Текст книги "Сумерки Мемфиса (СИ)"
Автор книги: MadameD
сообщить о нарушении
Текущая страница: 78 (всего у книги 97 страниц)
Ионийский флот вырос до восьмидесяти кораблей – строительство новых судов и обучение команд началось, как только Поликсене позволили средства. Она превосходно понимала, что вооружается против своих же соотечественников… но это зависело от того, на чьей стороне окажется удача. Азиатские греки очень хорошо научились держать нос по ветру.
Конечно, им сильно недоставало сплоченности афинян и спартанцев, как и высокого подъема духа непокоренных сородичей; но Поликсена знала, что даже небольшое количество воинов, готовых биться насмерть за свою землю и с голыми руками бросаться на врагов, – как спартанцы, – может повести за собой остальных и наделить их своим мужеством. Она помнила, как отважный Филомен поднял на борьбу с персами египтян, людей совсем чуждых ему по крови и духу…
Через месяц с небольшим после подавления мятежа в Египте Мелос попросил дозволения уехать на север. Он сказал, что хочет посетить свой родной город, Эритрею, и повидать старых родителей, если те еще живы. Он уже много лет ничего не знал о своей семье: два его младших брата перебрались в Фокею и занялись торговлей керамикой, младшая сестра умерла, а старшая вышла замуж еще в годы юности Мелоса и, скорее всего, не хотела ничего знать о брате, который так высоко взлетел.
Но родителям уже почти нечего было бояться, лишь несколько ступеней отделяло их от царства Аида. Мелос простился с царицей и женой и сел на корабль: до Эритреи он решил добираться морем.
Гобарт опять начал приходить в царскую опочивальню – они не ссорились с Поликсеной открыто и не мирились. Военачальник просто явился к ней однажды, как в первый раз, застав царицу, когда она готовилась ко сну: Гобарт обнял ее сзади, целуя в шею. Поликсена позволила отнести себя на ложе и отдалась персу – в этих объятиях не было прежней страсти, но ее тело привыкло к новому возлюбленному, и ей не хватало его ласк, несмотря ни на что. Ее тело давно научилось получать удовлетворение и требовало его: теперь Поликсена стала даже более чувственна, чем в молодости.
Потом они молча пили вино, лежа рядом и думая каждый о своем.
Вдруг Гобарт сказал:
– Мужа твоей дочери нет уже две недели.
Поликсена быстро повернулась к любовнику: у нее часто заколотилось сердце.
– И что с того?..
Перс медленно улыбнулся. Он взял прядь ее волос и стал играть ею.
– Ты сама знаешь, царица.
Поликсена сжала губы; она дернула головой, высвобождая волосы. Царица выпрямилась и села, обхватив колени.
– Гобарт, не нужно ходить вокруг до около. Эта персидская тактика со мной бесполезна.
Воевода продолжал пристально смотреть на нее. Несмотря на то, что кровь в ее жилах похолодела, Поликсена спокойно произнесла:
– Мелос очень давно не был дома – и, конечно, задержался. Даже если бы он вздумал бунтовать, мне бы он этого не сказал…
– Неужели? – перебил ее Гобарт.
– Конечно, нет, – сказала Поликсена. Она почти не преувеличила – в подробности заговора Мелос ее не посвящал; и, наверное, правильно делал. – Только подумай, какой у вас перевес… и каких заложников он оставил во дворце! – напомнила эллинка.
Гобарт некоторое время молчал: он неожиданно улыбнулся своим мыслям, и Поликсена сжала простыню в кулаке, молясь про себя. А потом перс сказал:
– Было бы в высшей степени неразумно ожидать от такого противника, как ты, полной сдачи. А тем паче от твоего родственника, потому что он мужчина и не трус… Я ожидал, царица, что ты будешь мне лгать, и почти не сомневаюсь, что ты лжешь теперь. Но ты уверена в моем снисхождении.
Гобарт вдруг повернулся и подмял ее под себя, не успела Поликсена вздохнуть: он навис над нею, опираясь на руки по обе стороны от ее лица. Эллинка закрыла глаза, ощущая жар его тела и ароматное дыхание, которое отдавало вином с гвоздикой.
