Текст книги "Сумерки Мемфиса (СИ)"
Автор книги: MadameD
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 97 страниц)
Она нахмурилась и плотнее надвинула на голову светлый гиматий, накинутый на волосы для защиты от жары – и из скромности. Обернулась.
– Ликандр, не отставай.
– Я не отстаю, госпожа, – почтительно ответил гигант; Поликсена улыбнулась, на миг опять ощутив себя коринфской царевной.
Вскоре впереди показалась белая и высокая, в несколько человеческих ростов, кирпичная стена, отгораживающая огромную площадь; на этой стене неподвижно стояли часовые в сверкающих панцирях и круглых египетских шлемах. Под стеной, под пальмами, тоже стояла стража, разморенная жарой и скучающая; однако при виде греков эти двое мужчин тут же оживились и выпрямились, приобретя враждебный и угрожающий вид.
– Кто такие и к кому?
Впрочем, Поликсена видела, что ворота не заперты. Она улыбнулась египтянам.
– Я иду в греческий полк. К моему брату Филомену, сыну Антипатра, – проговорила она, показывая разрешительное письмо от начальника.
Все же они с братом были не простые люди, а отец еще при жизни кое-чего добился от мемфисских властей.
Стражник вгляделся в мелкие демотические* строчки. Потом поднял глаза на девушку и кивнул: уже почти уважительно. Письмо – и письменные поощрения начальства для египтян были священны куда более, чем для эллинов.
– Проходите.
Поликсена шагнула в ворота первой; хотя в этот миг ей как никогда захотелось спрятаться за спину своего охранителя. Она никогда еще не посещала одна такие места, где полно чужеземных солдат! И даже своих воинов…
– Госпожа, позволь мне, – тут Ликандр сам напомнил о себе. Он заступил дорогу коринфянке, взявшись за ручку ее корзинки.
– Я сам разыщу твоего брата и приведу сюда. Тебе не придется говорить ни с кем из варваров!
Поликсена просияла улыбкой.
– Благодарю тебя!
Ликандр поклонился и быстро ушел.
Поликсена отошла назад к воротам, где ее фигурка в белом хитоне и таком же светлом гиматии почти слилась с беленой стеной. Прямо перед ней была огромная замощенная камнем площадка – плац, который теперь, в самые жаркие часы, пустовал; и эллинка видела издали низкие некрашеные постройки из такого же, как их дом, кирпича-сырца, между которыми ходили и переговаривались солдаты-египтяне. Их грубая речь и смех, слышные даже на таком расстоянии, болезненно и пугающе отдавались в голове Поликсены.
Ей начало казаться, что Ликандр уже никогда не вернется; и, преодолев свой страх, эллинка хотела было уже пойти на поиски брата сама, как увидела двоих мужчин, которые быстрым шагом направлялись к ней.
В первый миг ей показалось, что Ликандр ведет к ней египтянина; Поликсена подалась назад… и узнала брата.
Филомен был таким же черным и смуглым, как почти все египтяне; хотя их отличал медно-красный, а не коричневый загар. Но в своем египетском доспехе он действительно походил на уроженца Та-Кемет.
И только когда он подошел совсем близко, Поликсена узнала под круглым шлемом любимые греческие черты, прямой нос и твердый квадратный подбородок. Кожаный панцирь с бронзовыми полосами, которые носили все египетские пехотинцы, брат надел поверх своего белого хитона; и производил сейчас удивительное впечатление.
– Как ты изменился, Филомен, – сказала Поликсена, изумленно улыбаясь. Она протянула руку и коснулась горячего от солнца металла, защищавшего широкую грудь брата. – Я принесла тебе эллинский плащ… но как ты наденешь его поверх своего египетского доспеха?
– Надень сама.
Филомен опустился перед ней на одно колено и склонил голову, будто принимал благословение.
Поликсена дрожащими от волнения руками обернула брата алым плащом и сколола гиматий на плече фибулой.
Филомен встал и обнял Поликсену: бережно, чтобы не причинить боль своими доспехами. Потом отстранил от себя, взяв за плечи; брат и сестра радостно улыбались, но прятали глаза друг от друга. Они уже так долго не виделись, и уже многого не знали один о другом…
– Ты здорова? – спросил молодой пифагореец.
