Текст книги "Сумерки Мемфиса (СИ)"
Автор книги: MadameD
сообщить о нарушении
Текущая страница: 95 (всего у книги 97 страниц)
– Надеюсь, ты никому здесь этого не говорила? – с тревогой спросил иониец.
Фрина мотнула головой.
– Что ты!
– Ну вот и хорошо.
Мелос поцеловал жену; потом Фрина повела его к детям, и оба немного повозились с дочкой и сыном. Золотоволосая, как мать, Хризаора стала уже большой, миловидной и умненькой девочкой, у которой рот всегда был полон неуместных вопросов. Двухлетний Главк бегал за сестрой хвостиком и бойко лепетал; но был такой еще малыш! Как же медленно – и как быстро растут дети!
Потом царевич извинился перед женой и покинул ее. Он отправился проведать Поликсену, не слишком надеясь, что его впустят. И страшась новой встречи, по правде сказать…
Когда он постучался в дверь ее опочивальни, ему никто не открыл. Мелос некоторое время стоял, прислушиваясь к молчанию внутри и все больше тревожась. А что, если?..
“Из-за него, из-за смазливого раба и изменника, – не может быть”, – смятенно подумал иониец. Он постучал еще раз, сильнее; и тогда дверь приоткрылась. Рабыня Ианта сердито смотрела на него; а в спальне, насколько Мелос мог видеть, царила полная темнота – Поликсена, похоже, приказала закрыть ставни и занавесить окно.
– Что тебе нужно? – шепотом спросила Ианта без всякой почтительности, как будто не видела, кто перед нею.
– Поговорить с госпожой, – ответил Мелос, тоже невольно понизив голос. – Она здорова? Могу я войти?
Ианта помотала головой: было неясно, что девушка подразумевает.
– Сейчас нельзя!
И двери опять захлопнулись.
Мелос ушел, пытаясь унять свое беспокойство; но получалось плохо. Он направился в зал приемов, и на полдороге встретил Никострата, которому довольно поздно стало все известно. Спартанец тоже порывался повидать мать, но Мелос увлек его прочь, запретив к ней идти.
Вдвоем они довольно долго обсуждали, что делать, если во дворце поднимется мятеж. О состоянии Поликсены ни один из мужчин не решался заговаривать…
Поликсена несколько часов неподвижно пролежала в постели, ни на что не откликаясь, словно утратив со смертью возлюбленного все жизненные силы; две ее рабыни ходили по комнате на цыпочках и говорили шепотом, ужасно боясь за свою повелительницу и за себя самих. Однако ближе к вечеру царица встала и приказала подать темное платье с серебряными накладками, похожими на пластины панциря, – то самое, которое было на ней в день казни Клео. Она умылась, ей накрасили лицо, волосы оставив распущенными; потом Поликсена выпила воды и, посмотрев на себя в зеркало долгим взглядом, покинула свое убежище.
Первым делом наместница направилась в комнату Делия. Тело его все еще лежало там: оно уже успело окоченеть. Ему закрыли глаза, но о погребении никто не помышлял – боялись гнева государыни…
Поликсена вошла и долго смотрела на труп. Скорбная улыбка кривила ее губы, в глазах блестели слезы – но никто из слуг не понимал, что делается в ее душе. Потом царица приказала сжечь Делия по обычаю, а прах собрать в урну и отнести в ее спальню.
После этого она призвала к себе Мелоса.
Конечно, ее заместитель тревожился за нее, и почти так же – за судьбу государства и свою собственную. Но Поликсена не сказала ни слова об убийстве Делия; не глядя на Мелоса, она сразу же спросила, кого тот подозревает в заговоре и что уже предпринял. Приободрившись, иониец рассказал о произведенном им аресте царских лучников.
– Они долго колотили в дверь, умоляли свою стражу… клялись твоим именем, что невиновны, а потом стали угрожать. Теперь притихли, но нужно кончить это дело скорее!
– Клялись… что невиновны? – задумчиво переспросила Поликсена.
На губах царицы появилась страшная улыбка, более, чем когда либо, сделавшая ее похожей на владычицу царства теней.
