Текст книги "Сумерки Мемфиса (СИ)"
Автор книги: MadameD
сообщить о нарушении
Текущая страница: 77 (всего у книги 97 страниц)
– Это все, что я могу предложить тебе, Тураи. Ты готов к такому?
– Никто не бывает достаточно готов, когда приходит его время, – сказал Тураи. Он прижал сына к себе и низко поклонился старому служителю богини. – Но тебе, божественный отец… Ты знаешь, что моя признательность невыразима словами, и я промолчу.
Ани кивнул, едва заметно улыбаясь.
– Это разумно: не говори мне больше того, что я заслуживаю. Поистине воля богини в моем назначении… именно сейчас!
Он склонил голову и замер, словно бы прислушиваясь к голосу свыше; а потом сделал знак остальным, и все продолжили путь. За поворотом коридор неожиданно пошел под уклон; и спустя какое-то время уперся в глухую стену.
Ани остановился, водя руками по каменной кладке и что-то шепча; а потом с силой нажал на один из камней. Раздался скрежет, и стена повернулась, открывая черную пустоту: Исидор испуганно вскрикнул. Тураи, обнимая сына за плечи, улыбнулся.
– Нитетис, – прошептал он.
Их привели в то самое место, где некогда держали в заключении юную дочь фараона и невесту царя Камбиса. Теперь в этих подземных покоях предстояло поселиться ему и его сыну… одной лишь матери богов было ведомо, как надолго. И только влияние Ани, который совсем недавно, после скоропостижной смерти главного жреца, занял его пост, позволило Тураи добиться такого убежища.
Казалось, что вернулись старые времена открытой войны с Персией: после убийства Дариона на Хиосе мятежных солдат Та-Кемет ловили по всей стране, и тут и там происходили бунты и погромы персидских владений. Взбешенные персы схватили больше двух десятков влиятельных египтян, подозреваемых в заговоре, и подвергли жестоким пыткам, о которых доселе в Египте не слышали: одним из самых ужасных было “наказание корытом” – когда жертву, уложив и привязав между двух корыт, насильно кормили и поили несколько дней, пока человек не изгнивал заживо в собственных нечистотах, мучимый стаями насекомых, пожиравших его плоть. Одного вельможу сожгли живьем; троим залили в глотку расплавленный свинец. И под конец Каптах, истерзанный страхом за себя и людей своего дома, отправился к наместнику раньше, чем до него добрались солдаты, – чтобы броситься Ферендату в ноги, указывая на Тураи, своего главного писца. Несмотря на то, что многие казни и преследования в стране проводились без участия наместника, не обладавшего высшей военной властью, Каптах решил проявить предусмотрительность и отдаться на милость правителя.
Догадавшись об этом, Тураи с сыном вовремя покинул дом господина и, подобно Каптаху, направился в Саис, дабы попросить убежища у собратьев-жрецов, – теперь им следовало держаться вместе: только так они могли противостоять огромной силе, поставившей Египет на колени…
Ани поторопил Тураи, замершего в оцепенении.
– Заходи!
Тураи кивнул. Конечно, он понимал, что нельзя рисковать выдать тайное убежище непосвященным; и, набрав воздуху в грудь, перешагнул порог, увлекая за собой ребенка. Он обвел взглядом дорого убранную комнату без окон, посмотрел в испуганное лицо сына, потом в суровое замкнутое лицо своего старого покровителя – и вдруг бывшему жрецу Хнума захотелось опуститься на колени и сжать свое дитя в объятиях, от страха за них обоих…
Тураи укрепился. Он даже улыбнулся Ани.
– Ты сейчас уйдешь?
Не отвечая, новоиспеченный верховный жрец подошел к столику черного дерева и, отодвинув от него трехногий табурет, со вздохом уселся. Он провел рукой, украшенной перстнем с печаткой, по высокому бритому лбу; и сразу показался еще старше.
– Садись, сын мой.
Тураи невольно покраснел: прежде, невзирая на разницу в возрасте и положении, они говорили как друзья. Но он молча подошел и сел напротив Ани, взяв Исидора на колени. Тураи ожидал каких-нибудь торжественных прощальных слов – но вместо этого старый жрец спросил:
– Слышал ли ты, что говорят теперь о твоей жене?
