Текст книги ""Полари". Компиляция. Книги 1-12+ путеводитель (СИ)"

Автор книги: Роман Суржиков

Нынче Нора не спешила выпалить пять слов. Берегла их до вечера, продумывала. Лучше всего будет сказать после молитвы – тогда они наверняка тронут душу. Мия не сможет не понять!..

Новенькая опоздала к трапезе. Не явилась на предобеденную, и, как это всегда делается в подобных случаях, двери трапезной заперли на засов. Кто пропустил молитву, лишается пищи. Нора представила, с каким ужасом вечно голодная Мия глядит снаружи на запертую дверь. Два чувства вступили в борьбу: сострадание и злорадство. Нечего быть такой черствой! Ничто тебя не волнует, кроме голода, – вот и получай! Но сострадание победило. Мия сунула под одежду кусок хлеба и сыра. Ей казалось, никто не заметил.

– Что прячешь? – спросила Синди и распахнула балахон на Плаксе.

– Кормишь свою госпожу? – съязвила Судейша. Другие девушки не упустили повода позлословить:

– Ужин в постель для леди!

– Не забудь кофе, она любит!

– Сладкое, где же сладкое?..

Выносить пищу из трапезной запрещалось. Есть ночью – распутство, чревоугодие. Ночь – для отдыха или размышлений. Хлеб и сыр мигом были отняты, а с ними – и огарки свечей, сохранившиеся в кельях напарниц. Девушкам предстояло провести вечер и ночь в кромешной, гробовой тьме.

– Благодарю, – сказала Мия в отдушину, когда сестра Джен унесла восковые обломки.

– Почему опоздала?

Мия не ответила.

– Джерри… – сказала Нора и запнулась.

Поняла, что растеряла слова. Слишком было темно… и горько. Что, если на Звезде будет так же?

– Он – благородный? – спросила Мия.

– Да, – выдавила Нора.

Да, благородный. И грамотный, как Мия. Читал Норе вслух, водя пальцем по странице… И брал ее на турнир, садил себе на плечи, чтобы лучше видно… Знакомил со всеми, кого встречал, и каждому говорил: «Моя милая сударыня»…

– Рыцарь?.. Нет, сквайр, – догадалась Мия.

– Да.

Катал на лошади по цветущему полю… Одни цветы вокруг, огромный конь – как корабль среди пахучего моря. Рука Джерри на животе Норы, прижимает к себе… Жаркий шепот в ухо: солнышко мое…

– Полюбил другую, а ты стала в тягость?

– Да.

Стала в тягость – вот как это зовется. Когда каждое его слово – через силу, со злостью. Когда глаза пустые – не на тебя, а в землю. Когда сколько ни кричи, ни плачь – не доплачешься. Все будто в каменную стену.

Мия давно исчерпала пять слов, но будто забыла о наказании. Голос шуршал в темноте:

– Ты попыталась удержать. Ласками, мольбами, рыданьями – всем, что имела.

– Да.

Нора даже сказала ему, что не сможет жить. Это не была угроза, она просто знала наперед, что так будет. И оказалась права.

– Это он отправил тебя в пещеры?

– Да…

Хрипло так, едва слышно. Нора повторила:

– Да.

И еще громче, чуть не срываясь в крик:

– Да! Да!..

– Мне очень жаль, – прошептала тьма голосом Мии. – Надеюсь, ты веришь.

* * *

Новенькая подняла ведро и, клонясь набок под грузом, побрела в темень. Нора смотрела вслед. Думала сказать: прощай. Или: помни меня. Или: не держи зла. Но лучше было не говорить ничего. Пусть выглядит случайностью, тогда Мию точно никто не обвинит.

Новенькая скрылась за поворотом, и Нора вошла под камень. Хороший, большой – из таких замки сложены. Точно не будет боли – ни сейчас, ни впредь. Ульяна Печальная, сестрица смерти, возьми меня за руку. Плакса Нора подняла лопатку.

– Не смей!

Мия вернулась слишком быстро: лишь зашла за поворот – и назад.

– Скажу сестре Джен.

Глупая угроза, однако Нора оцепенела. А вдруг Мия заорет, и сестра Джен как-то успеет прибежать прежде, чем камень рухнет? Или вдруг старшие сестры уговорят Ульяну, чтобы та не взяла душу Плаксы на Звезду?! Нет, сестра Джен не должна узнать!

– Скажу, – грозно повторила Мия, подходя ближе.