– Думаю, ты схватил кого следовало. Я, похоже, совершила большую ошибку, и не одну!
Мелос сочувственно кивнул, понимая, о чем идет речь. А Поликсена потерла свой шрам на лбу, как будто вспоминая о давнем увечье… а потом приказала:
– Идем.
Взяв с собой нескольких стражников с факелами, царица и ее соправитель спустились в темницу. Услышав о ее приближении, узники вновь подняли крик, требуя справедливости.
– Молчать!.. – крикнула Поликсена. – Вы требуете царской справедливости – вы ее скоро получите!
Свирепый голос властительницы заставил всех умолкнуть. А Поликсена, обратившись к начальнику тюремной охраны, который был персом, приказала выпустить двоих – для дознания. Она собиралась сама заняться этим.
Допрос этой первой пары, как и следовало ожидать, ничего не дал; воины бледнели, немели и отнекивались. Нет, они ничего не знали, боги свидетели! А один вдруг стал со слезами умолять царицу отпустить его ради семьи.
Поликсена, ничего не ответив, приказала водворить обвиняемых назад в камеру. Сама она вместе с зятем тоже вернулась туда. Когда же дверь открыли, чтобы втолкнуть узников обратно, прочие опять возмущенно зашумели.
– Молчать, шакалы! – прикрикнул на них персидский начальник дворцовой тюрьмы; он хотел захлопнуть дверь, но вдруг Поликсена остановила его.
– Дай огня!
Выхватив факел из руки тюремщика, царица быстро осмотрела камеру и ее обитателей: мужчины от неожиданности отпрянули, ослепленные. Почти все, столпившиеся перед дверью, замерли в угрожающих позах, со сжатыми кулаками, искаженными гневом лицами; и лишь трое остались в дальнем углу комнаты, словно все происходящее не имело к ним никакого отношения. Они тоже повернулись на свет; потом встали с пола с угрюмым видом, но так и не приблизились к товарищам.
– Взять вот этих, – громко велела Поликсена, указав на них.
Никто еще не понимал, что это значит. Торопливо, пока заключенные не опомнились, стражники растолкали их и схватили тех, кто не желал протестовать против своей участи.
Этих троих мужчин вывели и заперли камеру. Поликсена приказала вести их за собой – царица направилась в пустую комнату пыток. Когда они оказались в этом пугающем месте, где ждали своего часа клещи, освинцованные плети и жаровни, коринфянка подняла факел, вглядываясь в лица обвиняемых.
Они смотрели на нее с вызовом и без страха. Царица удовлетворенно кивнула.
– Вот заговорщики, которые сознаются.
Мелос изумленно спросил:
– Почему ты так решила? И как угадала?
– Те, что сбились в кучу там в камере, виновны и теперь струсили – или были втянуты против воли, и решили лгать до конца… А эти воины слишком горды, чтобы лгать. Они хотели уничтожить меня и не унизятся передо мною теперь. Не правда ли?
Тот могучий иониец, к которому она обратилась, скривился и ответил:
– Да, я замышлял твое убийство, тиранка. И очень скоро ты умрешь, пусть и не от моей руки! Но никого из товарищей я тебе не выдам!
Поликсена, торжествуя, улыбнулась Мелосу и начальнику тюрьмы.
– А я и не требую никого выдавать, – сказала она мятежнику. – То, что ты признался сам, уже очень много значит!
– Я тоже виновен! – вдруг не выдержал второй воин.
– И я! – подхватил третий. – Казни нас всех вместе!
Поликсена кивнула.
– Хорошо.
Она не сомневалась, что теперь процесс пойдет гораздо быстрее. Самых непримиримых и храбрых она отделила – а значит, остальные мучаются, боятся, что эти трое выдадут их, попытаются купить свою жизнь… Уж кто-нибудь из прочих непременно попытается.
Очень гадко, а надо довести до конца.