Тураи вздрогнул; он хотел было уточнить, что подразумевает его собеседник, отчего-то ощущая себя оскорбленным… потом посмотрел в глаза Ани и увидел, что понял все правильно. Тураи наклонил голову, предательски краснея и сжимая губы.
– Да, божественный отец. Слухи мне известны.
Ани долго смотрел на него, словно бы с сочувствием… но Тураи угадывал, что верховный жрец оценивает, чего теперь можно от него ждать. Как же люди меняются, получив власть и возвысившись над старыми знакомыми! Жрецы – и не только жрецы…
Вдруг Ани спросил:
– Жалеешь ли ты теперь о том, что сделал для нее?
Тураи изумился.
– Нет! Нет, не жалею, – твердо повторил он, качая головой. – Я даже рад, что ничего не знал о моей сестре до сих пор, – прибавил он; и понял, что так и есть. – Возможно, я не решился бы на подобное дело, если бы не считал ее по-прежнему своей!
Ани улыбнулся.
– Ты мудрый человек… Ты говоришь то, что надлежит сказать, а под этими благородными словами бездна печали и гнева, как у всякого мужчины. Но ведь ты знаешь, каковы женщины и их постоянство!
– Да, к сожалению, – с тяжелым вздохом ответил Тураи. – Я ее не виню, я понимаю, чему она подверглась… и продолжает подвергаться, – прибавил он глухо, не поднимая глаз. – Но теперь Поликсена сама жаждет изменить всему, что было, во имя персидской правды… разорвать то, что неразрывно!
– Однако ей это не удастся, – заметил Ани, поднимаясь и расправляя свое длинное платье. – Как не удалось забыть обоих своих мертвых мужей, которых она любила до тебя. Ты же должен отныне думать о ней только как о царице… иноземной царице.
Тураи кивнул. Не желая больше откровенничать, он молча поднялся и, опустив Исидора на пол, преклонил колени перед Ани. Старый жрец коснулся его лба.
– Теперь я оставлю вас… вам принесут все, что нужно. Я приду завтра.
Он посмотрел поднявшемуся Тураи в глаза.
– Молись и жди, и, может быть, для тебя и для нее еще все переменится… это не пустые слова, – прибавил Ани. – Я в самом деле думаю, что еще всякое возможно.
Тураи поклонился. Стоя прямо и молча, он проследил, как Ани вышел, а за ним его помощник, державший факел; пока Ани говорил со своим подопечным, младший жрец зажег медную настольную лампу в виде головы барана. Когда жрецы покинули комнату, толстая монолитная дверь повернулась, встав на место: точно дверь в погребальную камеру, которую вот-вот замуруют.
Узник опустился на колени и крепко прижал к себе сына.
В то время как Ани и Тураи говорили в подземной камере, Каптах дожидался приема в саисском дворце – прибыв в город под вечер, до утра вельможа почти не сомкнул глаз, обдумывая, что может сказать Ферендату.
Страх, что его сочтут соучастником убийства, был огромен – но еще больше Каптах боялся, что его обвинят в преступлении, если он затаится: египтянин понимал, что тогда пощады ему не будет. И когда утром Ферендату дали знать о просителе и он пригласил Каптаха к себе, египтянин рискнул, выложив персидскому наместнику все, что было ему известно.
Выслушав египтянина в большом удивлении, Ферендат спросил:
– А откуда мне знать, что ты не помогал своему слуге?
Каптах, стоявший на коленях, развел руками и рассмеялся: ужас подстегнул его дерзость.
– Господин, разве я враг себе и своей семье? Разве я не вижу, кому боги отдали власть над Черной Землей? Этот изменник никогда не был мне слугой, он всегда оставался мужем царицы и мнил…
– Он был ее мужем, а ты, зная это, взял его к себе в услужение, – перебил Каптаха Ферендат. Не отличавшийся великими способностями, этот перс, однако же, был сообразителен. Каптах, весь похолодев, опять грянулся ниц.
– Я взял его, господин, из милосердия… Я был мужем царевны Ити-Тауи, которую воспитала эта женщина, и надеялся на благоразумие Тураи и его жены… Я никак не думал!..