– А я…

Нужно ответить. Сказать такое, чтобы Мия испугалась, отстала. Всякий чего-то боится, чем-то можно ударить. Пошли мне холодный свет, Ульяна. Покажи дорогу. Дай верные слова!

– А я… – и тут свет пришел, – скажу, что ты хочешь сбежать!

Мия дернулась. Стрела попала в цель.

– Я знаю, – прошептала Нора. – Ты не безумная, ты – беглянка. Для того тебе вагонетки. Дай умереть – и никто не узнает.

– Зачем?.. – спросила Мия.

Нора вонзила лопатку в стену. И снова. И снова.

Камень шатнулся и двинулся вниз. Слишком медленно! Мия бросилась к Плаксе, рванула на себя всем весом тела… Они упали наземь. Глыба осела, расплющив воздух. Гулкая волна разнеслась коридорами.

– Тварь!.. – прошипела Нора. – Сука!

Вцепилась в шею новенькой… и тут же отпустила, отпрыгнула, когда в проходе зазвучали шаги.

– Святая Ульяна! Что произошло?!

Сестра Джен потемнела от ужаса, увидев глыбу. Мия поднялась, отряхнула с одежды глину.

– Случился обвал. Нора меня спасла.

Следом за Джен пришли другие старшие сестры, потом и приоресса Виргиния. Осмотрели место обвала, велели девушкам убрать землю и расчистить камень. Завтра будут думать, как с ним поступить. И ушли. Никто не собирался помогать виновницам приключения, хорошо еще, что не лишили обеда.

Впрочем, сегодня Нору не волновали наказания. Равнодушие нахлынуло и выморозило все внутри. Даже злости не было, только холод и безразличие. Монотонно, как ослик, таскала ведро за ведром, высыпала в вагонетку. Сталкивалась с Мией, смотрела сквозь, будто ее не было.

– Наверху август, – шепнула Мия.

Когда снова столкнулись, мурлыкнула:

– Яблоки и вишни. Бери – не хочу.

А при новой встрече:

– Сейчас играют свадьбы. Песни поют.

А потом схватила за локоть и поднесла губы к уху:

– Вагонетку не разгружают люди. Она просто переворачивается на шестернях, земля высыпается. Опоздаем к обеду – запрут двери трапезной. Вагонетки уйдут. Нас хватятся после обеда, мы будем уже далеко.

– Ты меня погубила! – выплюнула Нора. – Другого шанса не будет!

– Отчего же, будет, – очень спокойно произнесла Мия.

Пошла прочь, за новым грузом земли.

Нора догнала, спросила шепотом:

– Ты о чем это, а?

– Идем наверх – получишь выбор. Понравится – будешь жить, а не понравится…

– Что тогда?

Мия пожала плечами:

– Я тебя убью. Я умею.

Прежде, чем Нора придумала ответ, Мия потащила ее за собой.

– Идем.

Проход на подъем, три ступеньки, поворот. Коридор нижнего яруса, освещенный редкими лампадами. Новый поворот. Длинный зал в сумерках. Три вагонетки на рельсах, две полные, третья – почти доверху. От передней тянулись тросы, терялись в щели закрытых ворот.

– Ложись, – приказала Мия.

Нора забралась в вагонетку. Мия достала несколько листов, выдранных из молитвенника. Свернула трубочкой, подала Норе:

– Чтобы дышать.

– А ты?..

– Ложись, я сейчас.

Нора взяла в рот конец трубки. Быстрыми движениями Мия стала закапывать напарницу. Глина была влажной, холодной, тяжелой. Когда накрыла лицо, пришел страх. Холодная тьма. Как в могиле. Хорошо, что Мия ляжет рядом. Она не боится ничего, и я с нею не буду бояться. Скорее бы взять за руку…

Голоса странно звучали сквозь трубку – будто говорят не снаружи, а прямо во рту у Норы. Строгий голос:

– Зачем ты здесь?

Голос Мии – ровный, как обычно:

– Устройство вагонетки… интересно.

Пауза. Строгий голос:

– Насмотрелась. Ступай в келью. До утра без света за лишние слова.

– Сестра Виргиния…

– И без обеда. Ступай.

Шаги зашаркали по коридорам, утихли. И тут же возникли другие, приблизились. Влажная тяжесть упала на живот Норе: какая-то послушница опрокинула ведро в вагонетку. Потом еще одна. Страх усилился десятикратно, стал неподъемным, как сырая земля. Лежи, лежи, не шевелись! Заметят тебя здесь – никогда не увидишь света! Нет, не лежи, ты сошла с ума?! Вылезай, беги! Еще пара ведер – и ты не сможешь встать! Погибнешь, задохнешься, конец! Но ведь и хотела умереть, еще утром… Нет, не хочу, страшно! Не так, не сейчас!..

