Текст книги "Сумерки Мемфиса (СИ)"
Автор книги: MadameD
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 97 страниц)
– А что же будет с Ликандром? Что с ним сейчас? – спросил скульптор.
Мидий пожал плечами.
– Это более не должно тебя тревожить.
Старый афинянин сжал кулаки; кровь бросилась ему в голову.
– Погоди же, негодяй, я этого так не оставлю! – крикнул он. Гермодор сам изумился, откуда в нем взялась такая отвага.
– Ах, вот как заговорил, – пробормотал лидиец. И за его спокойствием гость вдруг услышал страшную, ядовитую злобу.
Хозяин хлопнул в ладоши. – Стража!..
Гермодор не успел опомниться, как оказался в сильных руках, которые могли бы переломать ему кости почти без труда.
– Выбросите его вон! – приказал Мидий.
Художника вытащили в сад и, держа за руку и за шиворот, проволокли до самой калитки; задыхающегося старика выбросили на улицу таким ударом, что он упал и едва не лишился чувств.
Когда Гермодор поднялся на ноги, утирая кровь, которая бежала из разбитого носа, калитка уже захлопнулась.
* Высшее должностное лицо в греческих полисах.
* Парасанг – греческая единица измерения расстояния, составляющая около 6 километров и состоящая из 30 стадий.
========== Глава 64 ==========
Гермодор пошел прочь, прихрамывая и потирая спину. К счастью, на улицах было довольно безлюдно, и никто не мог наблюдать его в таком виде; и скульптор направился было домой, вернее сказать – в тот домик, который снимал здесь и где жили двое его помощников-марафонцев и собственный личный раб. Но почти сразу остановился.
Нужно хотя бы умыться и переодеться, иначе слухи о нападении на афинского художника еще до полудня разнесутся по всему Марафону! И чем это обернется?
Гермодор быстро, забыв о боли в теле, вернулся в мастерскую, где его и застал посланный Мидия. Он умылся, расчесал волосы и переколол гиматий так, чтобы кровь на одежде была как можно незаметнее. Потом немного посидел на скамье во дворе, собираясь с мыслями.
Ему следовало бы думать о спасении Ликандра и собственном спасении; но мысли упорно возвращались к статуе.
Весьма вероятно, что лидиец предпримет попытку похитить ее – пока об окончании работы еще не известно властям; и даже когда станет известно! Не приставят ведь к ней охрану; и едва ли послушают Гермодора, если он подаст жалобу на Мидия… скульптор мог бы попытаться стребовать с лидийца денежную пеню за избиение и нанесение оскорблений, но требовать ее будет себе дороже. Гермодор чужой здесь и совсем не знатен; и никаких свидетелей случившегося нет. А месть такого человека, как этот лидиец, может быть ужасна – и отомстить он может не Гермодору!
Гермодор мог бы сам остаться стеречь свою статую… но этого не получится: и не только потому, что его ждет еще много дел, которые нужно выполнить самому, но и потому, что он один все равно никак не помешает грабителям.
Наконец приняв наилучшее, как ему казалось, решение, афинянин быстро направился домой.
Там художник переоделся в чистое платье: тщательно осмотрев себя, он не обнаружил на своем теле следов насилия, кроме синяка на руке, отпечатка грубых пальцев стражника. Гермодор окончательно отмел мысль попытаться обвинить Мидия. Он решил действовать так, как и намеревался до встречи с лидийцем.
Выпив вина, Гермодор велел своему рабу выстирать испачканную кровью одежду, ничего не объясняя: хотя его слуга был очень встревожен. Потом скульптор направил в мастерскую одного из помощников: прямо сказав, что боится за сохранность своей статуи.
Затем афинянин самолично направился к одному из архонтов – тому, под чьим покровительством состоял.
Тот встретил его весьма приветливо и уважительно. Узнав, что Гермодор закончил скульптуру спартанца, архонт очень обрадовался и тут же пожелал ее увидеть.