Ферендат поморщился, глядя на униженные поклоны египтянина; но сомнение покинуло его сердце.
– Хорошо, встань, – досадливо сказал он. – Я тебе верю.
Каптах медленно распрямился, положив руки на колени, укрытые складчатым одеянием, и глядя на правителя во все глаза: сурьма размазалась по его одутловатым щекам.
– Господин?..
– Но этот Тураи будет схвачен тотчас же, – обещал перс.
Каптах вдруг необыкновенно оживился: он подполз к тронному возвышению на коленях и прошептал, припав к ступенькам:
– Поторопись, господин! Мальчишка этого слуги – ребенок царицы Ионии… Может быть, ты пожелаешь умертвить отца и оставить в живых сына?.. Он способен…
Ферендат рассмеялся, подняв руку.
– Я понял тебя, встань! Встань, – с удовольствием повторил он, и Каптах наконец грузно поднялся, отряхивая передник. – Я так и поступлю. А ты подождешь здесь, пока преступник не будет схвачен.
Каптах побледнел: на такое он не рассчитывал. Но к нему уже подступили стражники, и египетский сановник вынужден был покориться. Его увели.
Вначале персидский наместник, казалось, проявил к египтянину милость; но после того, как воины, направленные в дом Каптаха для обыска, вернулись ни с чем, Ферендат необыкновенно рассвирепел.
Может быть, не явись Каптах с повинной, Ферендат разъярился бы меньше. Он счел поведение египтянина уловкой… а может, просто жаждал выместить на нем свою досаду: имущество Каптаха было отнято в пользу государства, всех женщин, детей и слуг его дома наместник отдал на поругание солдатам, а самого Каптаха обезглавили. Тело его и голову бросили в уличный нужник. Вероятно, поступить подобным образом с египтянином, который так заботился о посмертной участи своей плоти, было для Ферендата особенным удовольствием…
Тураи услышал обо всем, сидя в заточении. Теперь он радовался этому заточению, хотя ему было очень тяжело узнать, что случилось с его благодетелем. “Если бы Каптах не пошел донести на меня, возможно, кара миновала бы его”, – думал Тураи; хотя ему с некоторых пор представлялось, что Каптах был обречен в любом случае.
Жрецы также подверглись гонениям – Ферендат, до сих пор почти не принимавший участия в травле, решил наверстать упущенное и приказал схватить нескольких младших служителей саисской Нейт, чтобы допросить их. Несмотря на жестокие пытки огнем и водой, эти слуги богини не сказали ни слова: они попросту ничего не знали о том, что связывает верховного жреца и Тураи. Двое жрецов умерли от мучений, после чего остальные были отпущены, едва живые; тела погибших Ферендат распорядился выдать сородичам для погребения по египетскому обряду. Все же власть богини, в чьем городе он правил, весьма страшила наместника.
***
Поликсена узнала о том, что творится в Египте, от своих шпионов – а немного погодя получила письмо от верховного жреца Нейт, в котором он коротко рассказал ей о положении мужа и сына. О казни Каптаха и разграблении его дома Ани не упоминал, чтобы не отягощать совесть царицы тем, что уже невозможно было исправить. Ани говорил ей утешительные слова, обходя подводные камни, как все опытные священнослужители… но эллинка сама догадалась об остальном, и несколько дней молча страдала.
Она перестала разговаривать с Гобартом, и сын Масистра, ощутив это охлаждение, не настаивал на своих правах… теперь Поликсена понимала, что действительно глубоко небезразлична персу и впечатлила его, как ни одна из его женщин. Но это мало утешало царицу, когда она думала о несчастьях близких ей египтян; наоборот, становилось только хуже.
В эти дни она вновь сблизилась с Мелосом и дочерью. Зять Поликсены не меньше царицы страдал от безвыходности их положения – несмотря на то, что жизнь ионийцев усилиями властей упорядочилась и благосостояние народа улучшилось, Мелосу все больше становилось ясно, что долго так продолжаться не может.