Она не услышала скрипа, с которым отворились ворота. Земля шатнулась, и Нора не сразу поняла: вагонетка тронулась с места.

* * *

Протерла глаза от глины и тут же зажала руками. Свет был нестерпимо ярок.

Осторожно выглянула в щель меж пальцев. Солнце заходило, лишь красный бочок еще торчал из-под края неба. Но даже этого света было слишком много с непривычки. То жмурясь, то моргая, Нора выбралась из глины. Попыталась встать, упала, покатилась вниз с огромной кучи земли, выросшей за годы. Очутилась на дне старого карьера. Побрела едва не вслепую, ступила в лужу. Зачерпнула воды, омыла лицо.

Начались сумерки, и Нора вновь смогла видеть. Разглядела тропинку, что взбиралась по склону карьера. С другой стороны – не там, где вагонетки. Пошла вверх. Где-то будет дорога, приведет в какое-нибудь село.

На половине подъема Нора заплакала. Впервые за три месяца она не стыдилась слез, знала: сейчас есть весомый повод. Боги, какая дура! Какая же безмозглая курица! Нельзя было лежать в вагонетке. Незаметно выбраться и бежать в келью, а позже снова попытаться вместе с Мией. Вот что нужно было! А теперь у напарницы нет шанса. Обнаружат пропажу, поймут, как было дело, закроют тропинку. Мие никогда не выбраться. Никогда.

Но Мия сама виновата! Зачем помешала мне? Зачем потащила с собой?! Зачем велела первой лечь в вагонетку?! Хотела бежать – и бежала бы! Зачем спасала меня? Как будто верила, что моя жизнь чего-то стоит. Как можно верить в такую чушь!..

Впору было подумать о пище и ночлеге, о том, куда идти… Нора брела, не разбирая дороги, и все мысли ее занимали пять слов. Какие пять слов сказала бы Мие, если б могла?

– Прости меня, дуру. Прости. Прости.

Но толку от этого!.. Нельзя простить такое. Я бы не простила.

– Я буду век тебя помнить.

Экая радость! Что ей пользы от моей памяти? Будь у меня телега хлеба или целый амбар… или последний кусок – отдала бы. А память чем поможет?

– Я во всем тебе верю.

Теперь – верю. Про яд и про кофе, про то, что умеешь читать, и про то, что смогла бы убить. Скажи мне, что ты – графиня или принцесса, – все равно поверила бы! Но и в этом мало проку…

Глупая, бесполезная Плакса. Ничего во мне нет. Лучше бы померла утром, как хотела.

Или не лучше?

Мия спасла меня… а она знала, что делает. Кто-кто, а она точно знала. Верила, что жизнь Плаксы чего-то стоит.

Наконец, Нора нашла нужные пять слов. Будто гора глины упала с души.

– Обещаю, я сохраню твой дар.

За спиною скрипнули колеса, фыркнул конь.

– Ну, и страшная же ты!.. – добродушно хохотнул усатый мужик на козлах.

– Лучше помоги мне, чем смеяться.

Нора истратила все слова и принялась молча смотреть на крестьянина. Он кивнул:

– Давай, садись.

Перегнулся назад, добыл сверток, развязал.

– Ты, поди, голодная. Возьми вот, поешь.

Интермедия вторая
Душа Запада

Конец июля – начало августа 1774г. от Сошествия

Фаунтерра; поместье Лейси (Земли Короны)

Знаешь, это у тебя я научилась: смотреть на вещи так, чтобы видеть суть.

Когда была маленькая, верила, что внутри рельсового тягача сидит дюжина коней. Они выставляют ноги сквозь люки в полу, упираются копытами в землю и тянут состав. Большие и сильные кони – крепче любого тяжеловоза. И шпалы им помогают: лежат как раз так, чтобы удобно было отталкиваться. Никто не мог меня переубедить. Сколько ни рассказывали про всякую машинерию – я только смеялась. Я-то точно знала: внутри тягача – кони.

