Текст книги "Сумерки Мемфиса (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 97 страниц)

Аристодем почти не ласкал ее: он овладел своей возлюбленной, едва лишь обнажился сам, и только этого она и хотела. Они уже не понимали, где кончается один из них и начинается другой, где небо, где земля: слившись в одно неистовое существо, средоточием которого было наслаждение. Сначала торопливое, потом, когда они упились друг другом, – медленное, тягучее.

Потом они долго лежали рядом среди смятых простыней, с налипшими на влажные нагие тела цветами, – в изнеможении, но без сна.

Аристодем наконец коснулся щеки жены, и она повернула к нему голову.

Афинянин улыбался ей.

– Аристон ошибся, – прошептал он. – Я не знаю, как на самом деле живет мой брат, но…

Поликсена прижала палец к губам.

– Пора спать, милый.

Аристодем вздохнул от избытка счастья.

– Ты в первый раз говоришь мне такое!

Поликсена нахмурилась.

– Надеюсь, что и не в последний. Спи, нам завтра возвращаться домой.

Поликсена уснула, прижимаясь головой к груди нового мужа, а афинянин долго еще не спал, гладя ее спутанные волосы.

– Возвращаться домой, – прошептал Аристодем, посмотрев в окно.

Потом он улыбнулся и закрыл глаза, приобняв жену и ощущая ее сладкую тяжесть. Он тоже скоро уснул.

Они спали недолго, но пробудились отдохнувшими и опять предались любви. Медленно, еще неуверенно, пробуя друг друга на вкус. Потом еще немного полежали рядом и, поднявшись с постели, позвали каждый свою прислугу, чтобы привести себя в порядок.

Поликсене показалось, что Та-Имхотеп, которая попросилась пойти с госпожой в дом Аристона, зная, что госпоже наутро понадобятся все ее услуги, втайне не одобряет происходящее: хотя, конечно, молчит. Поликсена обещала себе, что позже поговорит с верной рабыней наедине и выспросит все, что ту беспокоит.

Молодые супруги вышли к гостям, половина из которых только начала приходить в себя. Однако Аристон уже был трезв и ждал их.

– Наконец-то! – воскликнул хозяин, спеша к младшему брату с распростертыми объятиями. – Ну, как ночка, братец-философ?

Он толкнул Аристодема в бок и подмигнул.

– Признайся, ведь лучше, чем корпеть над твоими папирусами?

Аристодем сердито прижал палец к губам, кивнув на нахмурившуюся жену.

– Мы пришли поблагодарить тебя и проститься, брат. Нам пора, – сказал афинянин.

Он улыбнулся.

– Ты для нас этой ночью сам как бог любви. Пусть же радость, что ты подарил нам с Поликсеной, к тебе вернется вдвое!

Аристон ухмыльнулся и смутился.

– Хайре, – пожелал он от всего сердца, снова обнимая брата.

Посмотрев на Поликсену, Аристон поклонился.

– И тебе желаю благоденствовать, госпожа.

Обратно молодые супруги шли обнявшись, хотя, наверное, это было неприлично. “Но уж никак не более неприлично, чем мужчинам и юношам идти в обнимку, – что наверняка здесь можно увидеть чаще”, – подумала Поликсена.

Она взглянула на мужа.

– Как хорошо, что у тебя бывает мало гостей, – сказала коринфянка.

Аристодем поцеловал ее.

– Я и не хочу сейчас видеть никого, кроме тебя. Но обещаю, что когда мы с тобой опять захотим общества, я не буду принимать никого, кто тебе не понравится!

Поликсена кивнула. Некоторое время она шла молча, словно бы отстранившись от супруга, хотя он по-прежнему обнимал ее за талию. Наконец Аристодем встревожился; но вспомнив о муже, Поликсена рассеяла его беспокойство улыбкой.

Месяц новобрачные прожили, отгородившись от всех, в почти ничем не омрачаемой радости. А потом Поликсена получила из Саиса тревожное письмо.