– Ты знаешь, госпожа, я ведь давно лелеял такие мечты, которые теперь мы претворяем в жизнь, – говорил иониец: в голосе его против воли прорывалось отчаяние. – Я мечтал о едином сильном государстве… и, может быть, даже о едином боге! Если бы все это сделали мы сами без помощи персов, я не желал бы ничего другого!
– Совсем как я, – сказала Поликсена: она подперла рукой подбородок и покачивала ногой, прикрытой голубым льняным платьем, – оно было вышито серебряными египетскими анхами. – И я бы даже согласилась иметь во главе нашей страны азиатов, которые умеют мудро управлять, если бы только здешними персами все ограничивалось… ведь в конце концов разные обычаи сливаются к общему благу!
Она посмотрела на Мелоса.
– Если бы только Персия не стремилась подчинить себе все… Мой брат думал, что переменит это положение и сделает Ионию независимой: и я верю, что он бы преуспел, если бы не умер!
– Но он умер, и теперь для нас все по-другому, – жестко сказал Мелос.
Он встал и оглядел женскую комнату, занавешенную алым шелком, точно поле битвы.
– Неизбежна война с Элладой, госпожа. Возможно, не сейчас, но очень скоро. Хотим мы этого или нет, но мы в этой войне должны будем или победить персов, или потерять последнее, что они еще позволили нам сохранить!
Мелос повернулся к царице.
– Позволишь ли ты мне… – он склонился к ней и перешел на горячий шепот, – позволишь ли ты мне начать готовить почву для восстания в Ионии, чтобы после мы объединили силы с греками Аттики и Лаконии?…
Поликсена откинулась на подушки и взглянула ему в лицо.
– Что бы я ни ответила, ты все равно поступил бы по-своему, не так ли?..
Мелос застыл на мгновение – потом кивнул.
– Что ж, считай, что я тебе разрешила, – прохладно сказала царица спустя небольшое время. – Но только затем, чтобы знать, чем ты занят за моей спиной.
Мелос улыбнулся… потом наклонился к ней и порывисто обнял.
– Ты уже не веришь в меня, я понимаю, – прошептал он. – Но подожди! Придет время, и ты поверишь!
– Только не попадись до тех пор, – Поликсена посуровела.
Мелос поцеловал ее и, расправив свой голубой гиматий, быстро вышел.
========== Глава 172 ==========
Заключение Тураи в подземелье продлилось пятнадцать дней; несмотря на то, что в храмовых комнатах были отдушины, не позволявшие воздуху застаиваться, и был сделан выход во внутренний дворик, Исидор начал тосковать и хиреть. Дети плохо переносили жизнь без солнца; а таким чувствительным, как Исидор, подземные комнаты напоминали о гробницах. Сын Тураи никогда еще не спускался в обиталища мертвых; но египтянин не сомневался в существовании у детей памяти, предшествующей рождению.
Когда Ани в очередной раз навестил узника и глазами врача посмотрел на Исидора, он сказал, что, пожалуй, можно перевести их обоих наверх; отца с сыном поселят в одной из хижин, где живут рабы, занятые на поливе садов богини.
– Среди них немало семейных, – промолвил старый жрец. – И никто из них не говорит больше, чем надлежит.
Тураи посмотрел в лицо Ани: после насилия, которое учинил над храмовыми служителями наместник, его почти ужасало такое спокойствие, недоступное простым смертным. Вероятно, посвятившие себя Нейт забывали, что значат человеческие привязанности. Тураи оставил своего бога достаточно давно, чтобы вспомнить, что такое быть человеком; хотя годы, проведенные в храме, навсегда отделили его от других.
– А как же это? – спросил египтянин, коснувшись своей бритой головы.
Судя по лицу Ани, верховный жрец двояко истолковал эти слова.
– Никто из рабов не посмеет о тебе говорить. А твой облик… думаю, мы найдем тебе применение, когда ты покинешь город.
Тураи осталось только поклониться. Его наполнила благодарность, несмотря ни на что; он знал – в том, что он до сих пор жив, нет никакой его заслуги, а только неизреченная милость богов.
– Скоро мы выйдем на солнце, – понизив голос, сказал он сыну. Ответная улыбка Исидора, как бледный луч, обрадовала его; мальчик был совсем неприхотлив. Правда, как и сам Тураи, малыш рос одиночкой, которому было вполне достаточно самого себя: но так уж складывалась его судьба, что искать общества других детей для него было смертельно опасно.
