Текст книги "Сумерки Мемфиса (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 97 страниц)

Ливиец подтвердил предположение Ликандра, что Стасий и его подельники торговали с Та-Кемет, но больше юноша ничего не знал: ни как давно Стасий промышляет этим делом, ни с кем киренеянин связан у себя на родине, в Египте или в греческих городах.

Синеглазый Либу был совсем невоинственным юношей, хотя и красивым и, судя по всему, выносливым: Ликандр, терзаясь мыслями о будущем, мог хотя бы смутно предположить, что потребуют от него самого, но судьба ливийца оставалась полностью покрыта мраком. Едва ли, конечно, такой расчетливый человек, как Мидий, захочет скоро лишиться дорого купленного раба…

Но с чего вдруг они решили, что лидиец расчетлив – или что он только расчетлив? Их хозяин может быть охотником за славой или просто жестоким сладострастником, использующим и убивающим рабов во имя удовлетворения мимолетного каприза! А еще этот азиатский грек может быть любителем мальчиков – женатым или неженатым, все равно. Юный Либу наиболее из них всех подходил в наложники богача – ему было шестнадцать лет. Но когда вырастает борода, такие рабы теряют свою привлекательность.

– Я буду защищать тебя, – сказал Ликандр, хотя не знал, сможет ли защитить хотя бы себя самого.

Ливиец улыбнулся.

– Ты светлый человек, – сказал он. – Про ваш народ я слышал, будто вы очень жестокосердны и заносчивы, но ты совсем другой. Но не пытайся заступиться за меня напрасно, ты ничего не сможешь сделать… если хозяин захочет меня так, как мы оба думаем.

Либу покраснел и тихо закончил:

– Это не самое страшное.

Ликандр усмехнулся с мрачной ненавистью.

– Я бы скормил этого мерзавца собственным псам! И я это сделаю, с помощью богов!

Либу вскрикнул и даже отодвинулся от него. Он понял, что этот лаконец и впрямь так свиреп, сколь и великодушен: но не будь он жестокосердным, не был бы и великодушным.

Когда иссяк разговор, Ликандр, предоставив ливийца собственным горьким раздумьям, попытался обследовать место их заключения. Он один пытался это сделать – ни двое персов, ни старые рабы, с которыми их поселили, никак не противились своей судьбе. Лаконец попытался вызнать что-нибудь у этих невольников, которые казались немногим старше его и были азиатами: пленник заговорил с ними по-гречески, потом по-египетски, но его слушали с враждебностью забитых людей, которых понуждают к делу, к которому они давно уже неспособны. И зачем эти азиаты Мидию? Наверное, когда-то были нужны, но более нет. Зачем тогда переводить на них хлеб? Или лидиец не так жесток, как представляется?..

Потом Ликандр покинул комнату, чтобы понять, нет ли способа убежать. Из этой комнаты вела единственная дверь – на задний двор, и в ней было проделано окошко, забранное решеткой. Дверь была не заперта, пленники обнаружили это давно… но высунуться не решались, слишком хорошо помня, как их стерегут.

Как только лаконец выступил наружу, он услышал рычание. Уже смеркалось, но окружающие предметы были все еще видны достаточно ясно: лаконец прирос к месту, когда угрожающие звуки стали громче. Под платанами у стены, огораживавшей дом, были привязаны две собаки, которых Ликандр не мог разглядеть из-за двери. Страшные сторожа приподнялись и навострили уши: но все же пленник твердо направился вперед.

Обе собаки вскочили и принялись лаять, едва только Ликандр сделал пару шагов от двери. Он поспешно отступил и присел под растущие у дома кусты. Этой надобностью пленник и хотел отговориться, если бы его застали.

Потом он распрямился, стараясь не привлекать внимания псов, и осмотрелся.

Ликандр разглядел, что двор окружен сплошной кирпичной стеной высотой, по крайней мере, в два человеческих роста. Под стеной росли розовые кусты: и красота, и хорошая мера предосторожности.