– Ты уверена, что я не трону тебя и твою семью, потому что ты женщина… ты моя женщина и моя слабость, – услышала она шепот. – Потому что я люблю тебя.
Поликсена с силой закусила губу, чтобы не ответить.
– Ты мне лжешь… но твоя ложь честнее всего, что я видел в Персии, от моих наложниц, – прошептал военачальник. Он уткнулся лицом в ее волосы; потом опустился на нее и положил голову ей на плечо. – Мне жаль сейчас мужчин, которые не знали такой слабости, как ты… Как мне жаль…
Поликсена распахнула глаза и попыталась приподняться под его весом.
– Гобарт, – почти простонала она.
– Молчи, – оборвал ее перс. Он приподнял ее голову и жадно припал к ее губам; и жаркая страсть вновь захватила и закружила Поликсену. Сплетаясь в объятиях, они оба опять опустились до животных… или поднялись до богов, забыв о своем человеческом естестве и о долге.
Когда все кончилось, спать в ее постели Гобарт не остался: он ушел, не сказав ни слова. Поликсена, в изнеможении, заснула; но проснулась перед рассветом и не могла больше сомкнуть глаз. Встав с кровати, царица босиком расхаживала по спальне и думала, как быть, если она все же забеременеет, хотя и принимает сильфий… Ведь она некоторое время не пила его, пока Гобарт не спал с ней…
Потом она подумала о Мелосе и о том, стоит ли ее зятю возвращаться в Милет… и какой прием будет ожидать его здесь.
– Нет, – громко прошептала коринфянка, приставив палец к губам. – Гобарт не тронет его, он не солгал мне… по крайней мере, пока Мелос не вынудит его, обнажив оружие. Но до этого еще не дошло.
Она улыбнулась; и, вернувшись в постель, крепко заснула.
Через несколько дней начались роды у Геланики. Наложница Дариона, в противоположность Фрине, родила легко: у нее тоже появился мальчик. Поликсена пришла посмотреть на мать и дитя.
Геланика, лежавшая в постели, казалась слишком удовлетворенной для своего нынешнего положения… ее скорбь по Дариону и любовь к нему, возможно, были непритворными, но теперь расчет взял верх, и она давно уже строила какие-то новые планы. Геланика испугалась посещения царицы, но не слишком: может быть, эта женщина, как и сама Поликсена, уверилась, что ее не тронут… а может, эта зеленоглазая ионийка была недостаточно искусной притворщицей и слишком рано восторжествовала.
Поликсена улыбнулась ей.
– Ты хорошо себя чувствуешь?
Геланика на миг смешалась. Потом кивнула.
– Да, царица.
Поликсена задумчиво кивнула, глядя на нее; она потеребила свою густую черную косу, украшенную сердоликовыми подвесками в форме месяцев.
– Я тут подумала… может быть, когда ты окрепнешь, отослать тебя с ребенком на Хиос или Самос? Что ты на это скажешь?
На щеках ионийки выступили пятна. Она растерялась, не зная, насколько серьезна эта угроза… и насколько можно верить словам проклятой узурпаторши. Поликсена еще раз улыбнулась наложнице и вышла вон.
На самом деле она не опасалась Геланики, пока ее ребенок был совсем мал и беспомощен: потому что только в этом мальчике, наследнике Дариона, была ее надежда. Однако позже, возможно, появится необходимость избавиться от них обоих – хотя и не таким способом, какой она назвала Геланике.
***
Мелос вернулся в Милет через три недели. Он был отчего-то возбужден… может быть, от свидания с семьей и родными местами; а может, и не только. Фрина не решилась спрашивать мужа об этом, и Поликсена тоже помалкивала. Он сам пригласил их встретиться в покоях жены.
– Мои родители умерли, – сказал Мелос, когда все трое сели: в его голосе послышались и грусть, и удовлетворение. – Я пришел на их могилы и принес жертвы… я говорил с ними…
Иониец прервался. Он поправил низку жемчуга, блестевшую в волосах.
– Потом я попытался разыскать братьев, Автолика и Неокла. Нашел только Автолика, который узнал меня в моем царском наряде, лишь когда я представился… Брат сказал мне, что если я не потрудился разыскать его за столько лет, то и дальше могу не являться.