Бывший пифагореец: это несомненно…
– Да, здорова, – ответила Поликсена. – А ты?
Филомен кивнул.
– Здоров, слава богам. Я живу хорошо… начальник уже отличает меня, – вдруг похвалился он. – Сказал, что таких сильных бойцов можно найти только среди добровольцев… всеобщая повинность ухудшает качество солдат. Должно быть, у египтян и вправду ухудшает, они ведь не эллины!
Поликсена покачала головой.
– Я рада за тебя, мой дорогой, но будь осторожен. Если тебе начнут завидовать…
Филомен махнул рукой и беззаботно улыбнулся.
– Вокруг меня еще по крайней мере еще сотня таких же бойцов, как я! Пусть завидуют лучшему народу ойкумены*!
Поликсена сдержалась. Брат – мужчина.
– Известно ли что-нибудь о том, когда и куда вас отправят сражаться? – спросила коринфянка.
Филомен качнул головой.
– Нет пока, сестра… Но до этого еще долго. Хотя, мне кажется…
Он склонился к ней совсем близко, хотя рядом был только Ликандр.
– Я слышал здесь, что из-за смерти Аписа было большое волнение среди жрецов. А ведь ты знаешь, что главная жена фараона – дочь верховного жреца, и царское окружение очень чтит Птаха…
– Может быть, это недоброе предзнаменование? – воскликнула Поликсена.
Она уже забыла, как совсем недавно вместе с братом осуждала поклонение животным. Да Филомен, кажется, и сам забыл. Они многого не понимали в Та-Кемет.
– Может быть, и недоброе, – согласился бывший пифагореец.
Он прервался.
– Этим могут воспользоваться противники Амасиса… и наверняка воспользуются. Так что, возможно, мы и вправду расстанемся скоро.
Видя, как побледнела девушка, Филомен снова улыбнулся.
– Ничего не бойся! Твой плащ и моя сила защитят меня, – сказал эллин.
Он, возможно, и шутил; но Поликсена сейчас была шутить не расположена.
Никто, даже Пифагор, не ведает воли богов; и предзнаменование может быть даже в том, чего люди таковым не считают.
Они еще немного поговорили о домашних делах; о себе Филомен больше почти ничего не рассказал. Но корзинку с едой у сестры взял охотно, хотя и говорил, что его хорошо содержат.
Обняв ее на прощание, Филомен ушел: скоро уже должны были созывать полки на учения.
Поликсена грустно направилась домой – сейчас она не обгоняла своего атлета, а шла рядом, как товарищ с товарищем. И Ликандр примерился к ее походке и молчал всю дорогу, понимая чувства госпожи.
***
Спустя несколько дней после посещения казарм к Поликсене наведался гость – один из товарищей Филомена, Аристодем, который посещал их дом почти так же часто, как лучший друг ее брата, Тимей. Однако теперь, в отсутствие хозяина, это было весьма странно.
Поликсене случалось самой иметь дело с другими эллинскими семьями Мемфиса, продавая свою работу более зажиточным грекам. Но Аристодем был так же беден – и явно пришел по другому делу.
Поликсена оставила шитье, которым занималась в комнате у окна, и, накинув на голову и плечи гиматий, вышла навстречу гостю. Она улыбнулась, хотя ей стало не по себе… несмотря на то, что сегодня у нее в саду был Ликандр, который и впустил Аристодема.
Хозяйка заметила, окинув молодого эллина взглядом, что Аристодем нарядился тщательно, хотя ему, как и ей с братом, не из чего особенно было выбирать. Но на нем был новый белый хитон из тонкого льна и яркий алый гиматий – намного лучше того, что она сделала брату. На плече плащ был сколот серебряной фибулой.
Поликсене вдруг стало стыдно за свой не новый и не яркий наряд. Она посмотрела в глаза белокурому статному Аристодему: и ведь не замечала до сих пор, как он хорош собой…
– Что случилось, Аристодем? Какая-то радость?
