперь уже по-настоящему. Игра с притворством и притворство ради игры, две грани монеты, ребром которой стал бой без надежды на поражение, победа в котором поражению же равна.