Фрина встрепенулась.
– Мелос!..
Муж улыбнулся.
– Это ничего, дорогая, я почти ожидал такой встречи. Я и в самом деле виноват…
Он задумался.
– Автолик боится, так же, как многие. Даже больше многих, что неудивительно.
Поликсена чуть было не спросила, предпринял ли Мелос что-нибудь для подготовки восстания; но посмотрела на дочь и удержалась. И не только присутствие дочери вынудило ее молчать. Она была вовсе не уверена, что ее персидский любовник не заставил служанок следить за нею: даже Меланто могла сделаться шпионкой, ради блага самой царицы.
С Мелосом они могли поговорить только в саду, катаясь верхом… или на борту корабля. В последнее время Поликсена стала учиться морскому делу; и пока Мелоса не было, Гобарт брал ее на прогулки, показывая возможности их флота. Они оба наслаждались тем, что у них осталось: и морской простор, хлесткий свежий ветер и солнце, казалось, возвращали им их мечту о единении и о безбрежном сияющем будущем…
Снова взглянув на Мелоса, Поликсена пришла к заключению, что ничего серьезного он еще не затевал – или ему не удалось. Она решила, что пока не будет ни о чем спрашивать.
Поликсена почти не ошиблась: Мелосу удалось только одно, но этот шаг он считал очень важным. На севере Мелос договорился о переписке с Фивами: он нашел людей, которые согласились доставлять послания Никострату, как когда-то двое друзей писали царице в Египет. Теперь Мелос рисковал значительно больше – потому что только угроза подкрепления со стороны Эллады была достаточно серьезна, чтобы персы забыли о дипломатии. Поэтому и матери Никострата Мелос на сей раз ничего не сказал.
* Герма – в греческом искусстве четырехгранный столб, завершенный головой бога Гермеса; нередко дополнялся фаллосом как символом плодородия.
========== Глава 174 ==========
Приехав в Фивы, Никострат поселился у одного из друзей и дальнего родственника Калликсена – а стало быть, он и ему приходился родственником. Своим появлением лаконец сразу же возбудил в хозяине чрезвычайное любопытство и подозрение: тем более, что Калликсен был известен давними связями с персами. Никострату ничего не оставалось, кроме как оказать гостеприимцу уважение доверием – сразу же открыть свое имя и рассказать о себе все как есть.
Немолодой нарядный фиванец с завитой черной бородой, по имени Эхион, был потрясен и даже напуган; но не настолько, чтобы отказать сыну ионийской наместницы в поддержке.
– Я сразу узнал тебя по жене, – сказал он Никострату. – Но не решался верить глазам, пока не услышал, кто ты такой.
– Ты узнал меня по жене? – воскликнул молодой воин: Эльпида давно уже не давала ему повода ревновать.
– Да, – с гордостью подтвердила сама Эльпида, прежде чем хозяин снова открыл рот. – Я была известна в Фивах… и, возможно, господин Эхион посещал собрания, украшением которых я выступала, – сказала она, взглянув на хозяина дома.
Обезоруженный Эхион рассмеялся.
– Уже то, что твоя супруга сидит рядом с тобой и отвечает сама за себя, выдает в ней подругу мужчин, – доверительно сказал он Никострату. – Хотя спартанские жены, по слухам, также славятся дерзостью.
– Да, – хмуро подтвердил лаконец. – Дерзостью в женщинах часто именуют способность себя защитить – и так говорят те, кто сам обделен мужеством!
Эхион так и взвился.
– Уж не я ли это, дорогой гость?..
Никострат поспешно качнул головой.
– Нет… Прости мою резкость. Но ты, как мне кажется, повторяешь то, что услышал от робких и тщеславных.
Эхион остыл; а потом даже улыбнулся.
– Узнаю спартанца и прославленную спартанскую учтивость, – сказал он. – Никогда не любил ваше племя, но ты мне нравишься!
Фиванец протянул руку и хлопнул сидевшего напротив Никострата по широкому плечу.
– Будьте как дома. Счастье, что я уже вдовец!
Он посмотрел на нахмурившуюся Эльпиду и сладко улыбнулся ей.