Пока они с архонтом и его стражей шли назад к мастерской, Гермодору несколько раз представилось, что статуя украдена, а его помощник мертв или искалечен; но когда они пришли, стоявший на страже марафонец сказал, что все было спокойно. Статуя оказалась на месте, совершенно нетронутая: и вызвала у члена совета Марафона неумеренный, по мнению Гермодора, восторг.
Почтенный архонт, который был еще старше самого Гермодора, ходил вокруг статуи, издавая неопределенные звуки восхищения, закатывал глаза, дотрагивался до мраморного воина с разных сторон и тут же отдергивал руку: точно опасаясь, что лаконец ответит на оскорбление. А под конец марафонец обнял Гермодора и в порыве чувств заявил, что тот избранник богов и сам достоин быть вознесен до полубога.
Архонт пригласил скульптора к себе на ужин, когда Гермодор наконец охладил его пыл. Поблагодарив заслуженного марафонца со всею учтивостью, афинский мастер сказал, – не называя имен, – что всерьез опасается за сохранность статуи; и попросил, чтобы к ней приставили охрану, пока скульптура остается в Марафоне.
Архонт тут же признал, что это в высшей степени разумно: и велел троим своим стражникам остаться при статуе, сказав, что через два часа пришлет смену. Гермодору стало значительно спокойнее.
Все же стража, выставленная архонтом, – это сила, с которой Мидий побоится иметь дело, даже несмотря на превосходство в собственной наемной силе.
За ужином в доме архонта Гермодору все же пришлось возлечь на ложе; но он уже не замечал неудобств, всецело поглощенный другим. Он даже обидел хозяев невниманием к их лестным словам; но, когда он решился заговорить о своем, навести разговор на Ликандра афинянину удалось без труда. И тут же художник понял, какую ужасную ошибку совершил.
Ведь Мидий выдавал Ликандра за свободного человека, пусть и неполноправного: и даже не клеймил его! Как же тогда просить архонта о содействии?
Но отступать было некуда. Собравшись со всем мужеством, Гермодор изложил члену совета все свои подозрения.
Хозяин выслушал старого мастера внимательно и очень встревоженно… потом сказал, что все это очень удивительно, хотя к словам такого человека, как Гермодор, он обязан отнестись с доверием. Архонт обещал расследовать это дело.
Гермодор поблагодарил своего покровителя. Но глядя на него, художник вдруг ощутил глубокое уныние.
Он не видел никакого желания хозяина заниматься этим делом. Несомненно, архонт восхищался Гермодором и его творением; возможно, даже искренне хотел бы помочь ему… но пойдет ли марафонец на это?
Откуда берут деньги на городские нужды власти Марафона?.. Конечно, Мидий из Лидии не был полноправным гражданином и не мог участвовать в управлении городом наравне с марафонцами; но, оставаясь в тени, он мог щедро снабжать архонтов персидским золотом…
Правда, в щедрости Мидия Гермодор мог усомниться, глядя вокруг себя, пока шел по улицам, – Марафон выглядел весьма бедным селением.
А может, это означало только то, что большая часть пожертвований лидийца оседала в сундуках городских начальников!
Гермодор чувствовал, что еще немного – и он совсем потеряет веру в людей. А ведь для этого не было на самом деле никаких оснований, кроме его собственных домыслов!
Тут хозяин спросил его, отчего он вдруг стал печален, и Гермодор, почти не лукавя, сказал, что по-прежнему тревожится за статую и за судьбу, ожидающую ее в Афинах.
Архонт выразил уверенность, что боги, давшие Гермодору так много, не оставят его своим покровительством и дальше. Гермодор печально усмехнулся, но спорить не стал.
Перед тем, как проститься, афинянин остановился еще раз напомнить о своем натурщике – и хозяин повторил обещание выяснить все обстоятельства, касающиеся спартанца.
Что ж, возможно, архонт действительно пошлет людей в дом лидийца с приказом расспросить его обитателей; однако едва ли расспросы будут слишком дотошными. К тому же, весьма вероятно, Мидий уже успел избавиться от Ликандра или спрятать его…
Однако хотя бы частично защититься от происков лидийца художнику удалось. Стража, выставленная городскими властями, отпугнула его. И о Ликандре архонт не забыл: когда член совета опять вызвал его к себе, афинянин почти готов был пожалеть об этой просьбе. Услышанное им было ужасно.