Тураи переселился в хижину, где обстановка была нищенская, однако ему были предоставлены письменные и молитвенные принадлежности. Папируса оказалось достаточно, и Тураи принялся сочинять записки – иератическим письмом, тут же переводя на греческий язык. Это помогало мужу Поликсены временно забыть о страхе перед будущим; а также заглушить ощущение своей бесполезности и сознание ошибок, которое грызло его все сильнее. Иногда Тураи оглядывался на сынишку, игравшего на пороге хижины, – Исидор, сидя на корточках, возился с камушками и глиняными зверями и казался довольным, пребывая в мире своих фантазий.
Тураи порою посматривал на водяные часы, стоявшие перед ним на столе, но скоро потерял счет времени. Три раза в день ему и сыну приносили простую еду и воду; но работа, которую Тураи задал себе, требовала полного сосредоточения. Бывший жрец блуждал мыслями в своем прошлом, казавшемся теперь таким же далеким, как и прошлое Та-Кемет, – начиная с молодости, когда храм Хнума в островном городе Абу* близ южной границы страны, в котором Тураи служил, пережил нашествие Камбиса. Да, тогда огромное азиатское войско, двинувшееся на завоевание оазисов и богатой золотом страны Нуб, дошло до первых порогов великой реки и далее, но воинов остановили голод и песчаная буря. Прорвавшиеся в город солдаты Камбиса, которых увидели дозорные с крыши и стен древнего дома бога, были слишком измучены, чтобы сломить защиту храма.
Тураи помнил, что, помимо стражников, тогда все крепкие телом жрецы вооружились ножами; а те, кто был обучен охотиться в детстве, метательными палками и луками. Он помнил это, потому что сам поднимался на плоскую пышущую жаром крышу с луком в руках и застрелил двоих персов, пытавшихся отыскать брешь в стене… Он помнил это, потому что в тот день совершил свое первое убийство.
Персы отступили, но вскоре вернулись со свежими силами, разведав Та-Кемет до ее истоков. Абу был городом, богатым слоновой костью и золотом, река в этой области разливалась едва ли не обильнее всего; и персы захватили остров и укрепились на нем. Храм Хнума устоял, но Тураи вскоре покинул его и отправился в Небит, город севернее Абу, которого не коснулось азиатское завоевание. Значительная часть Юга осталась свободной и по-прежнему жила так, как было заповедано от времен богов. На Юге жрец Хнума родился, и там провел свою молодость; но жизнь в конце концов свела его с иноземцами, народами моря…
Он поступил на службу к ее величеству Нитетис и вместе с экуеша – греком Менекратом отправился в каменоломни Сиене добывать камень для ее священных статуй, украсивших поминальный храм царицы. Благодаря этому первому греку, скульптору, ставшему его другом, Тураи в конце концов познакомился с Поликсеной: своей последней царицей, женой и матерью своего сына.
Тураи работал несколько дней почти не поднимая головы; Исидор редко отвлекал его внимание, возясь на полу со своими игрушками и что-то приговаривая. Но однажды, оглянувшись, египтянин не увидел ребенка.
Его пронзил страх. Тураи выронил палочку для письма и, вскочив с табурета, метнулся к выходу из хижины; солнечный свет, ослепивший его, и взрывы детского смеха, доносившиеся со стороны жилищ рабов, показались ему издевательством. Сына Тураи нигде не было: хотя он всегда оставался в пределах видимости, и отец наказывал ему не уходить далеко…
Египтянин уже хотел, махнув рукой на безопасность, броситься на поиски Исидора, громко зовя сына; но тут увидел Ани, направлявшегося к его дому. Верховный жрец в первый раз посетил его в новом убежище. И Ани вел за руку мальчика.
Пристыженный и охваченный облегчением, Тураи чуть не бросился им навстречу; но опомнился и отступил назад, в хижину. Войдя через некоторое время следом, Ани легонько подтолкнул Исидора к отцу.