– Я хотел сказать, госпожа, что слухи о тебе с женской половины никуда не просочатся. Служанок у меня тоже нет, только рабы.
Эльпида понимающе кивнула.
– Благодарю тебя.
Она первой поднялась и поклонилась.
– С твоего позволения, я со своей служанкой оставлю вас. Мне нужно к сыну.
Эхион кивнул, еще раз улыбнувшись. Он проводил гетеру взглядом, а потом обернулся к Никострату.
– Совсем ты ее заездил! Вся красота полиняла, хотя не узнать ее нельзя. Такие женщины созданы, чтобы их холить и лелеять.
Никострат вскинул глаза. Он удержался от резкого ответа; хотя этот человек с бородой азиата и распутными речами нравился ему все меньше. Однако лаконец понимал, что не будь Эхион таков, он бы не связался с человеком вроде него.
Быстро поднявшись, Никострат поклонился.
– Я и моя жена еще раз благодарим тебя… за благородство и доброту.
– Рад быть полезным, – откликнулся фиванец. Он сцепил на коленях руки, так что ярко сверкнули самоцветы на пухлых пальцах. – Не желаешь ли ты известить царственную матушку о своем местонахождении? Уверен, она очень страдает, не зная, где ее сын.
В его тоне не осталось никакой игривости, а взгляд накрашенных глаз так и буравил гостя. Никострат отступил от неожиданности; он, конечно, предполагал, что фиванский богатей захочет выслужиться перед персами и обезопасить себя подобным образом, но не думал, что Эхион заговорит об этом с порога.
– Я извещу мою мать или покажусь ее посланникам, – сдержанно сказал царевич: он еще не решил, как вести себя с этим человеком. – Не сомневаюсь, что люди царицы скоро появятся в семивратных Фивах. Ваш город… привлекает и собирает богатства со всего света, – заметил он.
Эхион рассмеялся, ничуть не уязвленный намеком.
– Так и есть, мой благородный царевич. Мы еще храним сокровища и славу Микен, – похвастал он. – А знаешь ли ты, что у нас можно найти расписные саркофаги вроде египетских, которым по тысяче лет, и погребальные маски из золота? В сокровищнице Аполлона Исменийского* хранится маска самого Агамемнона. Древние цари Микен и Тиринфа велели себя бальзамировать, как в стране фараонов, откуда ты приехал…
– Так вы что, их откапывали? – с отвращением спросил Никострат. – И выставляете за плату?..
Эхион пожал плечами.
– Ничто не бывает захоронено навечно, и старое всегда дает пищу новому, – равнодушно сказал он. – Думаю, твоя супруга способна лучше оценить то, чем обладает древнейший город Эллады.
Никострат не ответил: ему было не привыкать к тому, что его называют неучем. Но есть многое, чего не добыть любомудрием, а только крепостью сердца и вооруженной руки. И почтением к тому, что всегда должно почитать.
Он, однако, был впечатлен красотой и величием Фив, ощутив аромат древности, свойственный малоазийским и египетским городам. Когда Никострат впервые отправился в одиночку побродить по Фивам, посетил Кадмею – фиванский акрополь с его старинной крепостью, Эдипов источник, ему вдруг стало жаль, что мать никогда не видела этого… что он ничего не может ей рассказать. К тому же, в Беотии, щедро орошаемой реками, повсюду радовали глаз зеленые луга и сады.
Зевс и Арес, усмехнулся лаконец сам себе, да он стал похожим на поэтического Мелоса!
Внезапно тоска по другу и по изменчивой, хитроумной и стойкой матери пронзила его как мечом. Никострат со стоном сжал голову руками и опустился на траву среди деревьев: в глазах у него помутилось. Рядом шумела речка Исмена, питавшая источник Ареса; фиванцы, торопившиеся по своим делам, с удивлением обходили чужеземца, выглядевшего больным, но никто его не окликнул.
Никострат встал и, пошатываясь, подошел к водоему; он развязал сандалии, чтобы не осквернять источник, потом зашел по колено в воду и, зачерпнув ее, умылся. Ему стало легче.