Он медленно двинулся вдоль дома; раздалось ворчание, которое сразу опять перешло в хриплый лай. Собаки-убийцы сидели на цепи, теперь Ликандр это разглядел; и брехали они часто… но все равно…

Несмотря ни на что, Ликандр, прячась за кустами и прижимаясь к стене, медленно продвигался вперед, намереваясь обогнуть угол дома. Он без помех добрался до угла; но стоило завернуть, как путь преградила фигура в панцире и шлеме. Холодное лезвие меча прижалось к его горлу.

– Куда направился, раб?

Стража!.. Конечно, дом стерегут не только собаки, но и люди!

Стражник уступал Ликандру ростом и сложением, как многие, – но был сыт, и полон свежих сил, и в полном вооружении; и был, несомненно, свободным марафонцем. Наемник, каким сам Ликандр был еще недавно! Но Ликандр никогда не занимался таким делом, как этот!

– Я выходил осмотреться, – сказал лаконец. Он не выказал страха и тогда, когда лезвие меча сильнее прижалось к его шее. Стражник скривился, убирая оружие.

– Пошел назад, – приказал он. – Если это повторится, обо всем будет доложено хозяину!

Под его холодной брезгливостью скрывалось беспокойство.

Ликандр повернулся и быстро направился назад. Он уже не обращал внимания на собак.

На пороге комнаты он едва не столкнулся с ливийцем.

– Ты зачем вышел? – спросил гоплит.

Юноша смущенно показал на кусты. Ликандр тихо рассмеялся.

– Только далеко не ходи, – предупредил он. – Там за углом стража.

Собак Либу уже тоже научился не слышать.

Похлопав юношу по плечу, Ликандр вернулся в комнату.

Двое персов уже спали; старые рабы тоже. Ликандр лег на свой тонкий тюфяк.

Когда стемнело, стало свежо. Без плаща, который у него забрали, лаконца зазнобило. Но он не обращал на это внимания – он был рад, что лишился подарка киренеянина. Изнеживаться никак не годилось!

Вернулся ливиец. Он замер у порога, и когда Ликандр приподнялся, обернувшись к африканцу, тот шепотом позвал по-египетски:

– Это ты, экуеша?

“Человек из народа моря”. Ликандр кивнул и махнул юноше рукой.

– Иди сюда!

Либу, поколебавшись, подошел и пододвинул свой тюфячок к постели Ликандра.

– Меня зовут Ликандр, – сказал ему спартанец.

– Я запомню, – серьезно кивнул юноша. Потом улыбнулся и прибавил шепотом:

– Я рад, что нашел такого друга, как ты!

Достоинство странно сочеталось в синеглазом рыжеволосом Либу с покорностью – азиатская и африканская черта, подумал про себя Ликандр.

Когда ливиец уснул, воин подумал, что никогда бы раньше не назвал другом пустынного варвара. Спартанцы даже с другими греками ладили с трудом!

Он скользнул взглядом по беззащитно изогнутому во сне полунагому телу и вздохнул, не представляя, как быть, если завтра хозяин и вправду потребует мальчишку для утех.

Потом Ликандр повернулся на живот и сам крепко заснул.

На другое утро рабы были разбужены самим хозяином: Мидий вошел в комнату в сопровождении своего огромного негра, который нес благовонную лампу. От нее комнату, в которой, несмотря на солнце, был полумрак, наполнил не только желтый свет, но и сильный аромат мирры и специй. Невольники при виде лидийца начали быстро приподниматься; персы и старые рабы встали и низко поклонились. Ликандр и Либу просто придвинулись друг к другу.

– Я вижу, вы уже подружились! Превосходно, – улыбнулся Мидий, сегодня одетый в розовую хламиду с орнаментом из серебряных рыбок, плескавшихся в стилизованных серебряных волнах. – Но мне придется вас ненадолго разлучить.

Он посмотрел на спартанца.

– Идем со мной.

– Куда? – глухо спросил тот. Ликандру было не столько страшно пойти, как он боялся за ливийца.

– Прогуляться, – непонятно улыбаясь, ответил господин. – Ну же, не заставляй меня ждать!

Когда они вышли за дверь, к ним присоединились еще двое охранников; снаружи ждал и тот мальчик, который мыл и причесывал Ликандра. И он вручил лаконцу чашу, судя по виду и запаху, наполненную вином, в которое было что-то подмешано.