Мне исполнилось десять. Дядя-герцог назначил моего отца представителем в Палату, и так я оказалась в столице. Однажды папа захотел меня порадовать. Откуда-то он взял, что именно это меня порадует. Или просто решил доказать, что старше и мудрее. Словом, он повел меня на станцию, где стоял состав, дал машинисту глорию и велел показать внутренность тягача. «Мою леди-дочь весьма занимает сие устройство», – сказал отец. Машинист ответил: «Раз так, то я запущу машину – пускай поработает вхолостую». Тягач затрясся от грохота, а машинист открыл дверь и ввел меня в самое чрево.

Я и сейчас помню свой ужас. Железо гудело, громыхало, стонало, выло… Но не это было худшее. Машина состояла из сотен и тысяч деталек: трубочек, цилиндров, катушек, проводков, валов, колесиков и массы другого, чему нет названий. Я не могла понять абсолютно ничего. Куда ни падал взгляд, он натыкался на что-то неясное, необъяснимое, темное. Внутри тягача царил хаос, намного более сложный, чем весь остальной мир, взятый вместе.

Я убежала оттуда. И с тех пор никогда не пыталась узнать устройство чего-нибудь. Люди, животные, машины, места – все хорошо таким, каким оно видно снаружи. Не нужно лезть внутрь – в устройство, в душу. Красота и смысл не в глубине, а в том, что доступно глазу. Смотри и радуйся. Так я жила девять лет.

Но случилась ты, и во мне переменилось что-то. Я стала другой. Впервые заметила это на трибуне. В ту минуту, когда владыка произносил имя. Я видела его с десяти шагов, прекрасно слышала каждое слово. Слов было много – таких торжественных… Потом он назвал имя: «Минерва Джемма Алессандра».

Я ни на что не надеялась. В этом я себя твердо убедила: не надеюсь, не на что, не я, ни шанса, не надеюсь. Не надеюсь. Не надеюсь. Повторяла день за днем. «Минерва Джемма Алессандра», – сказал владыка. Чувство было такое, словно клеймо раскалили на огне и прижали к груди. Вот тут я поняла, что изменилась.

Все, что было до слов: «…нарекаю своею невестой…», – распалось на детали. Не поверишь: я своими глазами видела валы и колесики! Они крутились, приводя друг друга в движение. Рельсовая реформа, всеобщий налог, Палата Представителей, заговор Айдена, коалиция Эрвина, влияние феодалов, власть Короны… Я впервые увидела все так, как видишь ты: взаимосвязанным. Вращались шестерни, ни одна не могла остановиться, поскольку все цепляли друг друга. И владыка произносил речь, будто щелкали зубцы на валу. Чеканил слово за словом, с каждым оборотом вала: «Минерва Джемма Алессандра». Промолчи он или скажи иначе… Встань одна шестеренка в механизме – вся машина сломается, развалится на части. Он не мог сказать иначе, только так.

И клеймо убрали от моей груди.

* * *

Но я-то не шестеренка в машине. Мало что от меня зависит, и потому могу позволить себе не крутиться: государство не рухнет.

Об этом я сказала отцу, и он спросил:

– Ты о чем?

Я ответила:

– Обо всех этих гостях в нашем доме, каждый день после игр. Разве они – не по мою душу?

Гостей много. Наш дом в столице невелик, потому они не являются все сразу, а выстраиваются в очередь, сменяя друг друга. «Позвольте высказать наш восторг!.. От всей души поздравляем!..» Восторг – это мне, поздравления – тоже. Отец всякий раз зовет меня в зал, представляет кому-нибудь, а кто-нибудь целует руку, поздравляет и восторгается. Я благодарю – а как же. Кто-нибудь задает вопросы (всякий новый гость – одни и те же), я отвечаю (всякий раз одинаково). И чувствую себя колесиком искровой машины: меня вращают – я кручусь. Остро хочется сделать неожиданное, глупое. Въехать в зал на коне, протянуть для поцелуя не руку, а ступню…

И вот, я говорю:

– Отец, из меня не вышло принцессы. Случись иначе, я бы знала назубок все слова: долг, порядок, обязанность. Была бы честной шестеренкой… Но я – не принцесса. В утешение пообещай мне одно. Когда захочешь сунуть мне в рот удила и посадить на спину наездника, то всадника выберу я, а не ты.

А он отвечает:

– Что ты, деточка! Что ты!..

Отец любит говорить: «Что ты!»

– Что ты, доча! Ты – лучшая в мире, моя кровиночка. Люблю тебя больше жизни!

Я говорю мягче:

– Нам лучше повременить, правда? Еще год хотя бы.