А ступив обратно на траву, он не обнаружил своей обуви. Никострат, в ярости, быстро огляделся… и увидел мальчишку, удиравшего во все лопатки.
– Стой!.. – заорал он и бросился вдогонку. – Стой, негодяй!
Произошел переполох, мужчины, которых оттолкнул с дороги, возмутились; но один молодой фиванец понял его намерения и крикнул:
– Держи вора!
Он был ближе к воришке и перерезал ему дорогу; мальчишка круто повернул, и Никострат настиг его. Лаконец схватил мальчика за шиворот и встряхнул.
– Отдавай мои сандалии!
Чумазый воришка всхлипнул и выронил украденное; а когда хватка Никострата ослабла, вырвался и ловко нырнул в толпу. Никострат не пожалел о нем.
– Благодарю тебя, – обратился он к фиванцу, который теперь дожидался, пока чужеземец на него взглянет.
Фиванец сверкнул улыбкой: это был щегольски одетый светловолосый молодой человек, однако, похоже, вовсе не изнеженный.
– Чудной ты! – сказал он. – Нездоров, что ли? Чего зеваешь?
– Я зазевался, – признал Никострат. – Я здесь чужой! – объяснил он.
Лаконец присел, чтобы обуться, и у него заныло в груди: опять чужой, как везде…
Но когда он выпрямился, фиванец дружески обнял его за плечи. Никострат вздрогнул и чуть не оттолкнул его, однако сдержался.
– Меня зовут Диомед, – сказал молодой человек. Видя, что Никострат не расположен к объятиям, он отнял руку; однако дружелюбия не утратил. – Пойдем, познакомлю тебя с друзьями! – предложил он.
Никострат пришел в замешательство.
– Меня ждет жена, – сказал он.
Диомед изумился.
– Так ты еще и жену сюда притащил! Я сам не женат, – объяснил он, беспечно улыбаясь. – Это всегда успеется!
Он с возрастающим интересом и уважением оглядел мощную фигуру собеседника.
– Ты спартанец, верно? Я слышал, вас там рано женят… Что же ты делаешь в Фивах?
– Мое имя Аркад, – ответил Никострат. Лгать было неприятно, но приходилось. – Меня привели сюда дела, о которых долго рассказывать…
Диомед хмыкнул.
– Тайна, значит? Ну ладно, – сказал он с неожиданной серьезностью. – Был рад знакомству с тобой, Аркад. И больше не зевай, – прибавил он с улыбкой.
Тут Никострат понял, что сейчас этот молодой человек исчезнет в толпе, а другого повода свести знакомство с фиванцами у него может долго не представиться… Тем людям, которых наверняка собирал у себя его покровитель Эхион, сын Поликсены уже заранее не доверял.
– Постой! – быстро сказал Никострат светловолосому фиванцу. – Я тоже рад с тобой познакомиться… но сейчас должен идти, – объяснил он с сожалением. – Может быть, ты придешь к Аресову источнику завтра, в этот же час?
– Идет, – легко согласился Диомед. – Я приведу друзей, ты не против?
Никострат качнул головой. Наоборот, услышав эти слова, он ощутил облегчение: при своих приятелях Диомед не потребует от него откровенности… и близкий друг может быть только один. Хотя Диомед и его компания наверняка моложе самого Никострата, но ненамного…
Мысль о Мелосе опять причинила ему боль, но теперь стало легче.
– Будь здоров! – пожелал ему напоследок фиванец и ушел. Никострат постоял немного на месте, глядя ему вслед, и пошел домой.
При виде дома Эхиона, вспомнив приветливое лицо Диомеда, он улыбнулся. Теперь царевич ощутил уверенность, что Мелос тоже не забыл его и забыть не мог.
Диомед не обманул ожиданий сына Поликсены: он познакомил его с друзьями, которые тоже оказались приятными и отзывчивыми молодыми людьми. Они вели веселую жизнь, так же, как аристократическая молодежь в Афинах и Коринфе; Никострат вместе с ними посещал гимнасии, участвовал в скачках, несколько раз его затащили на пирушки, продлившиеся до утра. Эти молодые люди оказались помладше его, но не больше, чем на пару лет, и все были холостые.