– Что это? – спросил гоплит.

Мидий усмехнулся.

– Будь это яд, ты бы обрадовался, правда?

Спартанец принюхался к напитку, потом выпил в несколько глотков. Питье оказалось очень сладким, сразу ударило в голову… а потом по телу разлилась бодрость и словно вдвое прибавилось сил. И захотелось еще.

Судя по всему, лидиец остался доволен действием напитка. Ликандр же ощутил холод в животе, как перед битвой: он догадался, что ему сейчас предстоит.

Они вошли в сад и направились вперед по дорожке, края которой были выложены цветными камнями и раковинами. Старые оливы и платаны скрывали от чужих глаз не только дом, но и все, что происходило в саду. Послышался слабый шум воды, и господин с новым рабом вышли на утоптанную площадку, посреди которой бил фонтан, а под деревьями была сложена каменная скамья. Ликандр закрыл глаза: им вдруг овладело воспоминание о саде Поликсены, где они с его женой впервые обменялись поцелуем. Она растит сейчас их мальчика… Он услышал смех Мидия.

– Не время спать, спартанец! Я хочу увидеть, чего ты стоишь!

Открыв глаза, Ликандр увидел перед собой человека необычайно мощного сложения, в одной крошечной набедренной повязке: несомненно, мощнее его. Из-под низких надбровий с тупой ненавистью смотрели маленькие глаза. Было похоже, что это грек – хотя атлет не раскрывал рта и едва ли собирался.

Ликандр отступил от противника и взглянул на хозяина: тот уже уселся на скамью. Под деревьями стояла стража, тоже не спускавшая глаз с обоих рабов.

– Это Ксантипп, – улыбаясь, объяснил Мидий. – Я купил его два года назад – вот, видишь клеймо на спине? Он не очень красив и не очень умен, хотя и силен как бык. До сих пор он побеждал всех, кого я выставлял против него, но утонченным зрителям он не понравится.

Лидиец поморщился.

– Видишь ли, граждане Марафона не желают смотреть, как бодаются тупые быки. Им нужна схватка самих олимпийцев.

Ликандр опять перевел взгляд на Ксантиппа: тот смотрел на своего врага без всякого выражения. И тут неожиданно Мидий громко приказал Ксантиппу, показав на спартанца:

– Убей его!

Ксантипп набросился на Ликандра и схватил его в свои стальные объятия.

Несколько мгновений спартанцу казалось, что ребра его треснут: в глазах потемнело от боли и страшного напряжения. Босые ноги борцов словно вросли в землю, могучие тела задрожали: каждый силился не то задушить, не то повалить соперника. И вдруг они оба упали, казалось, в согласном усилии; Ксантипп оказался под Ликандром. Потом, заревев, сбросил с себя врага и навалился всей грудой мышц на спартанца, коленом давя ему на грудь. От удара затылком о землю у гоплита загудела голова; Ликандр увидел перед собой лицо жены, потом юного ливийца… и, вдруг ощутив в себе силу титана, опрокинул на спину Ксантиппа.

Или это силач Мидия поддался ему?.. Ликандр надавил локтем на шею Ксантиппа и заглянул в маленькие глаза под нависшими бровями. И он понял, что его противник не глуп и совсем не труслив.

Ликандр слегка кивнул в ответ на безмолвную мольбу и отнял руку от его горла. В следующий миг противники переменили положение: Ксантипп оказался под спартанцем на животе, и его шея очутилась в захвате.

Сидящий Мидий, не отрывая глаз от атлетов, подался вперед, полураскрыв рот и вцепившись в свои колени; но не останавливал борцов.

Ксантипп сопротивлялся – пытался сбросить с себя лаконца, скреб ногами землю, но попытки освободиться делались все слабее по мере того, как могучая рука выжимала из него жизнь. Потом силач захрипел, захрипел в последнем напряжении и Ликандр – и тело Ксантиппа обмякло под ним.

С трудом высвободив из-под него руку, лаконец, пошатываясь, встал. Он весь взмок, так что хитон облепил тело. Ликандр поднял глаза на своего хозяина.

Губы лидийца раздвинулись в улыбке. Он похлопал.