Нитетис писала, что в Персии объявился самозванец, выдававший себя за Смердиса, убиенного брата Камбиса, и захвативший власть в Вавилоне и в Сузах. В Вавилоне уже выходили указы, скрепленные печатью узурпатора! Камбис собирался вернуться в Персию для подавления восстания!

Поликсена чуть было не сорвалась обратно в Саис, но муж удержал ее.

– Вот теперь тебе и в самом деле нечего делать там! – воскликнул Аристодем. – Царица ведь не звала тебя? Она сама понимает всю опасность, а если будет искать у нас убежища, то приедет!

Поликсена признала, что это разумно. Она написала госпоже длинное письмо, надеясь хоть немного ободрить ее.

А совсем скоро Навкратиса достигли вести, что царь царей погиб по пути назад в Азию, при самых загадочных обстоятельствах.*

* Сын кипрского царя Кинира, славившийся своей красотой и погибший юным, из-за которого ссорились Афродита и Персефона.

* Смерть Камбиса датируется весной 522 года до н.э., хотя разные источники приводят разные версии его гибели: от несчастного случая до самоубийства.

========== Глава 62 ==========

Уджагорресент был в Мемфисе, когда это случилось, – потрясение всего мироздания, как представлялось всем, изведавшим могущество Персии.

Царский казначей немедленно поспешил в Саис. Защитить Нитетис, спасти ее, – вот что сделалось главной его целью!

Пока, казалось, спасать было не от чего: хотя и в Мемфисе, и в Саисе Уджагорресент слышал всеобщий плач, как будто опять умер великий Амасис. Стенали и персы, и египтяне: никто не знал, чего себе ждать от будущего, однако египтяне, как это часто случалось, мыслили трезвее захватчиков. Прежде всего, многоопытные жрецы, из которых даже не самые старые пережили не один дворцовый переворот.

Прибыв в город Нейт, царский казначей, не приближаясь ко дворцу, сразу же направился в главный храм. Его вело наитие, спасавшее любимца нескольких владык Та-Кемет уже не раз.

– Ты, господин? – навстречу выступил верховный жрец, который когда-то укрывал в недрах храма юную Нитетис. Одетый в белое старик редкозубо улыбнулся, опираясь на посох. – Мы ждали тебя, да благословит тебя матерь богов! Великая царица и царевич сейчас у нас!

Уджагорресент застыл на месте, ощущая, как холодный пот выступил между лопатками: там, где на обнаженную спину свешивался амулет. Сегодня царский казначей был одет по-египетски.

– Они прячутся?..

– Нет, – старый ит нечер поспешно поднял руку. – Царица пришла за утешением и просветлением сердца, как и ты! Она, должно быть, молится сейчас, но я могу проводить тебя к ней.

– Немедленно, – приказал Уджагорресент.

Верховный жрец склонился перед ним, как перед самим фараоном, и уста всемогущего царского советника тронула недобрая улыбка.

Два жреца Нейт быстро углубились в храм: тесными коридорами, ощущая над собою толщу камня, которая стесняла и угнетала чужестранцев, но каждому истинному сыну Черной Земли давала уверенность в вечности – прошлом, настоящем и будущем. Они перетекали друг в друга, и будущее с прошлым смыкалось в неразрывный круг.

Нитетис Уджагорресент нашел в одном из молитвенных залов: его воспитанница, в синем траурном платье, и в самом деле совершала преклонение перед статуей Нейт, держа в простертых руках курильницу. Уджагорресент, как ни спешил ее увидеть, остановился у стены, в тени одной из мощных колонн, два ряда которых подпирали потолок с обеих сторон.

Когда царица встала, он выступил вперед и приостановился, чтобы Нитетис успела разглядеть его. А потом быстро подошел к ней и принял из ее рук курильницу, которая еще дымилась.

Царский казначей, опустившись на колени, тоже совершил земной поклон – и, пробыв в таком положении несколько мгновений, поставил курильницу на сверкающий пол перед статуей. Он поднялся.

– Как я рада тебя видеть! – воскликнула Нитетис, когда Уджагорресент наконец повернулся к ней.