Приятели Диомеда отнеслись к лаконцу легко и не задавали лишних вопросов; однако Диомед из них оказался самым проницательным, и чем дальше, тем больше догадывался, что Аркад из Спарты совсем непрост и вынужден многое скрывать. Ему очень хотелось вызвать нового знакомого на откровенность, однако он сдерживал себя; Никострат чувствовал, что фиванец был бы не прочь стать его филэ – ближайшим другом. Однажды Никострат прямо сказал Диомеду, что это место в его сердце занято.
Диомед опечалился, но сразу поверил.
– Где же теперь твой друг? – спросил фиванец.
– Он далеко… мы не только друзья, но и родственники, – ответил Никострат. – Он муж моей сестры.
Диомед надолго замолчал.
А потом сказал:
– Я чувствую, Аркад из Спарты… если это и вправду твое имя… что тайна, которую ты скрываешь, не только твоя.
Фиванец вскинул большие карие глаза – при светлых волосах глаза у него были такие же, как у Мелоса.
– Но если однажды ты захочешь поделиться… знай, что я сохраню ее не хуже тебя. И готов помочь, если понадобится.
Никострат с глубоким чувством пожал ему руку.
– Я знаю, – сказал лаконец. – Может быть, однажды я открою тебе всю правду… а сейчас ты действительно мог бы оказать мне услугу, если хочешь.
Диомед кивнул.
– Только скажи.
Никострата давно уже тяготила богатая и праздная жизнь в Фивах: тяготила втройне, потому что он помнил, какова цель его приезда в Беотию. Несмотря на то, что у него оставалось еще довольно денег, чтобы платить за свое проживание Эхиону. И Никострат спросил друга, не может ли тот устроить, чтобы ему дали хотя бы место гоплита в фиванском войске.
– Я похлопочу, – обещал Диомед, едва только услышал. – Я как раз тоже собирался записаться… а ты, я думаю, мог бы получить сразу должность всадника! Было бы здорово, если бы мы начали служить вместе!
Никострат улыбнулся. Он вспомнил, чем такая служба обернулась в Коринфе… ополченцы только понапрасну потели в своих доспехах, натирали плечи щитами и набивали шишки; хотя в конечном счете это может оказаться вовсе не зря. Лаконец от души поблагодарил Диомеда.
Его вместе с Диомедом взяли гоплитом – в фиванском войске нашлись и настоящие спартанские пехотинцы, могучие и неразговорчивые; они всегда держались особняком, и с ними сойтись оказалось потруднее, чем с фиванцами. Но Никострата это вполне устраивало. Лучше всего ему было остаться незаметным: а те в Фивах, кто уже узнал его близко, не интересовались им больше, чем следовало.
Однако Никострата все больше беспокоило происходящее в Ионии. То, что выпало на долю его матери и Мелосу, – и на что Никострат никак не мог повлиять… он написал бы в Милет первым, но слишком опасался за последствия.
И наконец его терпение было вознаграждено. Он был дома с Эльпидой и хозяином: Эхион в последнее время выражал все большее недовольство тем, что царевич ни в какую не желает сообщить о себе матери. И неожиданно фиванец появился в общей комнате, где Никострат сидел с женой, и сказал гостю:
– Выйди-ка со мной наружу.
У Никострата сильно забилось сердце: он догадался, в чем дело.
И когда он вместе с Эхионом вышел на крыльцо, то увидел незнакомого запыленного всадника.
– Ты Аркад из Спарты? – спросил вестовой.
Никострат молча кивнул.
– Это тебе. Завтра в это же время я вернусь за ответом, – сказал конник и протянул запечатанный кожаный пакет. Никострат схватил пакет и рассмотрел красную печать: на воске было оттиснуто изображение женщины в профиль, с красивым и суровым лицом, исполненное в той же манере, что и портреты Дария на рельефах и монетах…
– Ну вот ты и дождался, – удовлетворенно пробормотал Эхион, разглядев печать из-за плеча своего жильца.
* Храм Аполлона Исменийского – главный храм Фив.