– Храбрость с одной стороны, великодушие с другой! – воскликнул Мидий. Ликандр понял, что господин обо всем догадался. – Бедняга Ксантипп, он устал… или, может, ленился в последнее время, не встречая себе достойных противников!

– Чего ты хочешь от меня? Чтобы я занял его место? – с глухой ненавистью спросил спартанец.

– Нет, это было бы расточительством, – сказал Мидий, спокойно улыбаясь. – Ты мне обошелся в шесть раз дороже!

Ликандр взглянул на мертвое тело. Потом повернулся к хозяину.

– Я понял, – сказал лаконец. – Ты хочешь на мне зарабатывать! Чтобы я участвовал в марафонских играх, а ты или твои подельники будете ставить на меня!

Лидиец кивнул.

– Ты умен, – сказал он. – И ты угадал, но лишь отчасти. Я люблю искусство, спартанец, которого вы не понимаете. Драгоценный камень без огранки, необъезженный нисейский жеребец – вот что ты такое, и, как этот камень или этот конь, ничего сам в себе не смыслишь!

– Пусть так, – сказал Ликандр, сохраняя спокойствие. Он вынужден был признать, что и в самом деле почти ничего не понимал в играх развращенных людей, в которые оказался втянут. – Но я раб! Ты ничего не получишь с меня, потому что к играм допускаются только свободные граждане!

Мидий опять улыбнулся.

– А кто в городе знает, что ты раб?

Ликандр смотрел на него в потрясении.

– Так ты будешь выдавать меня за свободного человека? Да кто тебе поверит, и кто позволит провести эту грязную игру?

Во взгляде лидийца выразилось сожаление.

– Ты совсем не знаешь людей, – сказал он. – Такие, как ты, не научаются жить до самой смерти!

Потом он рассмеялся.

– Согласись, что ты сам никогда бы не заработал на себе так, как это сделаю я!

Ликандр с отвращением покачал головой. Он опять взглянул на убитого: Мидий словно бы уже забыл о нем.

– Да уберите же его наконец!

Хозяин лениво кивнул, и двое стражников подняли и унесли Ксантиппа.

Потом Мидий опять посмотрел на Ликандра.

– Что еще, мой герой?

Лаконец сложил руки на груди.

– Так все пойдет тебе, я не получу ничего?

Мидий засмеялся.

– Это мне уже нравится! Нет, – серьезно прибавил он. – Ты великодушен, я увидел это, – я тоже великодушен! Ты будешь получать четвертую часть каждого выигрыша!

Ликандр долго смотрел на него, борясь с собой. И наконец произнес:

– Я согласен.

========== Глава 54 ==========

Аристодем приехал на свадьбу Филомена. Дорога до Ионии, соседствовавшей с Карией и Лидией, конечно, была опасной – но безопасных дорог в греко-азиатских землях не было. Впрочем, продвигаясь по Ионии, афинянин так и не смог решить – греческая это земля или все же персидская. Обычаи обоих народов перемешались тут намного сильнее, чем в Египте. Смешение наблюдалось во всем – в планировке домов, садов и хозяйств; в одежде и вооружении; в языке, верованиях и понятиях.

Встретив прохожего или проезжего, или даже оседлого ионийского грека, никогда нельзя было знать наперед, каких обычаев он придерживается и что думает о теперешней власти Персии и о теперешнем наместнике.

Прежде, чем увидеться с бывшим товарищем, молодой афинский купец расспрашивал о нем его греческих подданных. Их слова несколько ободрили Аристодема – ионийцы говорили, что нынешний сатрап правит ими не хуже своего предшественника, больших притеснений не делает и соблюдает порядок. Вместе с облегчением эти слова наполнили душу афинянина и тревогой. Филомена уподобляли его предшественнику-персу! Да чем же он, в самом деле, лучше, и чем может отличиться, властвуя на персидской земле? Не слишком ли самонадеянно со стороны коринфского царевича было думать, что он способен пошатнуть позиции персов, приняв одну из многих сатрапий? Аристодем все более опасался, что Филомен попусту погубил себя: хотя изначально, конечно же, хотел только блага Греции.