Он заметил, что глаза у нее красные и припухшие, хотя черная обводка не растеклась; и встревожился.

– Где царевич? – спросил Уджагорресент.

– Во дворе. Жрец Ани смотрит за ним, – ответила великая царица.

Потом она пожаловалась:

– Весь город будто обезумел! Только здесь нам с сыном и можно найти покой!

– Понятна причина этого безумия. Ведь скончался Хор на троне, – заметил Уджагорресент.

Нитетис сжала губы.

– Ничего, скоро успокоятся! Мой народ видел от него не так много добра, чтобы плакать больше, чем по обычаю!

– Тебе его жаль? – спросил Уджагорресент.

Нитетис усмехнулась.

– Ты знаешь, как мне жаль, – произнесла она с ударением. – Разве может женщина не сожалеть о муже, который обладал ею первым? Этот перс забрал у меня то, что мне никогда не возместить!..

– Но и подарил немало, – мягко сказал царский казначей.

Нитетис взялась за лоб, увенчанный золотым уреем с синей эмалью.

– Сам царь понимал, что этот мальчик рожден напрасно! Мне и вправду даже жаль его! Камбис умер, зная, что не оставил наследника, и его единственный сын сделается в лучшем случае военачальником или жрецом в покоренной им стране… и будет отстаивать чужих богов!

Ее старый советник улыбнулся.

– А ты бы не хотела снова выйти замуж? – спросил Уджагорресент.

Нитетис подняла четкие черные брови – так, точно они никогда не говорили об этом еще при жизни Камбиса.

– Может быть, ты считаешь, что говоришь пустые слова, называя меня богиней, – холодно сказала великая царица, – но многие тысячи моих подданных непоколебимо убеждены в этом! Смотри, как бы тебя не ударили в спину: если не напали открыто, попытайся ты посягнуть на меня!

Уджагорресент устало улыбнулся.

– Великая царица, божественные очи и уста, – сказал он. – За те ужасные годы, что я поддерживал перса на этой земле, я нажил себе столько врагов, что могу уже не обращать на них внимания, делая только то, что должен!

Царский казначей поклонился ей.

– Разумеется, я почтителен к твоему трауру… хотя нередко случалось, – тут он снова усмехнулся, – что царицы Та-Кемет становились женами новых владык еще прежде, чем тела супругов успевали приготовить к погребению!

– То были фараоны, царский казначей, – сказала Нитетис, пристально глядя на него. – Ты, кажется, еще не поднялся по священным ступеням?

– И ты знаешь, царица, что едва ли это для меня возможно, – признал Уджагорресент. Он снова поклонился. – Теперь Та-Кемет принадлежит сатрапу, и должна ему принадлежать, пока не придет смена Камбису!

Нитетис нахмурилась.

– Что ты говоришь? Ты понимаешь, что народ сейчас…

– Народ – глупое стадо, как и большинство придворных, – прервал ее Уджагорресент. – Они никогда не будут понимать своей пользы! А нам с тобой, царица, следует позаботиться о том, чтобы не повторилось то, что было при Камбисе!

Уджагорресент поднял голову, и зазвенели подвески на его золотом обруче.

– Разве не стал я больше, чем когда-либо был при Амасисе, и чем был сам Амасис? – спросил он. – На что мне двойная корона? Мне нужна не корона… а ты, Нитетис.

Нитетис не успела понять, когда тонкий политик уступил место влюбленному: Уджагорресент неожиданно привлек ее к себе и припал поцелуем к ее шее.

Несколько мгновений царица млела в его объятиях, прикрыв длинные подтушеванные синим веки; потом резко оттолкнула.

– Прекрати! Как ты смеешь… перед лицом богини! Ты смеешься над нею, как над всем, пока не пришло время раскаяться: а потом будет поздно!

Уджагорресент, глядевший на нее горящими глазами, все же взял себя в руки: он откинул назад длинные черные волосы и поправил воротник-ускх из золота, разноцветной эмали и лазурита, закрывавший половину широкой груди и спины.

– Прошу меня простить, – сказал он: не то Нейт, не то царице.

Та перевела дух.