– Видеть тебя – уже радость, – улыбаясь, ответил гость.
Он шагнул к ней, и Поликсена невольно отступила. Какое-то смущение, предчувствие сжали ей сердце.
– Ты позволишь войти? – спросил юноша.
Он был так близко, что Поликсена ощутила его жар и запах мирры, которой он надушился.
Покраснев, коринфянка кивнула и, повернувшись, прошла в свою комнату; Аристодем следовал за ней. По дороге Поликсена твердила себе, что ей нечего бояться: Аристодем старый друг Филомена и бывал у них часто… даже слишком часто.
Войдя, она пригласила гостя сесть на табурет.
Но вдруг Аристодем, к ее полнейшему изумлению и стыду, опустился перед ней на одно колено.
– Госпожа, я давно хотел говорить с тобой… я полюбил тебя и хочу сделать тебя моей женой.
Поликсена догадывалась, что Аристодем желает ухаживать за ней, но от такой прямоты и натиска ахнула и попятилась. Она бросила быстрый взгляд в окно, ища глазами Ликандра; и не увидела его.
Когда коринфянка опять посмотрела на гостя, он все еще был коленопреклонен. Ее щеки занялись пожаром.
– Что ты говоришь? Моего брата сейчас нет, – запинаясь, произнесла Поликсена.
– Ты думаешь, что он бы отказал мне? – спросил Аристодем.
Он не сводил с нее глаз – молящих и одновременно полных страсти; Поликсена, едва владея собой, резко указала поклоннику на табурет.
– Встань и садись! Прошу тебя, – она перевела дух и, отойдя к двери, села на стул, на котором так часто сидела во время занятий с товарищами Филомена. Поликсене стало спокойней.
Когда они оба сели, она опять заговорила, прежде чем Аристодем завладел разговором:
– Разве ты не знаешь, что мой брат поступил на воинскую службу и еще долго не вернется? Как можно подступаться ко мне с такими словами без его ведома?
– Так я совсем безразличен тебе? – грустно спросил Аристодем.
Поликсена поспешно качнула головой.
– Нет, нет… Но я еще не думала о любви, – произнесла коринфянка.
Вдруг она поняла, что говорить.
– Филомен обещал мне устроить мой брак. Ты знаешь, что я люблю и чту его, он мне вместо отца, – эллинка взволновалась, сжав руки на коленях. На Аристодема она смотреть не смела. – Я ничего не могу ответить тебе, пока брат не вернется со службы и не даст своего согласия.
Аристодем привстал, сильный и полный нетерпения:
– Так ты обещаешь подумать?..
Поликсена кивнула.
Ей было очень неловко; и хотя ей льстило внимание красивого молодого пифагорейца, она надеялась, что после этих слов он уйдет.
Но вдруг Аристодем встал с места и, подойдя к ней, опять опустился на одно колено. Схватив ее руку, он прижал эту руку к губам.
– Госпожа, ты одна из немногих женщин, которых удостоил вниманием учитель, и первая, кому дозволено было выступить в нашем собрании, – проговорил пифагореец, жарко глядя на нее своими голубыми глазами. – Но даже будь это не так… я любил бы тебя. Ты знаешь, что брак для меня и моих братьев священ, судьба наша так переменчива, как говорил учитель… а служба Филомена может продлиться еще годы!
Поликсена в замешательстве смотрела на юношу, не решаясь вырвать у него руку; но Аристодем сам еще раз поцеловал ее ладонь и выпустил. Он встал – и вдруг улыбнулся, будто нашел решение.
– Ты можешь попросить дозволения у брата, когда в следующий раз навестишь его в казармах! Пока он еще здесь!
Поликсена быстро встала и отступила к двери; она сдвинула черные низко лежащие брови.
– Аристодем, довольно! Ты знаешь сам, что это нехорошо… ты слишком скор, и так браки не устраивают!
Аристодем вдруг прищурил голубые глаза; белокурый красавец побледнел, точно от неожиданной обиды.
– А, так твой брат хочет выдать тебя за богатея… потому он и ушел в наемники! – тихо воскликнул поклонник. – Я нищий для вас – так, Поликсена? Вы уже оба отреклись от учения?..