Кинувшись к Тураи, мальчик обнял его. Египтянин прижал ребенка к себе и вскинул на своего покровителя глаза, полные благодарности и запоздалого ужаса.
– Как вовремя ты пришел, божественный отец!
Ани кивнул.
– Твой малыш хотел поиграть с детьми рабов, – объяснил он то, что теперь стало ясно самому Тураи. – Мне кажется, тебе и ему пришла пора поискать себе другое место.
Тураи подошел к двери хижины и прикрыл ее. Голоса и смех работников, ухаживавших за садами, птицей и заготавливавших припасы, сразу стали глуше, но все равно были слышны.
– Я готов уйти когда угодно, если нужно! Но можем ли мы с сыном это сделать теперь? Нам опять понадобится помощь!
– Разумеется, – хладнокровно ответил Ани. Тураи увидел, что старый жрец обратил внимание на мелко исписанные полосы папируса, свешивавшиеся с его стола и колеблемые ветерком.
Подойдя к столу, Ани подхватил последний папирус – заполненный египетским иератическим письмом; присев на табурет, жрец некоторое время читал, не поднимая глаз. Потом положил свиток обратно на стол.
– Сколько тебе времени нужно, чтобы закончить?
Тураи сперва показалось, что он ослышался. А потом он ответил, чувствуя почти отвращение к своей подобострастной готовности:
– Дня четыре, божественный отец. Я не только пишу, но и перевожу…
– Это я увидел, – сказал Ани. Он погладил покрытый священным письмом папирус, почти любовно: на руке жреца сверкнул перстень – квадратная печатка из зеленого змеевика. – Я не спрашивал тебя, когда ты закончишь переводить на чужой язык. Когда будет готов исходный текст?
– Через два дня, – сказал Тураи. Он уже понял, что это значит.
– Твои записки останутся в нашем книгохранилище, – сказал верховный жрец. – Перевод можешь взять с собой, он не нужен.
Тураи опустил голову, стискивая зубы. Это самоуправство вначале глубоко возмутило его; но потом он признал, что пожелание жреца отчасти справедливо. И если повести жизни Тураи, который был свидетелем столь многого, суждено на этом оборваться…
– Буду рад, если ты примешь этот труд в уплату за помощь, божественный отец.
Ани улыбнулся.
– Ты не только умный человек, но и, к тому же, прекрасный писец и толмач. Храму Нейт будет жаль лишиться тебя. Но я постараюсь, чтобы твои способности не пропали втуне.
Тураи поклонился.
– Так значит, мне собираться в дорогу? Я верно понял?..
Верховный жрец кивнул.
Тураи облизнул губы и бросил взгляд на ребенка, который тоже прислушивался к разговору, как будто уже что-то понимал.
– Куда же я поеду?
– На Юг, – сказал Ани. – Туда, где ты родился и жил с рождения; эти места еще почти свободны от врага… и, вероятно, персы осквернят немногие из них. Думаю, мы найдем тебе место писца при любом значительном чиновнике или торговце…
– А нельзя ли мне стать писцом при храме? – жадно спросил Тураи.
Ани долго молчал – а потом изрек слова, которых Тураи так и не смог забыть.
– Сын мой, ты не так много видел в жизни, чтобы оскорблять древних богов своим неверием. Ты теперь мог бы служить с чистым сердцем только нашей матери богов, но при ней остаться тебе нельзя.
Тураи, стыдясь себя и пряча глаза от всевидящего взгляда, низко поклонился.
Ани подошел к Исидору, который внимал взрослым с открытым ртом, и возложил руку ему на голову: мальчик не шелохнулся.
– Там это дитя найдет себе товарищей для игр – или, возможно, обретет веру, которую ты утратил…
– Едва ли, – вдруг произнес Тураи: его изумила собственная дерзость. – Мой сын будет каждый день видеть перед глазами отца, и мои боги станут его богами!
Ани, не отвечая, погладил Исидора по голове.
– Боги с каждым, кто рожден от женщины, говорят так, будто он первый человек на земле… Не надейся слишком на послушание этого ребенка, – сказал верховный жрец: в голосе его послышалось легкое торжество.
Ани направился к выходу; и уже открыв дверь, обернулся.