Процесс тянулся еще четыре дня – пришлось применить угрозы, и пытки, и хитрости, допрашивая узников по отдельности; и, в конце концов, в участии в заговоре против царицы сознались семнадцать лучников из тридцати. Причем четверо уверяли, что согласились примкнуть к остальным из страха за своих жен и маленьких детей.
– Если уж пошли на такое дело, надо довести его до конца и держаться заодно, иначе всем смерть!
Поликсена кивнула.
– Я позабочусь о ваших женах и детях, – обещала она.
В заговоре также участвовали несколько высокопоставленных придворных: четверо членов ее совета и даже мобед, зороастрийский священник и приближенный Дариона. Как оказалось, этот перс давно был возмущен правлением “язычницы” – той, что признавала, помимо Ахура-Мазды, которому следовало причислять все блага, также верховную египетскую богиню и божества своей родины.
– Жрецы везде одинаковы, даже чтящие единого бога, – с отвращением заявила царица. – Не удивлюсь, если он был зачинщиком.
Поликсена приказала отрубить головы священнику, четверым членам совета и всем тридцати царским лучникам – и сознавшимся, и промолчавшим. Никто не выступил против; промолчали и оба царевича. Однако на другой день после казни Поликсена сама нашла Мелоса.
– Ты считаешь, что это слишком жестоко? Если бы я отправила остальных на рудники или в каменоломни, это была бы та же смерть, только медленная и гораздо более ужасная. А оставить несознавшихся в живых и на свободе, даже в тюрьме, – значит позволить искре разгореться в пламя!
Иониец покачал головой.
– Я тебя не осуждаю и даже согласен, что это правильно, – сказал он. – Но зачем… зачем ты поступила так теперь, когда…
– Когда пламя вот-вот вспыхнет само? – спросила царица.
Мелос кивнул.
Поликсена отвернулась.
– Ради идеи… ради той великой идеи, которая создала наше государство, – страстно сказала она: будто обращалась уже не к своему собеседнику, а к вечности. – В конце концов, идеи – главное, что остается после нас… Чтобы наш опыт, наши неудачи послужили успеху тех, кто окажется лучше нас… или счастливее!
Вечером этого дня Поликсена сидела в своем кабинете за столом, поглядывая на груду неразобранных свитков. Она ни за что не принималась. И вдруг, вместо того, чтобы начать читать, схватила восковую табличку и палочку для письма.
Она стала чертить иератические знаки – сначала медленно и неуклюже, а потом, по мере того, как вспоминала священное египетское письмо, все быстрее.
“Помнишь ли ты меня – тот, который был моим мужем? Помнит ли меня мальчик, которого мы с тобой родили, и что ты говорил ему обо мне?
После того, как мы расстались, я словно прожила несколько жизней, и теперь кажусь себе неимоверно старой. Только в Черной Земле, где я провела юность, где я была твоей женой, я могла обрести успокоение. Знай, дорогой брат, – чем больше времени отделяет меня от тех дней, когда мы были вместе, тем ярче они сияют для меня.
Я ни о чем тебя не прошу – прошу лишь вспомнить обо мне и подать весть, если ты жив…”
Поликсена исписала всю табличку и еще одну – и, закончив, с пылающими щеками и остановившимся взором, долго сидела, целиком погрузившись в свое прошлое. Затем встала и положила обе таблички на полку, поверх стопки чистых.
Завтра она перепишет это письмо и отправит в храм саисской Нейт. Некоторым жрецам все же можно верить.
========== Глава 213 ==========
Письмо в храм Нейт ушло через пять суток. А еще через двадцать дней большой грузовой корабль, отправившийся в Египет за пшеницей и льняными тканями, увез на родину мумию Менха, египетского военачальника Поликсены. Он погиб в битве за Приену, и царица отправила его останки в Обитель мертвых в Милете, по-прежнему служившую своему назначению. Египетские парасхиты, жрецы-бальзамировщики, уже много лет жили здесь и никогда не оставались без работы.
Правда, в Ионии эти служители не считались столь нечистыми, как у себя на родине, и Дом мертвых не распространял столь ужасного запаха: потому что только немногочисленные богатые египтяне, поселившиеся в Малой Азии, и египетские греки, поклонявшиеся Осирису, заказывали такие похороны.