– Может быть, нам стоит выйти? – предложила Нитетис.

– Нет, – ответил Уджагорресент. – Больше я не позволю себе ничего, что оскорбило бы богиню! А то, что я скажу тебе, я должен произнести перед ее лицом. Пусть матерь всего сущего видит и слышит своего жреца!

Нитетис хотела что-то сказать, но Уджагорресент взял ее за руку, и царица промолчала, глядя на него в тревоге.

– Нейт давно ведомы пути моего сердца, – сказал царский казначей. – Они ведомы и тебе, Нитетис. Я люблю тебя!

Царица коротко вздохнула; ее рука дрогнула в его руке, но она не попыталась высвободиться.

– Я люблю тебя, моя царица, моя сестра, мой желанный плод. Мое дитя, – продолжил Уджагорресент с нежностью. – И я хочу назвать тебя моей супругой и первой помощницей!

У Нитетис дрогнули губы.

Потом она вырвала руку и сказала:

– Помощницей? Ты говоришь это великой царице?..

– Я буду откровенен, Нитетис, – ответил Уджагорресент, по-прежнему называя ее по имени: хотя по отношению к царице это было кощунством.

Он взял ее за обе руки и повернул лицом к себе.

– Ты сделала для этой страны столько, сколько немногие царицы до тебя, – сказал он. – Ты превосходно управляла двором – и всем Саисом эти три года! Но теперь, когда опять грядет война… что ты можешь одна? Ты должна соединиться с мужчиной, со мной, который способен поднять и повести за собой многие силы! И тогда вместе мы будем вершить великие дела!

Нитетис усмехнулась.

– И ты осмелишься утверждать, перед ее лицом, – удлиненные глаза египтянки обратились на статую, – что ты сейчас со мной честен? Что такого я совершила за свое правление? Ты подольщаешься ко мне, чтобы скорее завладеть мной!..

Уджагорресент выпустил ее руки и опять отступил.

– За эти три года, что мы были под персами, я увидел, на что ты способна, – сказал царский казначей. – И ты можешь совершить много больше!

Нитетис улыбнулась. Она и сама так думала.

– А как же Яхмес? – спросила она.

– Его время придет, – ответил Уджагорресент. – Сейчас время твое и мое! Я знаю, что уже далеко не молод, – прибавил он. – Весьма возможно, ты переживешь меня надолго! Но те годы, что у нас еще есть…

Нитетис прошлась по залу, склонив голову, словно бы прислушиваясь к стуку своих сандалий с закрытыми носками и золотой проволокой, хитроумно оплетавшей подъем ноги и щиколотку. Эта обувь больше напоминала туфли.

Потом великая царица спросила:

– А известно ли тебе, что сейчас происходит в Персии?

Уджагорресент улыбнулся.

– А разве твои осведомители тебе не докладывали?

Нитетис пожала плечами.

– Ничего, что бы не было уже известно всей Та-Кемет! Кажется, они обленились… или персы слишком ловко скрывают свои намерения!

– Немногие способны разобраться, что происходит при персидском дворе, – согласился Уджагорресент. – И даже большинство персов неспособны! Как после смерти Кира! Ты ведь знаешь, что царица Атосса успела стать женой мидийского жреца Гауматы, притязавшего на власть после Камбиса, – того самого, который выдал себя за Смердиса?

Довольно долго царица и жрец смотрели друг другу в глаза.

– Знаю, – наконец холодно сказала Нитетис. – Но Гаумата вскоре будет низвержен и уничтожен!

Уджагорресент рассмеялся, восхищаясь быстротой ее ума.

– Я тоже так думаю, – сказал он. – Потому что вскоре придет сильный и законный правитель, который возьмет в свои руки все дела государства! Но не Черной Земли!

Видя выражение царицы, Уджагорресент подманил ее пальцем, и Нитетис шагнула к своему советнику, как зачарованная.

Он обхватил ее за плечи и, склонившись к ее уху, что-то зашептал.

На лице Нитетис появилась такая улыбка, точно она слушала любовное признание. Но когда царский казначей смолк, Нитетис воскликнула:

– Ты уверен, что это будет он?