Он обнимает меня, и я думаю: что значат объятия, когда они заменяют ответ? Вряд ли что-то хорошее. Я хочу сказать, как сказала бы ты: разумно, убедительно. Так, чтобы сработало. Я говорю:

– Па, подождем год. Си или Молли родят… Вся дрянь, которую говорили о нас, сразу забудется. И ты получишь за меня гораздо больше.

– Что ты, милая!.. Не говори так, я же думаю только о тебе!

Я плохо читаю по лицам, даже если это самые близкие лица. Кажется, я попала в цель. Кажется.

* * *

Один гость пришел не за мною, а за тобой.

– Миледи, скажите, где она? Мне очень нужно знать.

Имперский секретарь Итан, хвостик Адриана. Я отвечаю ему:

– Его величество может спросить ее высочество или графиню Нортвуд.

Он говорит:

– Спрашиваю не для его величества – для себя. Куда увезли леди Глорию?

– Леди Глория, – говорю я, и в тот миг особенно горько чувствую обиду, – ни слова мне об этом не сказала. А разве должна была? Вы полагаете, мы с нею подруги?

– Никому другому она не сказала ничего. А вам, я надеюсь, хоть что-то.

Тут я смотрю на свою обиду: она – как тот тягач с конями внутри. Видимость, чушь, а смысл – совсем иной. Приношу твое письмо и даю Итану прочесть. Он читает, говорит: «Благодарю, миледи», – уходит. Я остаюсь искать.

Знаешь, я непроходимо глупа. Тратила день за днем, разбирала фразу за фразой, слово за словом. Читала десятками раз, могу наизусть повторить.

«Хворь оставила меня. Милостивые боги даровали мне жизнь, и я поняла, что должна посвятить ее служению. Отправляюсь в монастырь, где проведу отпущенные мне годы в размышлениях и молчаливых молитвах. Прости, что не увижусь с тобою на прощанье. Надеюсь, поймешь меня: последняя встреча была бы слишком печальна для нас обеих. Солнце моей мирской жизни закатилось, но я всегда буду тебя помнить. Скучаю по тебе, вспоминаю мгновения, проведенные вместе, особенно – бал и прогулку в лесу. Люблю тебя.

Глория Сибил Дорина»

Было странно. Странно, что назвалась «Глорией Сибил», а не северянкой, как прежде. Странно про «солнце мирской жизни» – не твои слова. Какой-нибудь пафосный стихоплет сказал бы так… Странно, что не увиделась со мною. Печаль последней встречи? Ерунда. От близкого друга получить вместо прощания клочок бумаги – вот печаль.

Но слово это – «странно» – было камнем. Я всякий раз врезалась в него и разбивала лоб, а пройти не могла. Не видела, что лежит за «странно». Ты бы склеила цепочку: из одного – другое, из другого – третье. У странностей есть причины, а у них – свои причины, и так пока не дороешься до сути… Но в моем мире «странно» – это уже крайняя причина. Человек поступил странно – и все тут.

Кстати, о странностях. Я рассказывала про своих родных? В моей семье у каждого есть какая-нибудь странность, свое личное особенное наваждение.

Мама обожает детей. Она горько рыдала в тот день, когда я впервые победила на играх. Я тормошила ее и кричала: «Мамочка, мамочка, ну что ты! Все же хорошо! Я победила, стала чемпионкой, разве тебе не радостно? Что плохого случилось?!» Поняла смысл много позже: победа сделала меня взрослой. Я больше не была ребенком, а значит, потеряна для мамы. К счастью, вскоре Си вышла замуж, потом и Молли. Теперь мама ездит между ними, гостит по три месяца у каждой – боится пропустить радостную весть. Мама знает все средства для плодовитости, которые только выдумали лекари, знахари, кудесники и Прародители. Каждый месяц я получаю письмо, в котором изложено одно из них. Представляю, каково приходится сестрам! Бедные…