Явившись взглянуть на саркофаг Менха, Поликсена долго стояла в глухом помещении с окнами-щелями, обоняя смешанный резкий запах мертвечины и кедрового масла, и вспоминала, как таким же образом провожала тело своей повелительницы и возлюбленной подруги Нитетис.
“Как давно это было… как давно она была!”
Несмотря на отвращение, которое эллинке внушало это место, желание вновь оказаться под солнцем Та-Кемет стало почти нестерпимым…
Скоро, однако, опять появились более насущные заботы. Не успели поблекнуть события во дворце, как милетцев достигли вести из Лидии.
В столице этого некогда богатейшего царства, Сардах, произошло восстание: кто-то из греков поджег один из домов, и сгорели весь нижний город, застроенный хижинами из тростника, и великий храм Кибелы. Лидийские персы насмерть схватились с греками, и пролилось много крови.
В Лидии правил брат царя Дария – сатрап Артаферн*; однако не его правление привело к бунту.
Милетские шпионы, засланные в Сарды, рассказали, что возмущение было вызвано нашествием орды азиатских дикарей с запада. Эти персы якобы желали поступить на службу к царю – но еще прежде того, двигаясь к столице, грабили, убивали и насиловали: не составляло труда понять, что это за войско. Персы Надира не сгинули на востоке, и оставили по себе в Лидии такую же ужасную память, как в Ионии, – это переполнило чашу терпения лидийцев.
Восстание, начавшееся в столице, теперь грозило охватить всю Лидию и всю Малую Азию. В Ионию хлынул поток беженцев с востока, но здесь эти несчастные могли из огня попасть в полымя…
Очутившийся в ловушке Артаферн отправил правительнице Ионии послание с просьбой о помощи. Царственный перс слал ей подарки и восхвалял ее в таких выражениях, каких не употребляли даже ее любовники; и Поликсена невольно была польщена, несмотря на весь ужас их общего положения.
Однако не в ее власти было решать – дать войско соседу или не дать: Мануш, которому царица показала письмо, ответил Артаферну отказом, и Поликсена вынуждена была признать, что на сей раз воевода прав. Нельзя было оставлять Милет незащищенным – а гарнизоны в других городах были так слабы, что оставалось только радоваться робости или привычной покорности ионийских греков.
Но Поликсена вдруг ощутила сильное желание самой отправиться в Сарды и договориться с Артаферном о взаимной помощи и уступках. Артаферн явно имел значительно больше власти над собственной армией, чем она – над своей. Что, если их союз позволит обоим царствам продержаться – и сделать невозможное, сохранив существующий порядок?.. Случалось, человек проигрывал лишь потому, что останавливался в шаге от победы!
Этого Мануш царице воспретить не мог; и она уже начала сборы, как вдруг на пути Поликсены встал ее собственный сын.
В первый раз Никострат противился ей так открыто! Когда молодой спартанец возник на пороге царской опочивальни, где суетились ее служанки, укладывая вещи, Поликсена поняла, что на свободу ей придется прорываться с боем.
Подходя к Никострату, чтобы приветствовать его, коринфянка уже знала, зачем он пришел.
– Ты не можешь сейчас покинуть Милет, мать… а тем паче ехать в Сарды! Это худшее, что ты могла придумать!
Поликсена отступила, сложив руки на груди: несколько мгновений она рассматривала сына с ледяным спокойствием.
– Правильно ли я тебя поняла? Ты осмеливаешься мне приказывать?..
Спартанец покраснел; однако не двинулся с места и не отвел глаз.
– Можешь понимать это как угодно, царица, но я не допущу, чтобы тебя убили или захватили в рабство там, в Лидии! Ты не знаешь… пусть ты видела намного больше любой обычной женщины, но ты не представляешь, что тебя может ждать среди этих азиатов!
Поликсена потеряла дар речи, глядя на несгибаемого воина, которого она воспитала и который имел полное право гордиться своими боевыми заслугами.