Поликсена закусила губу, не зная, как отделаться от этого человека.
– Я думаю, что богатство может служить как злу, так и добродетели, укреплять добродетель и быть ее основанием во многих людях, – торопливо проговорила коринфянка. – Ты прав, брат хочет, чтобы я вышла замуж за состоятельного человека. Но ты знаешь, что я не поэтому отказываю тебе сейчас!
Аристодем словно бы ее уже не слышал.
– Хорошо… я достану богатство, которого требует твой брат. Я заплачу за тебя большой выкуп! – воскликнул он.
– Аристодем! – воскликнула Поликсена, ужасаясь ему. Что он задумал?
Но Аристодем уже быстро вышел из комнаты; Поликсена поспешила следом, едва поспевая за скорым шагом юноши. На пороге, когда он уже вышел в сад, коринфянка еще раз позвала:
– Постой!
Аристодем замер только на мгновение; он бросил на нее через плечо прощальный взгляд, полный любви и боли, и быстро скрылся среди сикомор, пронизанных солнечными лучами.
* “Черная Земля”: собственно египетское название страны.
* Наиболее упрощенный и поздний вариант древнеегипетского письма: иероглифика – самый сложный вид.
* Так греки называли известную им часть мира.
========== Глава 4 ==========
Яхмес Хнумибра, – его величество, жизнь, здоровье, сила – нетерпеливым жестом отослал от себя хранителя царских сандалий и носителя опахала, старого Хори, и лег на свое ложе, мановением пальца подозвав настоящего носителя опахала: безмолвного чернокожего раба.
Эти дворцовые должности, звучавшие так просто, на самом деле означали великую власть… и те слуги, которые сгибали в покорности спину и выражали любовь и преданность, являясь пред очи старого царя, за спиной его и за пределами его покоев говорили и делали совсем другое. Фараон еще с молодости никогда в этом не обманывался.
Яхмес Хнумибра лежал неподвижно, закрыв глаза, и испытывал облегчение от прохладного воздуха, который с усердием нагонял на него черный прислужник. Владыка Та-Кемет вспоминал времена, когда он был простым человеком, простым пехотинцем*, и его, молодого и полного сил, манило к себе великое будущее. Как хотел бы он вернуть те времена!
Сегодня он несколько часов подряд посвятил служению Птаху, на самом солнцепеке; порою фараону делалось невыносимо даже стоять, а глаза ничего не видели, только уши слышали монотонный гул, в который сливались песнопения жрецов и шум толпы, как всегда, ожидавшей от своих богов чуда. А Яхмес Хнумибра чувствовал себя как тот золотой бог, которого носят в ковчежце жрецы во время церемоний Амона, но который не может сам ни молвить слово, ни изъявить свою волю.
Сколько всего неизвестно ему за стенами дворца – и чем дальше, тем больше? Военачальник Сенофри предан долгу, в этом фараон был уверен; но Сенофри, как ни хотел бы, не может стать глазами и ушами фараона в других городах и принимать на месте решения так, как принимал бы их царь. У молодости недостает разума и опыта, у старости – уже не хватает сил, и нечасто эти свойства в полном блеске встречаются в одном человеке.
Фараон поднял руку и утер бритый лоб, освобожденный от тяжести парика, немеса* и короны; но все равно он был весь в поту. Он бы сейчас заснул и проспал часа два, но есть еще одно дело, которое нужно исполнить сегодня.
Амасис сел на ложе.
– Нехси! – неожиданно громким, сильным голосом позвал старый фараон; раб с опахалом вздрогнул и опустил его, воззрившись на владыку в ожидании приказаний.
– Позови сюда Хори, – приказал Яхмес Хнумибра. Улыбнулся, отчего его высохшее лицо собралось неприятными морщинами. – Пусть хранитель царских сандалий хоть раз исполнит свои прямые обязанности!
Прямою обязанностью Хори, хранителя царских сандалий, было помогать фараону одеваться.
Юный негр заморгал и улыбнулся, понимая, что владыка шутит с ним; потом раб, бросив опахало, поспешно простерся на полу – и, вскочив, убежал, шлепая босыми ногами по драгоценной мозаике.