– Но я прошу тебя уследить за ним хотя бы до тех пор, пока вы не покинете этих стен.
Тураи скрипнул зубами, вспомнив о своей постыдной рассеянности. Верховный жрец умел и похвалить, и принизить, и обнадежить, почти одними и теми же словами… Однако же Ани был прав: следовало поторапливаться и заканчивать записки.
Египтянин немного поиграл с сыном, объяснил ему, что скоро они покинут дом богини и поплывут по реке в другой город – большой и красивый. Исидора, похоже, это вдохновило. Велев мальчику никуда больше не уходить, Тураи вернулся к работе.
Он закончил записки не в два, а в полтора дня, так спешил; но последнюю полосу так и не успел перевести. Однако Ани это не волновало. Он явился точно в срок, как будто подгадал.
– Превосходно, – сказал жрец, взглянув на сочинение: он пересмотрел и снова скрутил свитки с иератическим текстом – всего их оказалось четыре. Папирусы Ани передал помощнику, который аккуратно связал их, а потом так же точно связал свитки на греческом языке.
– Возьми их, но больше сегодня не работай, – велел Ани подопечному. – Сейчас мы пойдем и совершим преклонение перед нашей владычицей, а потом ты, очистившийся и смиренный, ляжешь спать. Утром отправишься в путь.
Тураи ошеломленно взглянул на старика.
– Утром?..
Ани усмехнулся.
– Как ты думаешь – когда ты будешь более заметен, ночью или на солнце, в толпе?
Больше Тураи не спорил. Вместе с сыном, Ани и его помощником он покинул хижину; они направились в храм Нейт через главный двор, ярко освещенный и полный народу. Тураи был потрясен, увидев среди молящихся персов и вавилонян; хотя он знал, что азиаты начали поклоняться Нейт еще до того, как страна была покорена Камбисом. Потом Тураи стало страшно, что его узнают… он чуть не прикрыл лицо широким белым рукавом, но видя, как твердо и спокойно шествует верховный жрец, устыдился себя.
Никто его не узнал, никто даже не обратил на него внимания; взгляды младших жрецов и посетителей обращались только на Ани, и верховный жрец изредка удостаивал их кивком или благословляющим жестом.
Они вошли внутрь храма, куда был доступ только жрецам. Очутившись в пустом молитвенном зале, Ани распростерся ниц перед золотым изваянием богини, и Тураи последовал его примеру, заставив сына сделать то же.
Они долго молились, и наконец Тураи ощутил, как в его душу нисходит покой. Он хотел оставить что-нибудь на столе с приношениями, но при нем не было никаких драгоценностей; Ани, поняв намерения Тураи, качнул головой.
– Великой матери нужно твое сердце, а не золото, – сказал жрец.
Тураи с сыном не повели обратно через храмовый двор – их оставили ночевать в пустующей келье. Им принесли воду, однако ужин – только для мальчика. Тураи было велено поститься до утра.
Египтянин и сам знал, что пощение проясняет Ка и придает зоркость глазам души; хотя такое насильственное смирение плоти опять слегка возмутило его. Но он молча лег спать, и отдых его был покоен. Никакие плохие предчувствия его не посетили.
Утром их с сыном накормили, принесли оставшиеся в хижине вещи; Ани, который пришел проститься, сам отсчитал Тураи несколько колец золота.
– Долг, который ты скоро вернешь.
Старый жрец благословил Тураи и Исидора.
– Надеюсь еще увидеть вас… хотя не слишком надеюсь, – он улыбнулся. – Но как бы то ни было, на последнем суде я замолвлю за тебя слово, Тураи.
Сердце Тураи сжалось.
– Думаю, мне это понадобится, отец.
Он поцеловал перстень жреца.
– Но я уповаю, что еще вернусь сюда.
Их с Исидором вывели наружу через калитку; потом, в сопровождении нескольких слуг, они присоединились к каравану, покидавшему город. До реки они добрались без помех и сели на один из многих торговых кораблей, отправлявшихся на юг. Проводники должны были остаться с ними до конца путешествия.