Вдруг она ощутила сильнейшую враждебность к Никострату; и в голову царице пришла горячечная мысль, что ей достаточно лишь пары слов, чтобы бросить сына в тюрьму или даже казнить. Согласно персидскому закону, который довлел над прочими установлениями, все живое под солнцем Ионии считалось собственностью властительницы.
И эта мысль отрезвила ее. Поликсена опять взглянула на сына; она прижала ладони к пылающим щекам.
– Уйди прочь, – низким дрожащим голосом потребовала царица.
Никострат понял, что победил; и, весьма возможно, догадался также и о ее внутренней борьбе… Поклонившись, спартанец ушел.
Поликсена с криком бессильной ярости запустила в стену бесценной алебастровой вазой. Увидев, как осыпаются осколки и как испуганные служанки ползают на коленях, собирая их, она поняла, что злится на себя еще больше, чем на сына. Это действительно было опрометчивое решение – ехать к Артаферну; и кончилась бы такая поездка плохо. Неужели Никострат стал разумнее ее, со всем ее многолетним опытом?..
Нет – просто она из последних сил пытается спасти то, что ею построено за долгие годы, ею и ее дорогим покойным братом; Никострат же в этом великом строительстве не участвовал и понять свою мать не способен…
Однако Поликсена отказалась от путешествия; и даже без особенных сожалений. Она больше не ощущала в себе прежней непреклонной воли, и усталость наваливалась все сильнее. Казалось, что от нее почти ничего уже не зависит, – впрочем, как и от других, кто с нею связан. Ананке – Ананке опять явила свой златоизваянный лик.
Значительную часть своих забот Поликсена переложила на Мелоса – это после истории с Делием произошло словно бы само собой; и зять, побуждаемый желанием проявить себя и смутным чувством вины, с готовностью подставил ей плечо. Теперь царица нередко уединялась в своей спальне, бесцельно бродя по комнате, где витало столько воспоминаний, и трогая то одну, то другую вещь; она могла замереть на месте, рассматривая какую-нибудь статуэтку или узорное покрывало, и вовсе позабыть о времени.
Урна с прахом Делия стояла в углу – это был красивый бронзовый сосуд с изображением амазономахии: греческих воинов, побивающих дев-воительниц, пришедших на выручку троянцам. Оглядывая комнату, Поликсена смотрела на этот предмет с такой же печальной рассеянностью, как и на все вокруг. Однажды, вернувшись в свои покои после ужина, который царица давала для своих вельмож, она присела перед урной и стала водить пальцами по фигурам мужей и дев, застывших в вечном противоборстве.
Эллинка вспоминала всех, чью смерть она пережила, – всех, кого она любила или просто знала, кем повелевала и кому сама подчинялась… это были люди столь разных вер и обычаев, которые, казалось, никогда не могли бы сойтись. Вдруг Поликсена громко засмеялась, пораженная очень странной мыслью. Если те, которые умерли, живы… должно быть, она одна объединяет их, давая им всем место в своем сердце. А не станет ее, и этот бесплотный хоровод распадется!
“Что за вздор!..”
Поликсена очнулась, увидев перед собою только погребальный сосуд, наполненный золой, – единственную правду ее настоящего. Царица стиснула зубы; с коротким рыданием припала лбом к холодным чеканным узорам.
“Прости меня, Делий, мой прекрасный Адонис! Ты хотел отнять у меня жизнь, которую прежде сам возвратил мне, – и ты был еще так молод!”
Она распрямилась и встала, ощутив, как боль вонзилась в левую ногу выше колена. Прихрамывая, Поликсена направилась к постели и села, сложив руки.
Вокруг нее сгущались сумерки, нужно было ложиться спать, чтобы завтра подняться пораньше, как обычно… а Поликсена не могла себя заставить сдвинуться с места. И служанки не смели ее тревожить, не решаясь даже зажечь лампы.
Вдруг над нею раздался молодой мужской голос:
– Предаешься воспоминаниям, мать?