Герцог Уиллас – мой дядя – книжник. В родовом замке есть огромная библиотека – якобы, лучшая на Юге. По этой причине дядя очень редко покидает замок. Он любит не только книги, а вообще все, что изложено на бумаге: письма, грамоты, отчеты, доносы… Ни разу не было такого, чтобы он слушал меня с интересом. Собственно, он и вовсе никогда меня не слушал, лишь говорил сам. Но однажды я видела, как он читал мое письмо: улыбался так нежно и печально, и глаза блестели… А еще дядя дружит с пауками. Даже берет с них пример. Как-то в старой башне он увидел огромную паутину трех футов шириной – поперек всего прохода. Дядя смотрел на нее минут пять, потом легонько подул на самый краешек. Паук, сидевший в центре сети, ощутил это ничтожное колебание и ринулся к его источнику. Дядя пришел в восторг: в тот миг он понял, как надо править людьми. Родовой замок Бэссифор – центр паутины. В него слетаются на голубиных крыльях всевозможные новости и доклады, и герцог, сидя на одном месте, знает о каждом, даже самом ничтожном происшествии в Литленде, чутко ловит любое подрагиванье нитей и незамедлительно реагирует. Ну, по крайней мере, так он говорит. Я не решаюсь спорить с человеком, который прочел тысячу двести книг. Но однажды в Бэссифоре пропал гнедой жеребец-трехлетка. Его увел любовник горничной – об этом знали все, кроме герцога…

Что до паука из башни, то он по-прежнему живет там. Дядя не велит слугам его тревожить. Паука зовут Гордон. Он огромен, как маслина; весь черный, а на брюшке – белый крест.

И мой па. Его странность вот в чем: он любит советы. Па – лорд-представитель в Палате, ниточка дядиной паутины, что тянется прямо в столицу. Тебе виднее, чем занимаются лорды в Палате. Меня это никогда особо не занимало, впрочем, одно знаю точно: они там советуются. Дают советы друг другу, императору, министрам, своим сюзеренам… Но отец – особенный. Он – единственный человек в мире, кто любит просить советов, а не раздавать их. Спрашивает у дяди, мамы, своих рыцарей и секретарей, даже у меня. Всем это очень нравится, и мне, конечно, тоже. Приятно же, когда твое мнение интересно уважаемому мужчине, лорду Палаты! Все очень любят отца.

Главный его советник – некто лорд Косс, второй представитель Литленда в Палате. У Косса есть имя – Брендон, но об этом легко забыть. Все зовут его по фамилии, ведь он похож на слово «Косс» – такой же лаконичный, мягкий, свистящий, и с «о» посередине.

Он сказал отцу:

– Примем их в Лейси. Так будет лучше.

О ком речь – отец знал, почему так лучше – нет. Но спорить не стал, прислушался к совету. Мы переселились за город.

* * *

Лейси – это наше имение в Короне. Оно в десяти милях от Фаунтерры, я очень его люблю. Там просторный дом, шестьдесят акров полей – наших собственных, рощица с ручьем. Источник холоднющий, как… черт, и сравнение не подберешь! Тебе бы понравился. Нырнешь в него – так завизжишь, что сама оглохнешь! Зато весь день потом тебе жарко и счастливо. Еще в Лейси роскошные конюшни: тридцать голов, в том числе четыре моих мальчика. У каждого Литленда своя одержимость… мою ты знаешь.

Едва приехали, первым делом я пошла в конюшни, привела Поля – он был со мною на играх, а Жиль оставался в Лейси. Поль и Жиль – братья-близнецы, рыжие мэй-литлендцы. Самые лучшие! Отец подарил мне одного, но я упросила купить и второго – чтобы не разлучать их, это было бы слишком грустно. Сейчас привела Поля, увидела, как они радуются – аж сердце запело. Я обняла обоих, кормила с руки, чесала… Надеюсь, они любят меня хоть вполовину так, как друг друга.

А самая умная в конюшнях – каурая Луна, кобыла холливел. Она понимает абсолютно все, что говорю. Иные удивляются: как можно говорить с лошадьми? Мне странно другое: как можно с ними не говорить?! Я взяла Луну, и весь вечер мы гуляли неспешной рысью. Я рассказала о тебе. О том, что меня беспокоило: Глория Сибил Дорина, солнце мирской жизни. Я говорила ей:

– Глорию увезли. Так сказал Итан. Странно сказал, правда? Вот мы гуляем с тобой – и ведь никто не скажет, что я тебя увела! Увезли, увели – это насильно, назло.

Луна соглашалась, и я вела дальше:

– Глория любит матушку, но не говорит: «мама», а говорит: «леди Сибил». А о себе говорит: «северянка». Теперь она подписалась: «Глория Сибил Дорина». Не потому ли, что в этом имени содержится имя матери? Увезли. Монастырь. Сибил Дорина. Графиня отправила дочку в монастырь – может быть такое?

Луна втрое моложе меня, но намного мудрее. Она даже не удивилась: конечно, может. Глупая ты, Бекка, что не поняла сразу.