Хранитель царских сандалий явился бесшумно, как опытный придворный.
Амасис сидел неподвижно, как мумия, пока Хори надевал ему на руки браслеты, укреплял на усталой груди тяжелую пектораль, многорядное ожерелье-ошейник, и надевал немес: головной платок в красную и белую полосу.
Когда Хори взял урей*, высший символ царской власти, и, тяжело дыша от волнения, поднес его к челу фараона, тот вдруг резко выпрямился и уставился в глаза придворному немигающими черными глазами.
– Дай сюда, – Амасис вырвал у Хори урей и сам насадил его себе на голову: с такой силой, что лоб обручем сдавила боль.
Хори сглотнул, вспотев под своим черным завитым париком; он поспешно распростерся на полу.
– Убирайся и позови ко мне царского казначея. Мое величество примет его в тронном зале, – распорядился Амасис.
Он встал, уже не глядя на хранителя царских сандалий, и, расправив плечи, покинул свою опочивальню.
Уджагорресент, царский казначей, смотритель дворца, начальник царских кораблей, наследственный жрец Нейт, дожидался приема с самого утра. Вот это был человек, которого фараон охотно сделал бы своими глазами и ушами: если бы эти глаза и уши не были своекорыстны… или, может, он сделался уже чрезмерно подозрителен или поглупел?
Но чрезмерная бдительность всегда лучше недосмотра.
Амасис, сопровождаемый все тем же безмолвным чернокожим служителем, проследовал, минуя стражу у дверей, в пустой тронный зал и, поднявшись по ступеням, воссел в кресло черного дерева, инкрустированное электрумом и перламутром. Еще несколько мгновений, пока его мог видеть только приближенный раб, Властитель Обеих Земель сидел, прикрыв глаза… потом глубоко вздохнул и уставился прямо перед собой, воссев в царственной неподвижности, которая всегда утомляла сильнее, чем даже воинские упражнения.
В коридоре послышалась громкая бодрая поступь, и фараон, резко подняв голову, как змея на его челе, посмотрел в сторону дверей.
Вошел высокий крепкий человек в одной юбке-схенти* – но этот человек был убран множеством драгоценностей, которые, однако, нисколько не отягощали его плеч и груди; голова его была без парика, умное и привлекательное лицо обрамляли собственные коротко стриженные густые черные волосы. Лет ему было около сорока.
Царский казначей несколько мгновений смотрел в глаза царю своими широко поставленными черными глазами, подведенными сурьмой, – и только после этого совершил земной поклон.
Уголок рта Амасиса дернулся.
Поднявшись быстрым движением, Уджагорресент опять уставился в глаза царю.
– Что его величество желает слышать от меня? – спросил царский казначей звучным и приятным голосом. Этот голос мог как отдавать приказы, не терпящие возражений, так и льстить сильнейшему.
Амасис склонился с трона, сжав подлокотники.
– Ты сам знаешь, семер*, – проговорил он, впиваясь глазами в человека, почти сравнявшегося с ним властью. – Не слишком ли отяготили тебя твои титулы, что ты так медленно плыл на мой зов? Рассказывай, что ты делал в Саисе!
Уджагорресент медлил несколько мгновений. Потом опустился на одно колено, потупив глаза и прижав сжатую в кулак руку к широкой груди.
– Я исполнил и устроил все для Нейт, как делает исправный слуга своему господину. Я дал матери богов дары и жертвы… я ублаготворил всех часовых жрецов…
– Я знаю, что ты хороший жрец, царский казначей, – голос Амасиса прервал его так резко, что Уджагорресент вздрогнул. Фараон усмехался, чего Уджагорресент не видел, потому что не решался поднять головы.
– Но я желаю знать, что ты делал как слуга моего престола! Узнал ли ты что-нибудь о мятежниках?
Уджагорресент наконец вскинул голову; в его красивых черных глазах теперь была почти мольба.