Уджагорресент торжественно кивнул.

– Да, госпожа. Атосса договорилась с ним, еще когда жила с Гауматой! Атосса умеет править! Может быть, в этот самый миг царица Персиды говорит с Дарием так, как ты со мной, – улыбаясь, прибавил он.*

И Уджагорресент подал царице руку.

Несколько мгновений Нитетис не двигалась. А потом вложила свою руку в ладонь царского казначея.

Он притянул молодую царицу к себе и заключил в объятия.

Но когда Нитетис посмотрела на него снова, снизу вверх, то спросила:

– А как же Поликсена?

– А что Поликсена? – откликнулся Уджагорресент, приподняв брови. – Кажется, твоя любимая эллинка нашла себе нового мужа и сейчас счастлива с ним!

Нитетис вдруг всхлипнула, и лицо ее передернуло от боли и гнева.

– Она может насовсем покинуть меня. Уехать в Ионию, – прошептала великая царица.

Уджагорресент кивнул. Потом снова прижал Нитетис к груди.

– А что, если Иония восстанет? – тихо спросила она, ощущая, как рука царского советника гладит ее по волосам.

– Если Иония осмелится на это, царь Персии вновь… мы вновь приведем ее к покорности, – сказал Уджагорресент. – Ты согласна со мною, великая царица?

Нитетис не ответила и не шевельнулась в его объятиях, но Уджагорресент ощущал ее молчаливое согласие.

– Только ты должен дать своей жене развод, – вдруг сказала царица. – Слышишь?

– Я уже договорился с моей женой о разводе, – ответил Уджагорресент. – Она не желает… более не желает жить с таким человеком, как я.

Нитетис отстранилась.

– Я уеду в свое поместье в Дельте, – сказала она после недолгого раздумья, не глядя на него. – То, что царь подарил мне! Уеду вместе с сыном, и мы поживем в уединении, соблюдая траур и все приличия! Когда окончится семидесятидневный срок, ты можешь написать мне.

– А твой дворец? – быстро спросил Уджагорресент.

Нитетис рассмеялась.

– Оставляю его на моего управителя и на тебя, царский казначей. Надеюсь, ты сумеешь договориться с персидским наместником в Хут-Ка-Птах, как договорился с персидским царем!

Уджагорресент коротко, как военный, поклонился, потом круто развернулся и быстро покинул молитвенный зал. Когда стены храма расступились и он вышел на воздух, царский казначей остановился.

Подняв голову и простерев руки в жесте моления и благодарения, Уджагорресент с улыбкой зажмурился, подставив лицо солнечному свету.

* Известно, что Уджагорресент был советником также и Дария I. После непродолжительного восстания Египет достиг при Дарии нового расцвета, и египтяне весьма чтили великого преемника Камбиса за отношение к своей стране.

Нитетис, в отличие от Уджагорресента, фигура полулегендарная, хотя, возможно, имеет исторический прототип. Нитетис в этом романе списана как с некоторых выдающихся цариц египетской древности, так и с цариц эллинистического Египта, из которых наиболее известна Клеопатра. Здесь это оправдано постольку, поскольку при Амасисе II в Египте распространилось эллинофильство.

Что касается царицы Атоссы, про нее известно гораздо больше, чем про Нитетис. После смерти Камбиса эта персидская царица достигла большой власти; Геродот утверждает, что при Дарии I она была всемогуща.

========== Глава 63 ==========

Гермодор закончил свою статую.

Старый афинский художник, обучавшийся в Египте, сделал не бога и не полубога – но человека с божественной силой духа и волей к борьбе. Сам Гермодор проявил божественную волю в этой борьбе: с материалом, со своими приступами отчаяния и разочарования, со всеми хозяевами своей судьбы и судьбы плененного спартанца.

И сам замысел стал ему ясен – так, чтобы можно было пощупать рукой, – лишь когда Гермодор смог пощупать рукой вытесанное им могучее мраморное тело.