Архонт, встретив художника на пороге дома, сочувственно сказал, что провел дознание, и в доме Мидия ему, не скрываясь, поведали о судьбе лаконского атлета. Тот действительно был вольноотпущенником, и жил на средства своего покровителя; но, будучи свободным человеком, пусть и неполноправным, как и сам Мидий, имел право участвовать в играх. Они проводились не только как общегородские состязания в силе и ловкости, но и для удовольствия отдельных богатых граждан, в их домах, что не возбранялось. И во время последнего состязания Ликандр повредил голову – так, что скоропостижно скончался. Хозяин очень ценил этого отличного атлета и очень сожалел о нем.
– Когда это случилось? – спросил Гермодор. Он отказывался верить собственным ушам.
– Пять дней назад, – ответил архонт.
Гермодор почувствовал, как к сердцу опять подкатывает гнев. Но на глазах выступили слезы бессилия. Теперь даже он не мог бы уличить лидийца во лжи – скульптор в последний раз виделся и работал с Ликандром восемь дней назад, и заканчивал статую без него, выглаживая линии и отшлифовывая свой замысел…
Но Гермодор понимал, что сам архонт с ним правдив, и это хотя бы немного успокаивало.
На прощанье член совета еще раз обнял знаменитого гостя города: он выразил сожаление, что тот не марафонец. Конечно, полис очень желал бы оставить дивную статую себе – хотя бы затем, чтобы опередить Афины!
Но, несмотря ни на что, Гермодору дали хорошее сопровождение и лошадей. Он сам отправился со своей статуей, хотя архонт заверял его, что с нею ничего не может случиться.
Копьеносца, упакованного в солому и уложенного в длинный деревянный ящик, влекла упряжка быков; Гермодор, который ехал в повозке впереди вместе со своим рабом, то и дело оборачивался и смотрел в хвост отряда. Ему казалось, что так он убережет статую от похищения, – хотя разумом художник понимал, что это глупо.
Однако по пути ничего не случилось, и никто не напал на марафонцев на единственной дороге, которая вела на Афины.
Статую представили двоим архонтам Афин; и те тоже пришли в восхищение и осыпали мастера похвалами. Но еще неизвестно было, что скажут остальные семеро членов ареопага. Решение о выставке было отложено – а покуда мраморного копьеносца убрали с чужих глаз. Его установили под навесом на заднем дворе у одного из архонтов – отца Никия, который уже был наслышан о работе от своего юного сына. Никий все-таки проговорился отцу: но теперь не видел в этом никакой беды, только предмет для лишней гордости. Вся семья афинского архонта была очень горда и возбуждена такой честью: им первым довелось видеть и укрывать у себя творение, которое, без сомнений, вознесет Афины выше всех других полисов, и оспорить первенство в этом достижении уже не сможет никто из греков!
Этим вечером в доме отца Никия устроили симпосион в честь такого великого события, с обильными возлияниями Афине и Аполлону, которые позволили всем дожить до подобного дня. Гермодор был бы счастлив – счастлив, достигнув вершины, о которой и не мечтал; если бы не мысли о Ликандре. Казалось, они подобно гарпиям кружат над пиршественным столом, похищая еду и вино.*
Даже если Гермодор выяснит судьбу спартанца, сознание своей виновности и соучастия в его пленении будет угнетать художника до последнего дня.
В эту же ночь Гермодор забыл о человеке, которым пожертвовал во имя искусства и славы Афин: статую украли, прямо со двора у архонта. Может быть, стражники тоже выпили на радостях, или слишком понадеялись на защиту дочери Зевса. Но как и кто украл статую Ликандра, и с какой целью, осталось неизвестным.
Но и Ликандр не погиб и не был продан снова. Его отпустили – отпустили домой в Спарту, вместе с двоими товарищами, оставшимися в живых. Этих спартанцев Мидий выкупил у их хозяев.
Никто не понимал, почему лидиец сделал это: в причины подобных поступков он никого не посвящал.