– Нет, твое величество… прости меня. Если мне будет позволено сказать… вероятно, мятежники нашли прибежище в городе, дарованном Великим Домом народу моря*…
Амасис несколько мгновений молчал, испепеляя взглядом опять склонившуюся перед ним черную макушку.
А потом крикнул:
– Так почему ты сейчас не в Навкратисе?..
– Великий Дом не приказывал мне этого, – ясным приятным голосом ответил Уджагорресент. Он опять встал. – Я не смел вернуться, не исполнив порученного мне в Саисе. И я не знал, не вызову ли божественного недовольства, самовольно отправившись в Навкратис. Ведь мне известно, что его величество любит экуеша*, как любил их прежний царь, и видит в них больше пользы, чем вреда для Та-Кемет!
Амасис открыто усмехнулся. Уджагорресент не скрывал, что видит в нем старого глупца, неспособного отдавать дельные приказы – и путающегося в своих собственных изъявлениях.
Что ж, может, он и прав. Но Яхмес Хнумибра знал про себя, что всегда делал все на пользу Та-Кемет; и совсем не был уверен в том же, думая об Уджагорресенте. И он, Яхмес Хнумибра, пока еще верховный владыка Та-Кемет, какие бы мысли ни бродили в головах его слуг.
– Иди, – наконец велел Амасис царскому казначею.
Сейчас он все равно ничего больше не решит; а если решит, наутро пожалеет о своем повелении, которое будет уже не отменить. Царские слова тяжелее и драгоценнее золота – а ему нужно отдохнуть, чтобы он стал способен отдавать дельные приказы.
Амасис уже не видел, как ушел Уджагорресент: почтив властителя просто поясным поклоном, царский казначей удалился гораздо тише, чем приблизился к трону. Может, он думал, что фараон заснул.
Но Амасис не спал – прикрыв глаза, фараон несколько мгновений собирался с мыслями: этот прием вызвал в нем целую бурю мыслей, каждая из которых требовала немедленных действий.
Но на деле Яхмес Хнумибра оказался способен только спуститься с тронного возвышения и, величественно выпрямившись, проследовать обратно в опочивальню, где он сел в кресло около небольшого кедрового столика и приказал подать себе ужин. Подумал, не позвать ли к ужину великую царскую жену, но отказался от этой мысли. Ужинать с дочерью верховного жреца он сейчас не сможет.
Амасис позвал только арфиста, который всегда играл во время трапез, – и тот услаждал и успокаивал его слух одинокой мелодией, пока фараон медленно ел белую лепешку, макая ее в сладкое вино Дельты. Есть больше и изысканнее ему не хотелось: еще с молодости он наиболее ценил в себе солдатскую неприхотливость.
Потом фараон принял ежевечернюю благовонную ванну и отправился спать, оставив при себе только чернокожего раба. Он мог бы отпустить и его, но ему вдруг стало тревожно засыпать в одиночестве. Пусть при нем будет хотя бы это безгласное существо, которое одно не имеет никаких причин желать его смерти.
Амасис еще долго ворочался под легкой льняной простыней, сон не шел к нему… но наконец фараон заснул. И видения его были ужасны – он узрел и ощутил себя высоко вознесенным и бесполезным богом, в которого маленькие люди кидают камни и плюют: а он, ростом в пирамиду Хафра, не может шевельнуть и пальцем, чтобы наказать своих оскорбителей.
В это время, пока старый фараон безуспешно боролся со своими ночными ужасами, Уджагорресент тоже не спал.
Он, прохаживаясь по роскошно обставленной комнате своего дома, построенного в виду дворца, диктовал письмо писцу.
Такое письмо следовало бы написать самому: но Уджагорресент, несмотря на все свои великие государственные обязанности, плохо владел священным письмом Та-Кемет, которое было гораздо труднее для изучения, чем греческое. А получатели этого послания не владеют греческим языком, к великому сожалению… но даже если бы владели, изъясняться на языке экуеша нельзя.
Если письмо царского казначея перехватят греки, это будет ужасно… куда ужасней, чем гнев старого бога на троне.
Закончив диктовку, Уджагорресент громко хлопнул в ладоши, вынудив писца вздрогнуть и подняться с циновки: слуга с трудом распрямил скрещенные ноги и затекшую после долгой работы спину.