И Гермодор знал, что Афины ничего не заплатят ему за эту работу. Он сам очень потратился на нее, – на материал, на помощников, на договоры со всеми знатными господами, – и, вероятно, придется потратиться еще, чтобы ему позволили выставить статую Ликандра наравне с другими, работами остальных художников и собственными прежними: Гермодор много работал на заказ, делая скульптуры для храмов и частных домов, надгробные статуи аристократов. Он никогда не выходил за рамки установлений эллинского искусства, которые не были так нерушимо священны, как египетский канон, во многом негласны – но все же весьма строги. Гермодора много хвалили и высоко ставили среди других мастеров Афин – но лишь пока он не вырывался вперед слишком заметно.

Впрочем, он знал, что такова участь всех выдающихся чем-то людей: и, прежде всего, тех, кто несет человечеству слишком новое. Афинянин чувствовал себя так, точно похитил частицу божественного огня: но не был титаном, чтобы понести за это расплату.

И художников даже в Афинах все еще ценили немногим больше искусных ремесленников. Хотя Гермодор как никто другой понимал, сколь велико значение эллинского искусства уже сейчас – и каким оно станет в будущем. Однако отвлеченные мысли, сколь угодно благородные, мало могли помочь в жизни: и теперь, отдав все силы новой статуе, скульптор понимал, что окажется почти беспомощен против врагов, если те выступят против него в городском совете, что весьма возможно; и еще менее окажется способен прийти на помощь спартанскому воину, который вдохновил его – и к которому Гермодор питал великое уважение и сочувствие.

Понимал ли все это Ликандр, когда они говорили наедине? Скорее всего! В последний раз, когда лаконец позировал Гермодору, тот, отпуская своего натурщика, даже не мог смотреть ему в глаза…

Не решит ли тот убить себя, как его друг Агий и еще один спартанец из марафонских пленников, покончивший с собой гораздо раньше, – от унижения, от разочарования в человеке, подарившем ему ложную надежду?..

И Гермодор, стоя перед своей готовой скульптурой, вдруг понял необыкновенно отчетливо – так отчетливо, как в свете утра видел каждую линию совершенного тела своего мраморного воина: он должен прийти спартанцу на помощь даже с риском для собственной жизни. Глядя на занесшего оружие копьеносца, которому розовый свет придал еще больше жизни и убедительной силы, афинянин слушал, как неистово стучит его старое сердце, и улыбался.

– Завтра, – прошептал он.

Завтра Гермодор отчитается в своей работе властям Марафона – но широкой публике статуя будет представлена в Афинах.

Он еще долго стоял, заложив руки за спину, погрузившись в созерцание своей работы, – и художнику казалось, что он, которому уже тяжело ходить на большие расстояния, не то что бить крепкий камень, воспаряет все выше и выше.

На другой день Гермодор намеревался известить об окончании работы архонта*, который предоставил в распоряжение афинского художника рабочие помещения и троих сильных помощников. Но тут неожиданно к нему явился человек от лидийца, хозяина Ликандра.

– Мой хозяин приглашает тебя для разговора, – сказал присланный раб, который держался с афинским скульптором более высокомерно, чем иные свободные граждане.

И мастер понял, что вот он – случай проявить себя и помочь Ликандру. Может быть, последний!

– Хорошо, – сказал Гермодор. У него опять сильно застучало сердце и пересохло во рту, но он выпрямился, никак не показывая своей слабости.

Скульптор расправил складки гиматия, жалея, что рядом нет раба, который мог бы помочь ему в этом. Впрочем, одежда все равно не сделает его представительней в глазах лидийца.

– Я готов. Веди меня, – сказал он посланному.

Гермодору показалось, что этот раб, похожий на грека, но с чересчур смуглой кожей, – снова какая-то помесь, – едва заметно усмехнулся, услышав его слова. Потом, не поклонившись, проводник повернулся и направился вперед. Старый мастер с трудом поспевал за ним.

За эту короткую дорогу, которую потребовалось преодолеть до дома Мидия, афинянин так запыхался, точно долго бежал. Он воспользовался тем временем, которое привратнику потребовалось, чтобы открыть ему и посланному, чтобы прийти в себя.