***
На прощанье привратник, лидиец Азор, питавший к Ликандру привязанность, неожиданно сказал ему:
– На твоем месте я был бы благодарен хозяину. Он сделал для тебя все, что мог.
Ликандр улыбнулся и обещал:
– Я не забуду его доброту.
Лаконец знал, что не забудет ничего. Он все еще вспоминал, как его разлучили с ливийским юношей, который мог бы стать ему единственным настоящим другом здесь. Либу купили, чтобы рисовать его. Мидий, поклонник искусств, приглашал в свой дом рисовальщика, грека, который сам был богат и знатен: тот изображал красивого синеглазого юношу восковыми красками на египетский манер, в профиль, в самых различных положениях. А потом его продали – и, вероятно, уже не с такой благородной целью: Ликандр почти не сомневался, что новые владельцы надругались над ливийцем.
Перед тем, как всем троим выйти за ворота дома, Мидий сам вышел напутствовать пленников. Спартанцы смотрели на хозяина и слушали его ненавистно, но внимательно.
Лидиец усмехался, но казался очень серьезным – и сказал им с какой-то странной серьезной злостью:
– Передайте гражданам Лакедемона, что Мидий из Лидии подарил вам жизнь и свободу.
Потом их посадили в крытую повозку и повезли прочь из Марафона. Сидя на устланном соломой полу друг напротив друга, лаконцы молчали, как и раньше, до пленения, понимая друг друга без слов. Они не гадали, куда их везут: воины не сомневались, что Мидий, из каких-то своих соображений, действительно желает, чтобы они вернулись в Спарту. И теперь все мысли их были заняты домом. Как их примут там, как они посмотрят в глаза сородичам?..
Их провезли две трети пути и высадили.* Дали с собой копья для охоты и небольшой запас пищи.
– Дальше добирайтесь как знаете, – сказал начальник сопроводительного отряда: это был грек, который ничем не отличался от них самих, кроме слишком яркой одежды, броских украшений… и того, что он служил Мидию добровольно.
– И не забудьте передать согражданам, что это Мидий из Лидии подарил вам жизнь. И свободу, – закончил этот верховой грек с явной издевкой.
– Мы не забудем, – ответил за всех Ликандр, пристально глядевший на конника снизу вверх.
Наконец враги ускакали, и спартанцы остались одни.
Немного посовещавшись, они определили направление и без промедления двинулись вперед.
Вначале шагали молча, а потом один из троих, Иолай, неожиданно произнес:
– А вы знаете, что говорили об этом Мидии в доме моего хозяина? Будто бы он еще мальчиком попал в плен в Спарту, и пять лет прожил в рабстве. Он всегда был слаб, а поскольку был варваром, даже не илотом*, с ним обходились с особенной жестокостью!
Иолай поморщился.
– Может быть, его неоднократно…
– И что же? – спросил Ликандр. Он был неподдельно заинтересован рассказом: атлет давно догадывался о чем-то подобном, хотя в доме лидийца никто не болтал о прошлом господина. Может быть, рабы-полукровки, которыми он окружил себя, ему сочувствовали и блюли своеобразную верность, свойственную Азии.
– Потом его выкупили послы-лидийцы, приезжавшие к нам. Мидия увезли на родину. А спустя десять лет он вернулся в Элладу богатым и обосновался в Аттике! – закончил Иолай.
Ликандр некоторое время не отвечал, шагая рядом с товарищами по пустой дороге, тянувшейся между полей.
А потом спокойно спросил Иолая:
– Ты хочешь, чтобы я его пожалел? Или, может быть, мы мертвых Агия и Клеогена попросим о жалости к их хозяевам?
Спартанцы угрюмо отвернулись и не ответили.
Освобожденные пленники благополучно дошли до Лакедемона, где были встречены с великим изумлением и радостью. Спартанцы рассказали о себе, сколько сочли нужным; но кто освободил их, передали сородичам слово в слово. Прибавили также, что слышали о Мидии из Лидии в Марафоне.