– Иди, – приказал он писцу.
Слуга, поклонившись, собрал свои принадлежности, письменный прибор с черной и красной красками и кисти, как вдруг царский казначей остановил его.
– Если ты скажешь кому-нибудь хоть слово о своей работе, лишишься рук и языка.
Голос, звучавший для ушей фараона как храмовая музыка, сейчас заставил писца задрожать и низко согнуться.
– Клянусь, господин, я…
– Иди вон, – Уджагорресент даже не повернулся к нему, стоя у окна и глядя на дворец Амасиса.
Спустя несколько мгновений после того, как писец вышел, неверно ступая, царский казначей уже забыл о нем. Он перечитывал письмо, шевеля губами и с трудом складывая неразборчивые знаки в божественную речь. Наконец первый слуга престола удовлетворенно кивнул.
Только бы письмо благополучно доплыло до Саиса. Нет, совсем не в Навкратисе следовало фараону искать своих врагов.
* Согласно Геродоту, Амасис II был по происхождению простолюдином, возвысившимся благодаря своим воинским способностям.
* Царский головной платок, один из церемониальных уборов фараона.
* Знак царской власти, изображавший богиню-змею Уаджет.
* Особая форма набедренной повязки, которая с древности являлась основной одеждой египетских мужчин.
* Семер – высший ранг в государственной иерархии Древнего Египта, к которому относились лица, особенно близкие к фараону. Уджагорресент – реальное историческое лицо, придворный и военачальник Амасиса, после смерти фараона перешедший на сторону завоевателя Камбиса.
* При Амасисе II греки лишились части своих привилегий, которые имели при его предшественнике: основным местом, отведенным им для проживания, стал город Навкратис.
* Собирательное название народов Эгейского моря.
========== Глава 5 ==========
Храм Нейт в Саисе был величайшим домом Нейт в Та-Кемет – как по богатству, так и по величине своего хозяйства. На земле Нейт кормилось несколько сотен жрецов, не считая подданных храма, воинов, слуг с их семьями и рабов. Количество зерна, тонких тканей, колец меди и серебра*, масел, благовоний, что жертвовались матери богов ежемесячно, не поддавалось исчислению.
Но те, кто возводил и многие столетия пестовал дом богини, позаботился не только о видимом всем благоденствии. Как многие древние храмы Черной Земли, храм Нейт имел секретные помещения и ходы, расположение которых было известно только высоким посвященным. Непосвященные страшились коснуться любых храмовых тайн – боясь проклятия богини, которое неминуемой тяжестью пало бы на их головы. В Та-Кемет кощунство не прощалось никому: от раба до царедворца.
И самих мстительных служителей Нейт следовало остерегаться – жрецы были богатейшим и искуснейшим сословием и постоянно сообщались между собою и тайно, и явно: эта сеть, наброшенная на страну, ощущалась всеми, и богослужение и богопочитание пронизывало всю жизнь ее обитателей.
Однажды теплой ночью, когда садовники, трудившиеся в садах Нейт, спали в своей глиняной лачуге, – одной из многочисленных пристроек при храме, – они вдруг проснулись, услышав громкие шаги и голоса снаружи; ворота не загремели, а значит, гости вошли другим путем. Но садовники побоялись выйти и узнать, в чем дело, памятуя, в чем доме находятся.
Самый смелый выглянул в окно и увидел под деревьями в свете факелов белую фигуру верховного жреца – она, казалось, излучала свой собственный свет; огонь отражался от доспехов воинов в полном вооружении, бывших с жрецом. Еще трое служителей стояли в стороне: они и держали факелы.
Садовник в испуге отпрянул от окна и, грянувшись ниц, забормотал молитву о прощении. Он был совсем не уверен, что получит его. Остальные работники Нейт в испуге молчали, молясь про себя, чтобы для них самих ничего не переменилось к худшему.
Еще некоторое время после того, как посвященные остались без свидетелей, верховный жрец беседовал с воинами; потом все эти вооруженные люди, бросив свои щиты и копья, упали на колени и подошли под благословение его сухой руки.