Гермодор уже догадывался, что Мидий хочет предложить ему – если не потребовать: и отчаянно пытался придумать, как сейчас повести себя с этим влиятельнейшим лидийцем. Придумать быстро не получалось: Гермодор был далеко не так находчив в разрешении житейских трудностей, как талантлив в своей работе.

Тут его раздумья были прерваны: подошедший к афинянину другой домашний раб, пышно одетый великан-негр, пригласил его пройти в дом для беседы с господином. Гермодор почти никогда не удостаивался такой чести: только вначале, когда он прибыл в город и договаривался с лидийцем о том, чтобы воспользоваться его собственностью. Возможно, тогда Мидий был действительно впечатлен славой художника; но с тех пор прошло слишком много времени.

Они вошли через главный вход, украшенный красными гранитными пилястрами и позолотой, – оттуда, пройдя по короткому коридору, покрытому ковровой дорожкой, можно было попасть в ойкос. Двери этой комнаты охраняли двое часовых, точно во дворце какого-нибудь восточного владыки.

Что же, разве это не соответствует истине?

Мидий, одетый в какой-то алый балахон, ждал гостя, сидя на низкой мягкой кушетке у огня. В руках у него был золотой кубок. Как и раньше, когда Гермодору случалось бывать в этой комнате, у него запестрело в глазах от обилия дорогих ваз, статуэток, драпировок, подобранных одна к другой, казалось, без всякого порядка и гармонии: казалось, хозяин натащил сюда все, что услаждало его взор, вовсе не думая, как эти предметы будут сочетаться друг с другом и какое впечатление произведут на посетителей.

Впрочем, о впечатлении, производимом на посетителей, Мидий из Лидии мог почти не заботиться: он был достаточно богат для этого.

Однако лидиец встал навстречу художнику, любезно улыбаясь: подойдя к нему, он положил Гермодору на плечо свою холеную руку с накрашенными, как у женщины, ногтями.

– Прошу, располагайся, – сказал Мидий. – Вот тут, в кресле у очага. Или, может быть, ты предпочитаешь ложе?

– Кресло, благодарю тебя, – сдержанно ответил афинянин. В последнее время у него начинало ломить тело от лежания во время трапезы – и вообще, он давно уже находил египетский и старый дедовский обычай гораздо удобнее, как и приличнее.

Мидий сам усадил его, подведя к креслу под руку. Потом опустился на свою кушетку и хлопнул в ладоши.

– Вина лучшему из художников! – приказал лидиец, когда перед ним появился вышколенный слуга. – Не желаешь ли позавтракать со мной? – спросил он Гермодора.

– Благодарю, я ел совсем недавно, – сказал скульптор.

Мидий рассмеялся.

– Как угодно. А я вот только встал.

Гермодор был так напряжен и насторожен, что собаки Мидия, наверное, чуяли его запах за целый парасанг*. Конечно, хозяин видел все: но был давно привычен к тому, как его воспринимают незначительные люди, и вел себя как ни в чем не бывало.

Когда принесли вино и закуски, Гермодор вдруг засомневался – пить ли. Мидий никогда еще не угощал его, даже при знакомстве. Но потом все же взял кубок.

Иссиня-черное вино оказалось превосходным. Подумав, художник закусил его белым хлебцем: чтобы сохранить трезвую голову, если Мидий решил так воздействовать на своего гостя.

– Поздравляю тебя, Гермодор, – наконец сказал хозяин, все время наблюдавший за ним: как видно, поняв, что сам художник о причине приглашения не спросит. Из опасения или из благоразумия.

– С чем? – спросил Гермодор.

Поставив кубок на низкий столик, разделявший их, он поднял голову и взглянул на лидийца со всем спокойствием и достоинством, что мог найти в себе.

– С окончанием величайшей работы твоей жизни, – улыбаясь, ответил Мидий. – Ты ведь закончил статую моего атлета еще день назад? Или я ошибаюсь?