Я прилетела к отцу и спросила:

– Зачем Сибил Нортвуд это сделала?

Он не понял, пришлось пояснить. Тогда папа сказал:

– Когда после смертельной хвори люди встают на ноги, они часто обращаются во служение. Благодарят богов и посвящают себя им.

А я сказала:

– Если бы так поступила сама Глория, я все поняла бы. Но это дело графини!

Отец читал твое письмо. Он сказал:

– Глория пишет, это было ее собственное решение.

А я:

– Нет, графиня сослала. Силой. Я знаю.

– Что ты, деточка!..

– Папа, скажи мне: кто у нас есть в доме Нортвудов? Мы можем узнать, найти хоть зацепку?

– Но милая!.. Ты же не просишь шпионить за графиней? Нет же!

Мне самой неприятно было, и я сказала:

– Хорошо, давай не шпионить, а по чести. Позволь мне поговорить с графиней Нортвуд… голосом Литленда.

– Что ты!..

– Я уже виделась с нею и спрашивала. Не узнала ничего сверх того, что в письме. Но спрашивала всего лишь Бекка-Лошадница… А если спросит Великий Дом Литленд?

Отец затвердел – иногда он умеет. Редко, но да.

– Великий Дом Литленд никогда не полезет в семейные дела Нортвудов! Мы не клопы, чтобы шарить в чужих постелях! И думать забудь, Ребекка рода Янмэй!

Жесткость нелегко далась папе. Скоро он позвал меня снова и приласкал, погладил волосы.

– Доченька, зря ты забиваешь голову глупостями. Все хорошо у Глории, скоро станет аббатисой, и вы снова увидитесь. Лучше ложись пораньше, выспись, завтра гости приедут.

Тут я поняла, что гости будут необычными. Понимаешь, я – нечто вроде живого герба Литлендов. Где бы ни была, на меня смотрят. Всегда сияю и улыбаюсь, всегда с иголочки, всегда – прелесть. Будь хоть пятнышко – на мне его заметят. Так вот, если к этим гостям нужно как-то особенно готовиться, то что же это за люди? И зачем отец позвал их в Лейси, а не в столичный дом?

– Кто они, папа?

– Граф Рейс и его рыцари.

– Граф Рейс?!

– Да, доча.

Ты, конечно, все знаешь о политике. Держу пари: тебе все это ясно, но по-книжному – конфликт интересов, спорные земли вдоль реки являются камнем преткновения… Дай-ка я объясню, как это видится мне. Представь волчью стаю и пастуха с овцами да собаками. Пастух стережет, волки нападают. Иногда зарежут овцу, иногда собакам пустят кровь. Бывает, и псы задавят волка – одного, а остальные только злее становятся. И вот однажды волчий вожак является прямиком на псарню и виляет хвостом, а собаки дают ему погрызть косточку, водичкой поют. Вообразила картинку? Вот это и есть граф Рейс в гостях у Дома Литленд.

* * *

Их было восемь, они приехали верхом. И мы встречали верхом: папа, лорд Косс, я, десять отцовских рыцарей. Это было правильно: нас больше, а кони наши – лучше. Но и неправильно тоже: встречаться в седлах – традиция кочевников. Выходило, будто мы подстроились под них.

Многословно прозвучали титулы, имена потерялись под грудой «лордов», «сиров», «шаванов». Я запомнила лишь двоих гостей. Одним был сам граф Дамир Рейс, а другим – худой синеглазый воин, что долго-долго смотрел мне в лицо без тени улыбки. Его звали Моран Степной Огонь, он был правой рукой графа.

Конечно, мы очутились за столом. Отец щедро поил западников и все спрашивал о том – о сем. Люди любят, когда их спрашивают. Видно, папа хотел очаровать гостей. А я не знала, чего хотеть. За столом сидели двадцать мужчин, которые, встреться они в другом месте, охотно перебили бы друг друга. И я. Было не по себе, я все молчала. Стала думать: в чем суть этой встречи? Зачем мы кормим, поим своих врагов? Поймала часть беседы, прояснилось.

– Мир меняется, и очень быстро, – говорил отец. – Летом не то, что было весною, а осенью будет не то, что летом. К зиме уже не узнаешь то, что звалось Империей Полари. Как думаете, граф?