Увидев же дом, вернее – дворец Филомена в Милете*, Аристодем был поражен. Несомненно, его товарищ добился неслыханных почестей, которых большинство людей не могли дождаться до самых седин, – пусть даже и ценою утраты доброго имени. Людям свойственно злословить обо всех, кто добился чего-нибудь значительного: и лишь история способна рассудить, кто был более прав.

Дворец сатрапа стоял на вершине холма, на котором был основан город. Этот дворец-цитадель был окружен садом, и был построен в несколько ярусов; и каждый ярус оканчивался террасой. На террасах тоже росли деревья. Это напомнило Аристодему манеру египтян разводить сады на крышах; и уступчатый храм Хатшепсут, вырубленный в скале и слитый со скалой, на террасах которого росли мирровые деревья, привезенные из Пунта, – дивное творение Сенмута. Но эта ионийская крепость имела совершенно азиатский облик, ничто в ней не казалось привнесенным из Эллады или Египта: а что было привнесено, уже представлялось персидским.

Когда же был построен этот прекрасный дворец?.. Похоже, что недавно, а значит – со сказочной быстротой и искусством.

Когда афинянин назвал себя страже у ворот, его вместе со свитой почтительно пригласили войти. Аристодем впервые задумался о невесте Филомена. Будет ли ему позволено ее увидеть? Какое влияние эта персиянка окажет – и уже оказала на своего будущего мужа?..

Гостя провели во дворец, в перистиль – вернее, один из укромных внутренних двориков, где росли миртовые кусты, стояла скамья и посредине бил фонтан. Аристодем сел на скамью, восхищенно осматриваясь: и чем больше он восхищался, тем большее стеснение испытывал.

Когда хозяин вышел к нему, Аристодему показалось, что перед ним перс, – хотя он сразу же узнал старого друга. Филомен по-прежнему носил недлинные волосы, хотя и отпустил их немного, – персы носили волосы разной длины; густая черная борода оказалась аккуратно подстрижена, как у придворного. На сатрапе Ионии был халат и шаровары, все пурпурное с золотом: носить пурпур имели право только приближенные царя царей и члены его семьи. Глаза коринфянина были подведены черным, а пальцы унизаны перстнями.

Все это очень шло Филомену, но делало его совершенно другим человеком.

Аристодем болезненно улыбнулся, обнимаясь и целуясь с другом.

– Ты мне напомнил Уджагорресента, – сказал он.

Филомен хохотнул.

– Я его сам себе давно напоминаю. Но царский казначей стар, и его страна устарела.

Он посмотрел товарищу в глаза и улыбнулся, сжав его плечи: перстни впились в кожу.

– Как же я рад тебя видеть! Счастье, что ты добрался невредимым!

Аристодем подумал, что и выговор военачальника стал другим: здесь это почти не обращало на себя внимания, зато в Аттике или Лаконии речь Филомена резала бы слух так же, как речь персидского посланника.

– Поликсена не приехала? – спросил Аристодем, на всякий случай: хотя был почти уверен, что нет, и теперь – тем более! Поликсена могла вообразить все, что Аристодем увидел своими глазами, по одному только письму старшего брата; и не приедет, пока будет способна противостоять его воле.

– Нет, не приехала.

Лицо Филомена на несколько мгновений сделалось отчужденным и холодным. Потом он опять улыбнулся афинянину, но тот так и не смог понять, о чем царевич думает.

– А где твоя невеста? – спросил Аристодем. – Смогу ли я увидеть ее когда-нибудь?

Он знал, что женщины в Персии содержатся и более строго, и более свободно, чем в Элладе: условности, которые было трудно понять со стороны.

– Ты увидишь ее на свадьбе, – пообещал Филомен. Казалось, он рад, воодушевлен – но не походил на нетерпеливого жениха. – Я тоже до свадьбы почти не могу с нею видеться.

– И все же ты уверен, что будешь счастлив, – улыбнулся Аристодем, вспоминая о своем брате Аристоне.

– Я уверен, – сурово сказал его друг, – что назад пути нет.

– А почему ты так одет? – вдруг спросил афинянин, исподволь присматривавшийся к нему. Он коснулся белой льняной рубашки, которая виднелась у Филомена под пурпурным халатом. – Ты зороастриец? Нужно ли это, чтобы жениться на персиянке?