В Лаконии уже никто не помнил о таком рабе – и спасшиеся пленники повторили, что узнали, ничего не скрывая и не прибавляя от себя, как непременно сделали бы афиняне. Ликандр и его товарищи предоставили спартанцам, которых отличало, вместе с весомою краткостью речи, емкое и точное мышление, самим сделать заключения обо всем, что они претерпели.
* Гарпии (“похитительницы”) – чудовища из греческой мифологии, полуженщины-полуптицы, похищавшие людей и пищу; а также считавшиеся похитительницами человеческих душ.
* От Афин до Спарты 225 километров.
* Илоты – рабы в Спарте, происходившие из местного (ахейского) населения и прикрепленные к земле. Поскольку илоты числом значительно превосходили свободных спартиатов, те держали их в повиновении с помощью террора: одним из способов террора была “свободная охота”, когда молодые люди, вооруженные только короткими мечами, по ночам бродили по дорогам, убивая всех илотов, попадавшихся им навстречу.
========== Глава 65 ==========
Та-Имхотеп, уже в который раз, пришла к хозяйке и поделилась своими страхами:
– Госпожа, ты скоро уедешь к своим, к чужеземцам… и если я умру на чужбине, мои Ка и Ба останутся неприкаянными, и тело не сохранится. А значит, Анубис не отыщет меня, чтобы я могла попасть на поля Иалу!
Поликсену изумляло, как же крепка в египтянах вера предков: вера, которая, казалось, давно должна была рассыпаться в прах под натиском чужих обычаев. Ведь убеждения египтян были неразрывно связаны со своей узкой полоской земли вдоль Нила, в которой когда-то для них заключался весь мир, и ее святынями. Понятия эллинов были куда свободнее!
– Так ты думаешь, ваши боги не станут искать тебя на нашей земле? – спросила эллинка, стараясь не улыбаться.
Египтянка подняла глаза, очень черные и серьезные, – а потом бросилась в ноги госпоже, зазвенев медными кружочками, привязанными к многочисленным косичкам:
– Госпожа, отпусти меня от себя перед тем, как уедешь!.. Я долго служила тебе…
Поликсена подняла рабыню и усадила на ложе рядом с собой. Погладила по плечу.
– Правда, ты служила мне долго и верно, и мне очень трудно будет обойтись без тебя. Ты знаешь, что я никогда не одобряла обычаев афинян, которые продают и покупают рабов, будто мебель! Как можешь ты хоть в чем-то верить человеку, которого ты сам лишил и достоинства, и всего, что он любил?..
– Ты никогда так не делала, госпожа, – горячо и серьезно сказала Та-Имхотеп.
– Я не афинянка. И я долго прожила среди вас, – улыбнулась хозяйка.
Потом она серьезно сказала:
– Ведь сейчас в Хут-Ка-Птах и на границах опять волнения, грозит скорая война! Ты и в самом деле хочешь покинуть меня? Кто же тебя защитит?
– Моя царица, – ответила Та-Имхотеп.
Она поднялась на ноги: часто вздымалась грудь молодой женщины, обтянутая желтым калазирисом, и единственная бретель, шедшая наискось, врезалась в полное смуглое плечо.
– Ты не покинула бы великую царицу, если бы не твой новый муж! И я могу теперь вернуться к великой дочери Нейт и к моей сестре Астноферт, которая все еще служит ей!
Поликсена почувствовала упрек египтянки; и вдруг рассердилась на нее и на себя. Как смела эта служанка напоминать ей о том, за что сама Поликсена все время себя упрекала?..
– Ты всегда была разумна, Та-Имхотеп, – сказала коринфская царевна. – А сейчас, вижу, благоразумие изменило тебе! Даже если бы я отпустила тебя, кто доставит тебя к Нитетис, и кто станет охранять по дороге? А если ты попадешься персам, не только погребения не получишь, а умрешь мучительной и позорной смертью!
Рабыня поняла, что умолять бесполезно. Соскользнув с кушетки, она низко поклонилась и ушла пятясь.
Поликсена, оставшись совершенно одна, сцепила руки на животе. Она улыбнулась, ощущая странную легкость, шедшую изнутри: сразу и блаженство, и страх. Вот уже две египетские недели, как эллинку одолевали подозрения, о которых она не говорила даже мужу. Что скажет афинянин, если подтвердится, что Поликсена ждет ребенка?..