Дамир Рейс отвечал:

– Не весна и лето, лорд. Времена года как шли, так и идут. Они тут не при чем. Север и Юг, Запад и Восток – вот что меняется. Корона всегда дружила с Центром, а Север держала на цепи – так было. Но вот Корона венчается с медведями, а Шейланд – с Северной Принцессой. За год лягут рельсы до Клыка Медведя и Первой Зимы. Север станет во много раз сильнее. Что я думаю об этом, лорд Литленд?.. А сами вы что думаете?

– Разве я похож на северянина, граф?

Дамир Рейс подергал нижнюю губу. Премерзкий жест: губа оттопырилась, открылись зубы – белые с гнилыми через один. Но ты не подумай, что он был старик. О, нет! Зубы – вот и все, что было в нем гнилого. А тело – будто из железа выкованное.

– Лорд Литленд, я не привык бить мимо. Если стреляю, то прямо в точку. Стрелою ли, словом – неважно. Хотите дружбы с нами? Скажите прямо, не виляя. Протяните руку – и мы решим, пожать ли. Северяне нам враги более лютые, чем вы. Но не потому, что вы добряки. Просто вы бьетесь хуже их.

Мне до воина – как ползком до Запределья. Но в ту минуту я думала в точности то, что каждый из отцовских рыцарей. Бьемся хуже? Берите луки и коней, выезжайте в поле!

Но отец только усмехнулся и сказал:

– Однако вы приехали к нам. Мы позвали – вы приехали. Значит, имеете что сказать, кроме похвальбы.

– Приехали послушать, что вы нам скажете, – отбил граф Рейс.

– Север усиливается, значит, и Юг должен стать сильнее. Вот все, что скажу сегодня. Завтра слово за вами, граф.

Я поняла это так, что обед окончен. Откланялась и пошла восвояси, но прошла прямо за спинами западников – показать, что не боюсь их. Синеглазый Моран обернулся и схватил меня за руку. Сжал крепко, будто хотел удержать. Мы смотрели друг на друга, а отцовские воины сорвались с мест. Синеглазый подмигнул мне и спросил:

– Говоришь, ты – лучшая наездница в мире?

Я никогда не говорила этого. Ненавижу, когда так говорят, ведь это ложь. Я состязалась лишь с первородными, и то на арене, а не в поле. Среди простого люда множество прекрасных всадников, и их никто не знает, столице нет до них дела… Но синеглазому я ответила:

– Сомневаетесь?

– Встанешь с рассветом – жду у конюшен.

Он это сказал очень тихо. Ни отец не слышал, ни кто другой из наших. Если бы слышали, мне не пришлось бы думать. Отец просто запер бы меня и приставил пару воинов в охрану. Но отец не знал, и я ворочалась до полуночи. Пойти? Полная дурость! Дочка Литлендов наедине с кочевником – да это безумие! Не пойти? Значит, испугалась. Синеглазый скажет об этом, и не тихо, а так, что все услышат. Да и не главное, что услышат, главное то, что я не боюсь его! Пусть не думает, что боюсь! Я сказала себе: возьму и усну. Скорее всего, я просплю рассвет, и синеглазый простоит пару часов у конюшни – дурак дураком. Потом выйду и посмеюсь над ним. Я улыбнулась, когда это выдумала, и закрыла глаза. Когда проснулась, занималась заря.

* * *

Наш луг, за ним – рощица. Дальше – крестьянские огороды. Можно обогнуть их дорогою, но быстрее прямиком, через изгороди. Дальше речушка, а за нею – яблоневый сад.

– Я собью тебе два яблока – одно кислое, второе червивое. Ты съешь и не поморщишься.

– Возьму сама, какие захочу, а червей оставлю вам.

Луг прошли вровень, Моран бросил с насмешкой:

– Хороша.

В рощице я вырвалась – Поль прекрасно знал тропинку. На огородах синеглазый стал наверстывать. Оглянулась раз, второй – он был все ближе. Больше не смотрела, гнала во весь дух. Давай, Поль, давай! С берега спрыгнула первой, опережая ярдов на десять. В воде Поль сбавил ход. Он любит купаться, и я люблю, но не сейчас же! Выбрались на сушу, Моран был уже рядом, всего в паре шагов позади. Я пришпорила Поля – прости меня, рыжий! Вырвалась, вскинула лук, не сбавляя ходу. Еще даже не выбрала цель, когда западник выстрелил из-за моей спины. Попал в ветку, не в яблоко, но тут же выпалил снова – качнулось. Я была уже намного ближе к роще, и попала с первой стрелы. Но в тот же миг попал и он: с полусотни шагов – в черенок яблока! Никогда не видела такого.