Поликсена вздрогнула и подняла голову, опершись на край кровати. Перед ней был Никострат – его простой хитон белел в сумерках, а серые глаза светились, как у всех, кто силен духом. Поликсена вновь ощутила приступ враждебности, с которым не могла совладать.
– Я не слышала, как ты вошел!
– Не сердись. Я тревожился за тебя.
Это была правда; и от этого ее враждебное чувство к сыну странным образом усилилось.
Поликсена опустила глаза. Она почувствовала, как Никострат сел рядом; ощутила напряжение и жар его мускулистого тела. Этот спартанец готов был к любому подвигу.
Она отвернулась, чтобы не встречаться с ним взглядом, и стиснула руки на коленях.
– Тебе есть что сказать мне?
– Я получил письмо из Фив. От Диомеда, – произнес он.
Поликсене понадобилось несколько мгновений, чтобы вспомнить, кто такой Диомед: и это осознание взбодрило ее, как удар хлыста.
– Греки идут?..
Она стремительно встала, и Никострат тоже поднялся.
– Да, мама. Осталось уже недолго.
Поликсена взглянула ему в лицо; и увидела, что взор его мечтательно устремлен в пространство. Как хорошо она знала это выражение воинов, готовых пролить реки крови ради мгновенных блистательных свершений и быстротечной славы!
– Когда мы победим, у тебя останется много времени для воспоминаний. И будет что вспомнить, – рассмеялся Никострат.
Поликсена холодно улыбнулась.
– Я рада.
Она отвернулась, и перед нею опять встал Мануш, высокий и горделивый, в златотканых одеждах, – она вспомнила черные мрачные глаза персидского военачальника, готового исполнить свой долг до конца.
“Какое это теперь имеет значение, царица?.. Мы должны придумать, как нам победить врага!”
Поликсена стиснула зубы; и ощутила, как сын обнял ее. Никострат крепко прижал ее к груди.
– Я люблю тебя, мама.
Она знала это; и готова была простить ему очень многое. Но не все.
Поликсена мягко высвободилась.
– Пора спать, Никострат.
Он кивнул и хотел уйти; но тут царица спохватилась.
– Погоди! Ты должен сейчас же дать мне это письмо, и мы его обсудим!
Никострат тоже спохватился и улыбнулся.
– Я ведь принес его с собой!
Он обрадовался, что опять обрел в матери союзницу. Поликсена приказала зажечь светильники и подать медового вина; и мать с сыном долго разбирали и обсуждали послание от Диомеда. Молодой фиванец сообщал куда больше сведений о планах и силах греков, чем наместница могла бы узнать от шпионов. Друг Никострата писал, что, по всей видимости, когда это письмо попадет в руки царевича, союзный эллинский флот уже покинет Пирей. Оказалось, что спартанцы все-таки прислали несколько отрядов на подмогу фиванцам и афинянам, хотя оставались в стороне до последнего. Среди спартанских начальников, которые возглавили воинов Лакедемона, двое братьев Адметы – вдовы Эвримаха… Должно быть, эта госпожа, дочь старейшины, сильно повлияла на своих соплеменников.
Когда бурное обсуждение закончилось, Поликсена и Никострат еще некоторое время молча сидели рядом, глядя на светильник у царского ложа, отгороженный ониксовым экраном.
Потом Поликсена произнесла:
– Завтра я сообщу об этом Манушу.
Никострат напрягся; она услышала, как часто вздымается его грудь… а потом сын ответил:
– Делай что должно, царица.
Он встал и ушел, не простившись с матерью. Однако письмо Диомеда спартанец оставил ей.
Поликсена быстро приготовилась ко сну. Улегшись в разобранную надушенную постель, она приказала еще некоторое время не тушить огня и дважды перечитала послание из Фив, шевеля губами. Потом разорвала длинный папирус на кусочки и сожгла.
Поликсена опустилась на кровать, вдыхая едкий дым, точно от жертвоприношения. Она улыбалась: это была улыбка облегчения и готовности.
Скоро все кончится. Для нее и ее семьи – без сомнения. Да будут благословенны боги!
Ианта потушила светильник, когда госпожа уже крепко спала.