Потребует ли, чтобы они немедленно продали дом и уехали, или, опасаясь за жену и дитя, которое сейчас особенно легко скинуть, Аристодем захочет закрепиться в Навкратисе надолго?
Тут за дверью послышался быстрый топоток босых ног, который Поликсена узнала бы даже во сне; улыбаясь, хозяйка встала.
Распахнулась дверь, и вбежал ее сын. Сын Ликандра. Мальчик едва не сшиб свою мать с ног, налетев и крепко обхватив ее колени.
– Мама!
За ребенком спешила запыхавшаяся полная нянька-египтянка. Захочет ли она остаться здесь, так же, как Та-Имхотеп?..
Никострат, убедившись, что мама по-прежнему дома и по-прежнему принадлежит ему, уже отпустил ее и убежал играть дальше. Он мало говорил, хотя и не должен был еще говорить много: все же мальчику не исполнилось еще и трех лет.
Но Поликсене помнилось, что Яхмес, царевич-полуперс, говорил больше и с большей охотой… хотя и не был так крепок и подвижен, как ее сын.
– Уведи его и поиграйте в саду, – велела Поликсена няньке. Ей еще нужно было закончить дела: она помогала мужу со счетами, часть которых вела самостоятельно.
Но почти сразу после того, как нянька с ребенком вышли, постучался Аристодем. Он не всегда стучался – когда ему не терпелось увидеть возлюбленную, афинянин просто врывался к ней; но часто вспоминал, что жена может быть занята размышлениями или письмом, и Поликсена была благодарна ему за это.
– Войди, я свободна! – сказала коринфянка, когда дверь приоткрылась.
Супруг вошел и, как всегда, обнял вставшую навстречу Поликсену; они долго самозабвенно обнимались и целовались. Потом Аристодем усадил жену в кресло за столом, где она сидела до его прихода, а сам присел рядом на край стола. Эта изящная афинская небрежность до сих пор заставляла ее теряться.
– Ты скучала? – ласково спросил ее золотоволосый Адонис.
Поликсена кивнула.
– И хотела говорить с тобой. Ты кстати зашел!
Муж тут же встревожился.
– Что случилось?
Конечно, новости о продвижениях и планах персов он узнавал сейчас первым; но и жена могла что-нибудь услышать.
Поликсена решила больше не откладывать признание. Тем более, афинянин уже не раз говорил ей, как хотел бы от нее детей!
– Кажется, муж мой, я снова беременна.
Аристодем сглотнул; голубые глаза расширились, будто жена напугала его своим признанием. А потом он просиял.
– Это правда?..
– Я до сих пор не уверена, но похоже на то, – ответила она.
И вдруг Поликсена подумала о брате. Как давно об ионийском наместнике Камбиса ничего не слышно?..
Аристодем неожиданно соскользнул со стола и опустился перед нею на колени. Положил руку на живот жены.
– Как я счастлив, – прошептал он.
Поликсена, улыбаясь, накрыла его пальцы своей рукой.
– Я надеялась обрадовать тебя.
Муж вдруг с легкостью развернул кресло вместе с ней, а потом, подавшись к Поликсене, поцеловал ее живот.
– Теперь ты совсем моя, – прошептал он в складки ее легкого хитона. Горячее дыхание любовника, которое Поликсена ощущала там, возбуждало ее, и она, часто задышав, запустила пальцы в его короткие светлые волосы.
– Погоди, еще ничего не известно! – шепотом сказала она.
Аристодем поднял голову и посмотрел возлюбленной в лицо. Потом встал и сел рядом с ней на табурет.
– Тебя еще что-то тревожит! Что?
– Ко мне сейчас сын забежал, – Поликсена усмехнулась. – Он все еще почти не говорит, как ты знаешь, хотя выглядит совершенно здоровым и умным! Никострат давно выучил слово “мама”, но слова “отец” до сих пор не знает!
– Он же никогда не знал своего отца, – серьезно ответил Аристодем.