========== Глава 175 ==========
Никострат направился с письмом в спальню, попросив Эльпиду выйти и посидеть с ребенком во дворе: Эльпида тут же подхватила малыша и, воркуя над ним, унесла. Никострат проводил жену и сына взглядом, сжимая губы и нетерпеливо стискивая в руке письмо.
Питфей прибавлял в весе как все здоровые дети, однако так и остался хромоногим. Он уже пытался ковылять, крепко держась за руку матери… спартанцу было больно видеть это, но теперь главные надежды возлагались не на Питфея, а на него самого.
Оставшись один, Никострат уселся за стол и торопливо разломил печать. Из вощеной кожи выскользнул папирус, обвитый золотым шнуром.
Размотав его, Никострат развернул свиток и впился в него глазами. Руку Мелоса он узнал сразу: друг так часто писал за него послания Поликсене…
“Радуйся, Никострат, – так начиналось письмо. – Радуйся, если сейчас читаешь этот папирус, филэ, он столько претерпел по пути к тебе!
Начну с главного. Дарион уже почти четыре месяца как мертв, если ты сам об этом не слышал: вероятно, эти новости для фиванцев не первостепенные. Племянника твоей матери убили египтяне, которых он набрал в Египте и заставил пойти войной на Милет и на нашу царицу; и поделом. Однако это вызвало волнения в Египте, которые были подавлены самыми зверскими способами. Персы мягко стелют, но, схватив добычу зубами, уже не выпустят.
Хотя египтяне сохранили то, что нам сохранить никак не позволят, – потому что для египтян тирания естественна.
Впрочем, это все тебе известно не хуже моего. Я пытался предварить известие, которое тебе будет тяжело перенести… хотя с твоей прозорливостью ты это, наверное, угадывал. Твоя мать приблизила к себе одного из своих персидских военачальников – Гобарта, сына Масистра. Я не стану расписывать подробности из уважения к ней и к тебе, но ты и так все понял…”
Никострат прикрыл глаза: рука, державшая свиток, дрожала, на лбу, под темными волнистыми волосами, выступили капли пота. Да, он все понял и предчувствовал подобное… и, уж конечно, в подробностях связи матери с персом не нуждался.
Сделав над собой большое усилие, лаконец продолжил читать.
“Мне, однако, кажется, брат, что этот Гобарт и вправду полюбил ее. Ты знаешь, что Поликсена умеет поразить собой мужчину. И вступил он с царицей в связь не столько желая подчинить ее своей власти, сколько желая защитить этим от посягательств других персов. Иногда я даже радуюсь, что ее возлюбленным стал именно он, потому что военачальник унаследовал немало похвальных качеств своего отца Масистра, которого мы оба помним”.
Никострат тихо усмехнулся. Да, он помнил также и то, как Мелос восхвалял самого Масистра. Теперь им осталось только находить поводы для радости в случившемся… хотя, к стыду своему, царевич понял, что до некоторой степени разделяет облегчение Мелоса. Все-таки его мать оказалась под защитой, и не худшей…
“Но не думай, будто царица сама ни на что не способна. Ты слишком хорошо ее знаешь. С помощью своих персов, а также наших ионийцев, она установила в Ионии мир и вернула процветание: упорядочила сбор налогов и торговлю, восстановила городские хозяйства, укрепила каналы, устроила раздачи зерна и масла. Члены городского буле выступают в царском совете и представляют интересы народа. Ты знаешь, что теперь Поликсена даже чеканит свою серебряную монету, по праву сатрапа?
Наш флот насчитывает восемьдесят кораблей – его пополнили египетские суда, корабли с Хиоса, Самоса и Керкиры, а также царица построила двадцать собственных. Она сама наблюдала за строительством, руководила им и училась командовать на море – заверяю тебя, что у твоей матери неплохо получается. Так же, как и все, за что бы она ни бралась.
Наша армия составляет тринадцать тысяч воинов, из которых восемь тысяч азиаты, полторы – египтяне, а остальные ионийцы. Я – полемарх греков, трудами царицы и своими. Мои воины каждый день усердно упражняются, отдельно от варварских, как будто мы по обоюдному согласию готовимся к войне друг с другом.