* Реальное историческое лицо, как и египтянин Уджагорресент. Ионийское восстание действительно началось в Сардах, хотя и по иным причинам, нежели в этой вымышленной истории; однако в Ионии в тот период действительно обострился конфликт между персами, их греческими ставленниками и местным населением.
========== Глава 214 ==========
Это началось раньше, чем пришли греки. Поликсене казалось, что повторяются события девятилетней давности, – только теперь все много хуже: как будто то, первое, изгнание из Ионии было лишь дурным сном, который только теперь сбылся…
Подстрекаемые лидийцами, против персов восстали жители Клазомен и Фокеи. Гарнизоны были разрушены, солдаты Мануша перебиты; и мятежники двинулись на юг, к Милету.
Поликсена созвала срочный военный совет – и сановники, собравшиеся за столом, долго сидели в тягостном молчании. Все понимали, что теперь отправлять войско против бунтовщиков – все равно что дуть навстречу урагану… Хотя в обычное время ионийцев объединяли только общие священные праздники и торговля, теперь все изменилось: на борьбу с Азией поднимется один полис за другим.
Наконец Мануш встал и взял слово. Воевода коротко рассказал, как намерен держать оборону: защитники будут кипятить смолу в больших котлах, чтобы лить на головы осаждающим, соберут запасы камней и стрел, договорятся о том, как зажигать сигнальные огни. Со стороны моря, ожидая подхода греков, город будет прикрывать царский флот.
Перса выслушали в полном молчании, которое было больше, чем почтительным, – гробовым. Когда верховный военачальник снова сел, члены совета зашептались, и на всех лицах читалось одно и то же…
Поликсена, сидевшая, как всегда, во главе стола, перевела взгляд на Никострата и Мелоса. Обоим царевичам, конечно, полагалось присутствовать на военном совете; и, прежде всего, ее сыну, как недавно назначенному командующему силами греков в Милете. Никострат, облаченный по такому случаю в пурпурный плащ поверх белого хитона, занимал место одного из казненных советников.
– Что ты скажешь нам, сын? – спросила царица.
Никострат несколько мгновений молчал, глядя на нее… потом перевел взгляд на Мануша, и на его скулах заиграли желваки.
Вдруг лицо спартанца покрыла пепельная бледность, и он встал, пошатнув скамью: так, что соседи чуть не упали со своих мест. Двое ионийцев – пробулов, членов городского собрания, – разразились возмущенными криками, но Никострат ни на кого не обратил внимания. Он направился к выходу, с развевающимся за широкими плечами пурпурным плащом, стуча своими тяжелыми сандалиями: все смотрели вслед ему…
Мелос, вскочивший с места следом за родичем, остался где стоял. Когда хлопнули двери, иониец несколько мгновений впивался умоляющим взглядом в Поликсену, как будто она могла все уладить; а потом, перепрыгнув через скамью, бросился за Никостратом, уже не думая о том, какое впечатление это произведет на присутствующих.
Хотя все и так было понятно. И Поликсена, хотя выходка сына наполнила ее стыдом и страхом, теперь ощутила почти облегчение – спартанец оказался неспособен лгать в лицо персу, договариваясь с ним о совместных боевых действиях. Сильнее всего Никострат жаждал насадить Мануша на свой меч; и воевода, несомненно, отвечал царскому сыну взаимностью.
Справившись со своими чувствами, Поликсена взглянула на Мануша. Когда Никострат бежал из зала, азиат лишь проводил царевича взглядом, но с места не встал и в лице не изменился. Уж ему и подавно не требовалось никаких объяснений. Поликсена опять ощутила благодарность к этому старому царедворцу и своему ближайшему сподвижнику: его выдержка и ей помогла сохранить самообладание.
Наместница встала с кресла, приковывая все взоры к себе.
Ей больше не требовалась подпорка, но на заседание совета она принесла с собою свой черный посох, увенчанный набалдашником в виде бараньей головы. Поликсена стукнула им об пол, обведя взглядом притихших придворных.
– Благодарю вас всех. Совет распущен, – негромко сказала она.