Поликсена прищурилась, откинувшись в кресле и глядя на него; потом кивнула.
– Я рада, что ты не будешь пытаться выдавать себя за его отца! Когда придет время, я скажу сыну… что его отец герой Спарты.
– Хорошо, – согласился муж. Ему потребовалось большое усилие над собой для такого ответа.
Потом Аристодем прибавил:
– А то, что Никострат мало говорит, не должно тебя тревожить. Мальчики говорят меньше девочек, моя мать могла бы подтвердить это тебе! К тому же, спартанцы созревают позже других эллинских мальчиков.
Поликсена сжала губы. Теперь уже она с трудом сдержалась.
– Аристодем, я скажу тебе прямо. Намерен ли ты теперь подумать об отъезде?
– Теперь?
Казалось, он изумился.
– Нет, моя дорогая.
Афинянин протянул руку и сжал подлокотник ее кресла.
– Мы же совсем недавно купили дом!
– На мое приданое, – усмехнулась царевна. – Я рада, что ты это помнишь.
– К тому же, тебе сейчас особенно опасно путешествовать, – прибавил супруг.
Поликсена подумала о царице, которую не видела уже так давно. С самой своей свадьбы, за которой последовала смерть Камбиса. Нитетис недавно написала подруге из Дельты, сказав, что заключила брачный договор с Уджагорресентом: быть может, великая царица теперь тоже беременна, если только врач не защитил ее от этого!
Персы, разумеется, не думают, что этот второй брак – оскорбление царю царей; для противников царицы оскорблением был сам брачный союз Камбиса с египтянкой. Теперь малышу Яхмесу нужно особенно остерегаться.
Что же до египтян, они возмущались повторным браком живой богини, но теперь это не вызовет такого негодования, как в прежние времена, когда Маат была чиста. К тому же, Нитетис больше не правящая царица, а только первая среди благородных женщин страны – “хат-шеп-сут”.
Однако она сохранила большое влияние на умы подданных, и немало египтян одобрило ее второй брак: с настоящим высокородным сыном Та-Кемет и жрецом Нейт, который отстоял обеих своих богинь от ярости персов.
– Та-Имхотеп просила отпустить ее, – вдруг сказала Поликсена. – Боится, что умрет на чужбине и ее Ка и Ба будут вечно мучиться!
– А остальные три души? – засмеялся Аристодем. – Кажется, египтяне их у себя насчитывают пять?*
Потом прибавил:
– Какой странный народ. Страннее людей я еще не знал!
– Мы все сейчас удивляемся друг другу, как дети, впервые столкнувшиеся лбами во время игры, – рассмеялась Поликсена. – И мне кажется, что какое-то исполинское божество, непостижимое ни для кого из нас, играет нами, без сожаления смахивая с доски, когда партия кончена! Все, что происходит с нами, имеет смысл и оправдание, только если веришь, – задумчиво прибавила она, – что весь мир – одна огромная магическая игра, партия в сенет, в котором никто не знает, за какую сторону он играет и кто более прав… и кто победит!
Аристодем, склонившись со своего табурета, накрыл рукой ее руку.
– Это утешительная мысль, моя любовь. Пожалуй, самая утешительная из всех!
Оба улыбнулись.
Потом афинянин вдруг сказал:
– Думаю, мы еще можем прожить здесь по крайней мере два года. У нас новый дом. Тебе нельзя путешествовать морем еще долго, и Аристону с семьей тоже! Иония для нас не будет потеряна, и в Навкратисе мы сможем часто получать от твоего брата послания!
Аристодем вздохнул, борясь с собой.
– И ты могла бы видеться с Нитетис. Это твой долг, и ты нужна ей.
Поликсена покачала головой, глядя на мужа с радостным удивлением.
– Что бы сказали твои сограждане, если бы послушали тебя сейчас! Как давно ты перестал быть афинянином?
Муж встал и, склонившись к ней, поцеловал в лоб.
– Мы с тобой эллины, которым когда-нибудь уподобится весь мир.
– Хорошо, если ты рассчитываешь на это. А не на гегемонию Персии! – усмехнулась Поликсена.