Потом солдаты отсалютовали старшему из “божественных отцов” – ит нечер* – и ушли, тяжко ступая. Они всполошили уток и гусей в храмовом пруду и, наверное, разбудили еще кого-нибудь из рабов храма; но, как и садовники, эти маленькие люди не осмелились подсматривать.
Высокий бритоголовый старик направился к храму, знаком приказав следовать за собою младшим служителям; по пути он спрятал что-то в складках своего белого тесного платья, ниспадавшего до земли. Несмотря на стесняющую одежду, верховный жрец двигался быстро; молчаливые спутники-факельщики, в таких же белых платьях, не отставали от него.
Войдя через низкий квадратный проем, четверо жрецов сразу оказались стиснуты массивными стенами и потолком; темнота пала сверху, и спасением им остались только факелы. Человек, привыкший к воле, морю и простору, сразу же начал бы здесь задыхаться; и даже верховный жрец пригнулся, ссутулившись в священном сумраке, благоухавшем неизъяснимой угрозой.
Жрецы долго шли по узкому глухому коридору; и наконец путь им осветили факелы спереди, прикрепленные к стенам. Здесь коридор поворачивал. Обернувшись к своим спутникам, старший “божественный отец” кивнул; его помощники молча склонили головы.
Тогда верховный жрец достал из складок платья папирус, который, по-видимому, передали ему пришедшие воины, и начал читать.
Он читал долго, сосредоточенно; начал хмуриться, коснувшись своего гладкого подбородка… потом лицо главного служителя матери богов опять прояснилось. Остальное он прочитал с удовлетворенной улыбкой на тонких губах; даже, казалось, не слишком внимательно.
Потом жрец посмотрел на своих помощников.
– Все хорошо. Матерь наша печется о нас… не бойтесь.
Факельщики улыбнулись, не смея ничего ответить; но явно испытали немалое облегчение. Верховный жрец опять спрятал папирус в свою одежду, и все четверо двинулись дальше.
Когда жрецы свернули за угол, коридор неожиданно пошел вниз. Они долго спускались, даже воздух, казалось, стал спертым; но наконец ход закончился – тупиком, глухой стеной. Это стало видно в свете факелов в руках жрецов, которые почти прогорели; в наклонном коридоре не было никакого другого света.
Поколебавшись несколько мгновений, верховный жрец опять обернулся к младшим.
– Светите ровно! – приказал он.
Он шагнул вперед; остановившись перед стеной, провел по ней руками, что-то шепча. Потом старый жрец приложил руку к одному из камней в кладке, зачем-то быстро осмотрел потолок и стены – и, помедлив еще несколько мгновений, с силой надавил на камень.
Раздался скрежет; младшие жрецы позади вскрикнули и вздрогнули, свет их факелов разбежался по стенам… а потом стена впереди повернулась, открыв черный проем.
Но это только на первый взгляд казалось, что там черно; присмотревшись, можно было понять, что подземная камера освещена. А когда жрецы, повинуясь знаку предводителя, шагнули внутрь, то смогли увидеть, что и обставлена эта комната богато. Казалось, потайная комната предназначена для длительного обитания какой-то высокой особы, – леопардовая шкура лежала на полу, в углу была удобная кровать с подголовником слоновой кости, резные столик и стулья около ложа были прекрасной работы. Напротив кровати, в другом углу, стоял туалетный столик с медным зеркалом: на нем теснились баночки со всемозможными притираниями и красками для лица и лежал гребень с золотыми вставками. Кто бы ни жил здесь, эта особа не привыкла ущемлять себя, даже если ей приходилось скрываться.
Но обитателя этих храмовых покоев все еще не было видно. Однако верховный жрец нисколько не был этим смущен.
Остановившись и устремив взгляд на занавеску, отгораживавшую часть комнаты, он позвал:
– Нитетис!
Алая занавесь колыхнулась, раздвинулась – и младшие жрецы тут же опустились на колени, пряча бритые головы между простертых рук. Старший жрец остался неподвижен, глядя на того, кто вышел к ним, – только улыбка тронула его редкозубый рот.