Мужчины опять зашумели, встревоженно переговариваясь; потом начали подниматься со скамей, шелестя своими гиматиями и долгополыми кафтанами. Они вышли, стараясь не смотреть друг на друга и на Поликсену.
Тогда коринфянка поглядела на Мануша: он поднялся на ноги вместе с другими, но остался с нею. Поликсена была уверена, что он останется.
– Мануш, – в горле у нее встал ком, и она протянула к воеводе руку… но так и не дотронулась до его кольчужного кафтана, с рукавами, вышитыми серебряными лебедиными крыльями. – Я хочу сказать тебе… я всегда высоко ценила твою службу и горда была иметь тебя другом.
Перс поклонился.
– Я тоже признателен тебе, царица.
Он посмотрел ей в глаза – словно затем, чтобы удостовериться, что она ничего больше не хочет сказать ему наедине; и, похоже, был немного разочарован ее молчанием. Однако что-то в лице могущественного азиата навело Поликсену на мысль, что она слишком рано хоронит его. Мануш, видимо, не терял надежды выбраться из этой передряги… хотя на предательство он не пойдет.
Мануш покинул ее. Поликсена, немного постояв и прислушиваясь к гулкой тишине, двинулась к выходу – ей хотелось разыскать Мелоса, потому что с сыном было бы говорить слишком трудно. Но когда стражники распахнули перед нею двери, Поликсена ощутила полузабытую мучительную боль в левой ноге: ей потребовалось большое усилие, чтобы не выдать этого. Дальше она шагала ровно, с прямой спиной, но время от времени приостанавливалась, наваливаясь на посох и переводя дух.
Она слышала от воинов, что иногда старые раны открываются, особенно такие тяжелые… Только бы не слечь и не оказаться беспомощной перед лицом врагов!..
Оказалось, что Мелос ждал ее в ее покоях. Увидев походку и лицо царицы, он без слов поднялся и помог ей дойти до кресла.
– Где мой сын? – спросила Поликсена, когда Мелос тоже сел.
– В дворцовых казармах, говорит с солдатами, – ответил зять, который вполне разделял ее страх и неловкость. – Он ничего не сделает, не бойся. Мне кажется, дорогая госпожа, – иониец вдруг наклонился к ней, – ему теперь трудно было бы обнажить меч против Мануша, так же, как и мне: этого-то Никострат и не может вынести…
Ничего удивительного, подумала Поликсена с тяжелым сердцем. Они больше года разделяли труды и тяготы, садились за один стол, научились уважать друг друга… а теперь, по прихоти судьбы, должны опять сделаться смертельными врагами.
“Как вовремя идут греки”, – вдруг пришло ей в голову. Эллинские союзники из-за моря сделают за Никострата… и за них всех то, чего они не в силах совершить сами!
Поликсена немного подумала, склонив голову.
– Иди к моему сыну, – наконец приказала она ионийцу. – Вы сейчас должны быть вместе. И особенно недопустимо, чтобы Никострат один говорил с солдатами!
Мелос кивнул и, быстро поднявшись, убежал.
Снова оказавшись одна, Поликсена встала и попробовала походить – сначала с палкой, а потом без нее. Боль проходила, но медленно, и скованность еще оставалась. Эти последствия ранения, по-видимому, не вылечить до конца никакими снадобьями или гимнастикой.
Сколько у них осталось времени? Неделя… еще меньше?
И кто придет под стены Милета первым – мятежники или греки с запада? Это может решить все!
Поликсена постояла немного, глядя в окно, – а потом, постукивая жезлом, направилась в покои Фрины. Она, конечно, старалась всегда уделять внимание детям и внукам; однако давно заметила за собой, что испытывает настоящее желание увидеть свою дочь только в мгновения слабости.
Фрина встретила мать ласково – ей тоже нравилось видеть царицу в мгновения слабости. Однако афинянку сильно взволновало поведение брата на совете, о котором Поликсена рассказала ей. И, разумеется, Фрина теперь жила в постоянной большой тревоге, которую научилась держать в себе.