Но разве Эллада и Персия не заимствуют друг у друга всевозможные образцы – впервые столкнувшись лбами?
***
Аристодем не был большим гостеприимцем, но время от времени принимал у себя знакомых: в числе их философов разного толка, образованных милетцев, художников и поэтов. Навкратис, пользуясь своей обособленностью и, вместе с тем, прочными связями с Египтом, Ионией и Азией, становился довольно сильным полисом.* Поликсена, не преувеличивая, могла бы сказать, что счастлива в эти месяцы. Беременность протекала хорошо, так же, как и первая, и Поликсена утопала в любви мужа, который оказался таким предупредительным и тонким человеком, каким никогда не мог бы сделаться спартанский гоплит.
Поликсена несколько раз получала письма и от великой царицы, и от брата. Эллинка по-прежнему сильно тосковала по ним обоим, но эти столь дорогие и значимые люди уже отдалились от нее, будто принадлежали другой жизни.
А через два месяца ее с мужем навестил неожиданный гость.
Калликсен приплыл из Афин на торговом корабле, которые ходили в Египет нечасто: Афины вели с Навкратисом намного меньше дел, чем Иония и Кария. Юный мореход сразу же отправился к старшему брату, о котором больше всего вспоминал… и с которым ему много о чем было поговорить.
Поликсена впервые видела этого юношу с длинными золотистыми волосами и юношеским упорством и гордостью в голубых глазах. Калликсен был, несомненно, еще наивен и горяч; он очень походил на Аристодема, когда тот впервые сватался к ней в Мемфисе… но, несомненно, когда Калликсен возмужает, из него выработается совсем другой человек. Аристодем говорил жене, что младший брат грезил подвигами аргонавтов, и он и вправду напоминал Поликсене Язона: каким тот мог быть в начале своих странствий, когда еще не слышал ни о золотом руне, ни о колхидянке Медее.
Братья обнялись с теплотой, но, вместе с тем, с настороженностью, которая появляется после долгой разлуки – когда самые близкие люди предвидят друг в друге неприятные перемены. Тем более, что Поликсена знала, о чем Аристодем писал Калликсену.
Поприветствовав старшего брата, юноша учтиво поклонился госпоже дома. Но при этом так смотрел на смуглую черноволосую царевну своими голубыми, как небо, глазами, точно видел перед собой ту самую колдунью из Колхиды.
Впрочем, Калликсен умел себя вести, и не сказал ничего лишнего: хотя, конечно, знал, что Поликсена чужая жена или вдова, потерявшая мужа-грека в одной из последних войн египтян.
Когда Калликсен вымылся и хозяйка усадила его за стол, некоторое время за едой царило неловкое молчание. Потом завязалась беседа, и Калликсен принялся рассказывать о себе: о своем плавании. А дальше, разумеется, заговорит о происходящем в Афинах.
Аристодем напрягся, не спуская с младшего брата глаз: он знал, о чем может проговориться юноша. Если только Хилон не предупредил его… хотя, если бы предупредил, едва ли Калликсен захотел бы видеть Аристодема. И сам Аристодем ничего не мог сказать брату. У таких юнцов свое представление о справедливости!
Когда юный моряк упомянул о статуе спартанца-метэка, появления которой с нетерпением ждал весь город, Аристодем быстро взглянул на жену. Поликсена выпрямилась в кресле, ее смуглое лицо стало землисто-бледным.
Хозяин дома мог бы приказать брату замолчать, но Поликсена легко домыслила бы остальное: и, скрепя сердце, афинский купец решил – пусть расплата наступит сейчас.
Когда увлеченный своим рассказом и ни о чем не догадывавшийся юноша сказал, что статуя была украдена перед самой выставкой, Поликсена быстро встала. Аристодем тут же поднялся следом, чтобы поддержать жену; но она оттолкнула его руку с неожиданной силой.
– Как звали этого спартанца? Он жив?.. – воскликнула хозяйка.
– Ликандр. Он, кажется, погиб во время состязаний, – ответил недоумевающий Калликсен. И тут он, казалось, начал о чем-то догадываться.