Его это очень занимало, и не только в отношении брата своей возлюбленной.

Филомен покачал головой.

– Это необязательно, хотя и желательно… Пойдем, отдохнешь и поешь с дороги, и я тебе все расскажу.

После ванны и очень вкусного обеда Аристодем устроился с другом на одной из озелененных террас, куда для них вынесли столик с напитками.

– Ты стал богат как Камбис, – сказал афинянин. – Мне все еще не верится, что я не сплю.

Филомен усмехнулся.

– Скажи лучше – как Поликрат! Или Крез, царь Лидии!

Он сделал глоток гранатового напитка.

– И какое может быть сравнение, – продолжил сатрап Ионии. – Камбис покоряет себе все, на что бросает свой взгляд! Поистине царь царей, которому еще не было равных в истории!

Аристодем тоже пригубил фруктовое питье, которое стояло перед ними вместе с разбавленным вином. Он знал, что Филомен, подобно истинным персам, воздержан в винопитии, как это свойственно было и воспитанным эллинам, и радовался, что хоть чему-то из своего прошлого его друг остался верен.

Афинянин поправил светлые волосы.

– Расскажи мне, как ты живешь… как правишь своей сатрапией.

– Сегодня у меня есть время… хотя я не так занят, как был раньше. Азиаты словно бы умеют растягивать время, как египтяне, – усмехнулся Филомен. Потом он налил себе уже вина, которое у персов подавалось в конце трапезы, а не во все время еды, как у эллинов.

Они заговорились до темноты: о сатрапии, о своей жизни и родне, о богах и философии – обо всем. Понадобился новый кувшин вина, но ни один из старых друзей не опьянел за разговором.

***

Пока Аристодем не увидел Филоменову невесту своими глазами, ему не верилось в его свадьбу… даже после всех разговоров, после всего, что Аристодем увидел и попробовал в маленьком царстве Филомена.

Артазостра появилась перед гостями и родственниками с открытым лицом, – но все остальное, волосы, руки, ноги, было скрыто под тяжелыми одеждами. Юное лицо было нарумянено, возможно, чтобы скрыть бледность и страх, хотя девушка казалась невозмутимой. Филомен сравнивал дочь Аршака с царицей Камбиса, Роксаной; но Аристодем не видел и Роксаны, и ни с кем из женщин не мог сравнить эту дочь Азии.

Артазостру вывел к собравшимся за руку отец, и потом вложил эту смуглую узкую руку с покрытыми краской ногтями в руку Филомена. Несколько мгновений молодые глядели друг другу в глаза – и так, что все в зале почувствовали себя лишними.

Аристодем мрачно подумал, что на свадьбе его брата не было и следа такого тонкого взаимочувствия между женихом и невестой, хотя свадьба была куда более разгульная.

Бракосочетание уже совершилось, и после краткого благословения, которое Филомен и Артазостра приняли от могущественных родственников персиянки, после греческого обряда осыпания зерном и другими плодами земли старшая дочь Аршака удалилась в свои комнаты. А афинянин так и не успел составить о ней никакого представления.

Все опасные тайны этого существа предстоит познать мужу, и только ему. Как в Элладе… но совершенно иначе.

С этого праздника Аристодем, как и со свадьбы Аристона, тоже ушел раньше.

Он долго сидел в своей богато убранной спальне, которая выходила на террасу, – ветер колыхал легкую шерстяную занавесь, закрывавшую арку: этот прием был известен в Азии в древности, как рассказал афинянину Филомен. В Элладе, даже в Афинах, арки еще не встречались, хотя были красивы, прочны и как нельзя лучше вписались бы в гармонию храмов и общественных зданий. Пифагореец думал о своих братьях: не написать ли ему в Афины или Навкратис о том, что увидел и узнал в Ионии, от Филомена и его подданных. Но Аристон просто не поймет его, Хилон для этого слишком афинянин… а Калликсен сейчас в море. Аристодем мысленно пожелал удачи брату, избравшему самую необычную судьбу.