А ведь так и есть, филэ. Мы ждем только вас, – спартанцев, афинян, фиванцев, – чтобы опять, сшибившись корабль с кораблем, грудь с грудью, залить кровью эту цветущую землю и обратить в прах все, о чем я сейчас с такой гордостью тебе рассказываю…
Но ты, конечно, видишь за этими словами несчастья многих и многих, кого военная помощь Эллады избавит от персидского гнета. Прежде всего, это касается простых людей, которые задавлены налогами и поборами, – этому очень поспособствовало укрепление единоначалия. Дарий ненасытен: и не столько он, сколько все те сановники и князья, на которых он опирается и которые требуют с подвластных земель все больше. Нет света без тени, как говорят сами персы, – и чем ярче и жарче пламя, тем чернее тени, которые оно отбрасывает. Понимай это как хочешь, любимый брат.
Здоровы ли твоя жена и сын? У тебя теперь есть не только племянница, но и племянник, его имя Главк: мальчик у нас родился в конце весны. Фрине он достался нелегко, бедняжке. Она ведь крепкая женщина, в мать, – а рожает уже второй раз так трудно; наверное, оттого, что слишком впечатлительна и слишком боится за наше будущее!
Возможно, нам еще предстоит отразить атаку со стороны людей Дариона, если у них найдется предводитель: а такой человек есть, это тот самый Тизасп, который сманил Поликсену и всех ионийцев вместе с нею бежать из Коринфа. Он оказался предателем и перешел к Дариону. Люди такого сорта привычны занимать ту сторону, которая им удобна. К тому же, в лагере Дарионовых персов остались оба маленьких сына Дариона, так что у Тизаспа немало возможностей для маневров. Кстати говоря, тело Дариона так и не было найдено, – ничто не помешает его сподвижникам объявить, что он все еще жив!
Я мог бы рассказать тебе много больше: но папирус кончается и понуждает к лаконичности. И главного никогда не выскажешь, ты знаешь это сам… Как мне не хватает здесь тебя!
Напиши мне, как ты устроился в Фивах, договорился ли с Калликсеном – и о чем? Каковы настроения в Элладе и собираются ли эллины воевать? Строят ли афиняне флот?
Ты, наверное, понял, что после развенчания мечты об единой Ионии я больше всего хотел бы приурочить восстание ионийцев к вашему приходу. Только так мы могли бы скинуть азиатов.
Больше всего я хотел бы биться с тобою плечом к плечу, чтобы ничто не сделало нас врагами – а такое ведь может случиться! Я так хотел бы, чтобы ты помог мне спасти свою мать, которую я люблю и чту, как сын и подданный; и страдаю за нее. Глядя на госпожу Поликсену, я не раз вспоминал Елену и Клитемнестру, которых Афродита сделала многомужними, из мести их отцу Тиндарею, пренебрегшему богиней в своем преклонении.* Уж не прогневалась ли на коринфянку владычица ее города?
Недавно наша царица велела украсить зал приемов статуями эллинских богов. Я не знаю, сколько в ней осталось дедовской веры… но мне кажется, что наши ревнивые, подчас равнодушные и злонравные олимпийцы давно устранились от людских дел и свар. Если вообще когда-либо имели отношение к тому, что у нас происходит. Не удивляюсь, что Поликсена теперь с равным усердием возносит мольбы египетской Нейт и персидскому Ахура-Мазде: эти боги, согласно их почитателям, неусыпно пекутся о них и не смущаются людским неразумием, ибо много выше человеческих недостатков.
Никострат, вероятнее всего, это письмо будет первым и последним, которое ты получишь в нынешнем году. На носу зима и сезон морских бурь, когда мы опять будем отрезаны друг от друга. За это время и у нас, и у вас может произойти очень многое.
В ожидании твоего ответа умолкаю. Прижимаю тебя к груди и целую, хотя ты у нас не охотник до нежностей; но эту слабость уж мне прости. Будь здоров и мужайся, царевич”.
Никострат опустил папирус на колени и склонил голову; он долго сидел так, не замечая ничего вокруг. Никострат спохватился, лишь когда свиток едва не выскользнул меж его колен; спартанец встал, глубоко вздохнув и сжав письмо в кулаке, так что оно хрустнуло. Он понял, что плакал, и рассеянно утер глаза.