Тураи сидел на палубе и молча провожал глазами тростниковые заросли и селения, проплывавшие мимо. Он опять думал о своей жене: теперь Поликсена казалась такой же далекой, как в дни его юности, когда он в каждом иноземце видел врага или раба… Храм Нейт и старый жрец снова преобразили его душу.
* На Элефантине располагался один из центров культа Хнума.
========== Глава 173 ==========
Менекрат завершил свою последнюю большую работу, порученную ему царицей, – украшение зала приемов. Два грозных бога и две великие богини Эллады заняли свои пьедесталы по углам – и теперь, в какую бы сторону посетитель ни повернулся, он встречал непреклонный взгляд божества. Традиционные коры и гермы*, украшавшие греческие дома, раскрашивались, подобно египетским статуям; но эти изваяния остались беломраморными, а глаза их слепыми. Их создали три ионийских скульптора: подходящие статуи Аполлона и Посейдона были уже готовы, и только ждали, пока за них предложат достойную цену. Афину и Афродиту пришлось изваять на заказ, под стать богам-мужчинам.
Менекрат вместе с нанятыми им ваятелями занимался окончательной отделкой одежд и знаков достоинства скульптур. На богах появились плащи из листового золота; Посейдон получил серебряный трезубец. Афина сжимала скипетр слоновой кости.
– Хорошо, что они у тебя незрячие, – сказала Поликсена, повернувшись к художнику, когда внимательно рассмотрела статуи.
– Почему? – спросил Менекрат. Но он сам уже знал ответ.
Поликсена потрогала трезубец морского бога.
– Потому что каждый эллин, который войдет в этот зал, спросит себя – почему эти боги ничего не делают, день за днем наблюдая все творящееся здесь?
Менекрат рассмеялся.
– Но, госпожа, ты ведь не думаешь…
Царица улыбнулась.
– Ну разумеется, нет. Это египтяне способны всерьез верить, что лишат своего бога способности чувствовать, отбив священной статуе нос и уши… может, когда-то так и было, но давно уже нет, – заметила она. – Мы же для таких суеверий слишком здравомыслящи, а наши боги слишком человекоподобны.
Она пересекла зал и прикоснулась к золотой кифаре Аполлона.
– Он музыкант, кифаред! Тем лучше… А вообще, люди всегда задают себе вопросы о богах и их силах, даже нелепые, – раздумчиво сказала Поликсена, повернувшись к Менекрату. – И если изображения богов смущают их, это способно подорвать самую серьезную веру.
– Да, я понимаю, – сказал художник.
Он отвернулся; и Поликсена ощутила, о чем он думает. Недавно к Менекрату приехала жена с детьми из Персии: вместе с мастером они поселились во дворце. Шаран бурно радовалась этому благополучию и возрожденному великолепию царских палат, вспоминая, как в одну ужасную ночь они с мужем бежали на ее родину с княжной Артазострой. Как их дом был разрушен повстанцами, мирные жители вместе с воинами падали под градом стрел, а последние корабли горели и тонули у них на глазах…
Лишь ненадолго сердце персиянки перестало тревожиться за детей. И теперь, должно быть, Шаран опять понимает, что работа ее мужа временна, потому что залы дворца недолго прослужат нынешним господам.
То, что делал Менекрат, было отвлекающим маневром. Они с Поликсеной никогда не обсуждали этого вслух, но оба понимали, как важно усыпить бдительность персов – заставив их поверить в то, что свое будущее и будущее детей царица связывает с этим дворцом.
Ее армия теперь насчитывала тринадцать тысяч воинов, из которых восемь тысяч составляли азиаты – большею частью персы и мидийцы, но были и эламиты, и вавилоняне, и парфяне, и свирепые саки: воины бесчисленных азиатских народов, присягнувших на верность Дарию. Еще полторы тысячи составили египтяне: к восьми сотням хиосских бунтовщиков присоединились беглецы из Египта, которых в их стране преследовали за убийство Дариона. Поликсена сумела убедить своих персидских сподвижников, что эти египтяне не участвовали в восстании и могут быть им полезны: и даже если персы не вполне поверили, они согласились с царицей, что лучше соблюсти мир и принять их. Еще три тысячи составили ионийцы: их полемархом назначался Мелос, и во многом греческое войско увеличилось его усилиями.