Нет, он обо всем расскажет братьям при встрече, если это суждено. Письменные строки… лживы, даже если в них только правда: как свидетель, которому дозволено выступить лишь с одной заготовленной речью, ничего к ней не прибавляя. Аристодем уже чувствовал себя так, точно ему предстоит оправдываться перед своими родственниками и согражданами.

Аристодем проспал допоздна, хотя это было не в его привычках. Когда он проснулся и сел в постели, его уже терпеливо дожидался приставленный к нему раб-иониец, одетый по-гречески, как и многие слуги здесь. Аристодем спросил о своих людях, и прислужник ответил, что с ними все благополучно и они очень довольны.

Еще бы они были недовольны, попав в такую сказку, будто на остров Цирцеи! Милет называли “жемчужиной Ионии”, и много греческих земель до недавнего времени были подвластны ему и отдавали свои богатства, даже египетский Навкратис!

После омовения гость вышел завтракать на свою террасу. Все его мысли были заняты Филоменом. Как прошла брачная ночь, не разочаровался ли он в своей персиянке? Филомен, конечно, не был неопытен с женщинами, но с девицами… Тем более с азиатками…

Он подождет, пока хозяин сам придет к нему: если здешние обычаи это позволят.

Аристодем еще не успел закончить завтрак, как бахромчатая занавесь арки отодвинулась и на террасе появился молодой супруг. Он был в алых шароварах, стянутых широким золотым кушаком, и голый по пояс; это было до того непривычно в его азиатском облике, что афинянин вздрогнул и привскочил с кресла. Сатрап Ионии прижал палец к губам и, неслышно подойдя к другу, сел в кресло рядом. И когда он научился красться, словно тигр?..

В темных глазах коринфянина светилась улыбка.

– Ну, что? – спросил Аристодем, настороженно глядя на Филомена.

Тот снова прижал палец к губам.

– Она еще спит, – проговорил Филомен так, точно отсюда мог разбудить свою жену.

– Ты доволен ею? – спросил афинянин.

– Мне так же стоит спрашивать себя, довольна ли Артазостра мной, – рассмеялся молодой сатрап. – Но, кажется, мы оба получили то, чего ожидали.

Аристодем взял и медленно поднес к носу засушенную ветку миндаля, стоявшую перед ним в вазе. Покрутив ее в пальцах, афинянин опустил ветку на колени.

– Я думал, что в Азии женщины еще больше покорны мужьям, чем в Аттике, – сказал он. – Но теперь я вижу, что…

– И в Аттике жены не рабыни, – усмехнулся Филомен. – А в Азии в любви и брачных отношениях существует много тонкостей, до которых не доросли в своих понятиях даже вы, афиняне.

Аристодем сломал веточку, и сухие коричневато-розовые лепестки осыпали его хитон.

– Нужно ли нам это! – гневно воскликнул гость.

Боясь признаться в своих мыслях сам себе, он сейчас больше всего на свете хотел бы, чтобы Поликсена любила его, а он – ее со всей азиатской тонкостью и в греческой гармонии…

Друг пристально смотрел на него и, кажется, понимал его смятение. Сделав несколько глотков вина прямо из кувшина, Филомен встал.

– Мне нужно вернуться к Артазостре, – сказал он. – Должно быть, она уже проснулась. Я приду к тебе после обеда… ты ведь еще останешься?

В глазах этого столь могущественного теперь человека блеснула мольба.

Аристодем кивнул. Он мучительно подумал, что нужно уезжать как можно скорее.

Филомен торопливо обнял его, обдав запахом мускуса, и быстро покинул террасу.

Аристодем смог увидеться с другом только к вечеру, когда тот исполнил все свои любовные и прочие многочисленные обязанности. Филомен приказал оседлать для себя и афинянина лошадей, и они отправились вдвоем покататься по огромному саду.

– Не соскучился без меня? – спросил господин дворца, улыбаясь.

Аристодем засмеялся.

– Ну что ты.

Некоторое время они молча ехали шагом, погрузившись в задумчивость. Потом афинянин спросил:

– Давно хотел узнать у тебя, но все забываю… в чем преимущество кривого персидского меча перед греческим?

Филомен долго не отвечал. А потом сказал:

– Наши прямые мечи разрубают твердые тела, но неглубоко проникают в мягкую плоть. Изогнутый же однолезвийный клинок не столько разрубает, сколько разрезает внутренности. Если хочешь, я могу сам поучить тебя!

Аристодем принужденно рассмеялся и поднял руку.

– Боюсь, у меня нет времени учиться сражаться по-персидски. Завтра я уезжаю из Милета… если ты не возражаешь, конечно.

– Разумеется, – спокойно и вежливо сказал сатрап Ионии.

Когда они возвращались назад, Аристодем увидел на террасе Артазостру. Он даже не сразу понял, что это жена Филомена: афинянин впервые увидел ее без головного покрывала. Черные волосы персиянки были распущены, и ветер колыхал ее пурпурные одежды, когда она, возвышаясь над всеми и опираясь одной рукой на ограждение, смотрела в сад, освещенный факелами.

Проезжая мимо супруги, Филомен приветственно поднял руку, и Артазостра склонила голову – слегка, царственно.

Аристодем подумал, что персиянка хороша собой, хотя он видел много женщин красивее ее… но для Филомена сейчас это не главное, как и для него самого.

***

Когда пифагорейцы прощались, Филомен сказал:

– Если встретишь… когда увидишь Поликсену, передай ей, что я люблю ее! Скажи…

Он вдруг смешался и замолчал.

– Скажу, – кивнул Аристодем, внимательно глядевший на него. Сегодня Филомен был одет как раньше, по-эллински. – Все расскажу так, как ты мог бы рассказать сам!

Афинянин очень надеялся на эту встречу с сестрой Филомена… и на многое другое. Но он еще вчера отправил письма и Аристону, и Калликсену, в Афины: чтобы друзья передали его послание младшему брату, когда тот вернется из плавания. Сам Аристодем собирался назад в Навкратис, но был вовсе не уверен, что доедет.

Друзья крепко и сердечно обнялись.

– Желаю тебе счастья, – сказал Аристодем молодому господину Ионии, который и так получил все блага, о которых мог мечтать.

Филомен отвел глаза и горько сказал:

– Благодарю. И ты будь счастлив.

Они еще раз обнялись, и Филомен быстро ушел. Аристодем утер увлажнившиеся глаза.

– Герой Эллады! – прошептал афинянин. – Мог ли Гомер вообразить что-то подобное? Ни Фалес, ни Анаксимандр*! Даже Пифагор!

А потом, не мешкая, эллин ушел собираться в путь.

* Самый могущественный и богатый из ионийских городов, бывших автономными: несмотря на то, что они процветали, объединить их для противодействия Ахеменидам не удалось. Из Милета вышло много знаменитостей.

* Прославленные философы милетской школы, жившие незадолго до правления Камбиса.

========== Глава 55 ==========

Калликсен едва не погиб в первом же плавании, хотя флотилия из трех кораблей, снаряженная несколькими навкрариями*, ходила в Карию с торговой, а не военной целью. Азиатская Греция не вела сейчас войн, вообще предпочитая избегать их, покуда возможно. Но на пути назад афинские моряки столкнулись с двумя персидскими триерами, одна из которых чуть не протаранила афинский корабль: видимо, ожидая нападения или в жажде поживы. Но потом афиняне подали сигнал, что идут с миром, и персы не тронули их.

Хотя и греческие, и персидские корабли были приспособлены для сражений, персы не были склонны ввязываться в битву самовольно, без приказа своего верховного правителя. Греки не знали, считать это дисциплинированностью или трусостью, – эллины редко упускали случай показать свое бесстрашие и попытать удачу в бою, по приказу или без.

Однако начальник кораблей в этот раз проявил политическую мудрость. Или мудрость проявили персы, оценив превосходство эллинов в силе.

Калликсен, стоявший у борта, с сожалением проводил взглядом персидские суда. Его сосед, бывалый моряк, прищурив глаза, взглянул на белокурого юношу.

– Жалеешь, что не вышло подраться, а?

– Да… то есть нет, – Калликсен густо покраснел. – Я не трус, и я бы очень хотел сразиться! – поспешно воскликнул он, мертвея при мысли, что его могут уличить в трусости. – Но я понимаю, что сейчас нам это нельзя!