Гермодор прикрыл глаза и подумал, нет ли у лидийца на службе собственных шпионов. Или Мидий подкупил кого-нибудь из его помощников?..

– Нет, не ошибаешься, господин Мидий, – наконец сказал афинянин. – Статуя готова.

Он глубоко вздохнул, потом посмотрел прямо в темные накрашенные глаза азиатского грека.

– Ты желал бы увидеть ее? Скоро я отошлю ее в Афины, и уже сегодня уведомлю об этом архонта!

Тут же Гермодор пожалел об этих необдуманных словах; но было уже поздно.

Лидиец снова улыбнулся.

– Нет, сейчас я не имею желания видеть ее… я вполне доверяю словам тех, кто смыслит в искусстве больше моего и уверял меня, что эта работа превосходна. Что подобной ей еще не было создано человеком. И я желаю купить у тебя статую моего спартанца!

У Гермодора оборвалось сердце, а во рту опять стало сухо. Он быстро сделал глоток вина.

– Не слишком ли поспешное решение? – спросил скульптор. – Ты хочешь приобрести статую, которая, возможно не окупит и половины средств, затраченных на нее! И еще не видев ее собственными глазами!

Он уже не сомневался, что люди Мидия шпионили за ним. Возможно, лидиец лгал, говоря, что не видел статуи: и даже вероятнее всего, лгал. Найти способ взглянуть на неоконченную работу человеку с его средствами и связями было совсем нетрудно!

Мидий склонился к гостю со своего ложа.

– Я не собираюсь объяснять тебе причины, дорогой Гермодор. Я хочу купить у тебя статую, чтобы пополнить свое собрание драгоценностей, – вот все, что тебе следует знать. Я предлагаю тебе семь талантов за нее!

Гермодор быстро пригладил волосы, ставшие влажными под ремешком, перехватывавшим лоб. Он был и испуган, и польщен: никогда еще ему не предлагали такую огромную сумму за работу.

– Нет, – сказал он твердо.

Глаза Мидия блеснули.

– Нет? – повторил он.

– Нет, – повторил Гермодор. – Эта статуя должна принадлежать Афинам. Всем Афинам. Всем эллинам!..

Он сам не заметил, как возвысил голос. Выражение лица внимательно слушавшего лидийца не изменилось.

– Теперь ты решаешь слишком поспешно, – сказал хозяин. – Подумай, сколько я предлагаю тебе! Ты можешь не только рассчитаться со всеми долгами, которых наверняка успел наделать, усердно служа Аполлону, – тут Мидий рассмеялся, – но и безбедно жить еще долгое время! Подумай, сколько еще таких работ ты мог бы создать!

Гермодор некоторое время молчал, собираясь с духом. Потом сухо сказал:

– Как видно, ты и в самом деле недостаточно понимаешь в искусстве. Каждая такая статуя неповторима… их нельзя лепить, как горшки! И мне осталось уже немного лет, ты сам можешь видеть это, – внезапно голос скульптора упал, и сам он сник в кресле. – Я больше не создам ничего подобного.

На щеках Мидия выступил румянец. Губы его дрогнули, но больше он никак не выдал, что оскорблен.

– Восемь талантов. Это мое последнее слово.

– Нет, господин, – ответил Гермодор без колебаний.

Вдруг ему пришло в голову, что на эти деньги он мог бы выкупить Ликандра… но афинянин почувствовал так же сильно, что не может воспользоваться предложением Мидия. Так же, как не может бросить лаконца в беде.

Неожиданно на художника накатил неуправляемый гнев, заставивший забыть о всяком страхе.

– Я знаю, откуда берется богатство у подобных тебе! – крикнул он хозяину, сжав подлокотники кресла. – Скоро Персия подкупит всю Элладу, и с чем мы останемся? Мы порабощаем одних своих благородных свободных граждан и развращаем других… ты слышал, что на смену Камбису пришел Дарий? Он не осядет в Египте на годы, как прежний царь, и его войска сметут нас подобно лавине! Выстоять против этой лавины могут только такие каменные герои, как мой!..

Мидий глядел на гостя все с таким же выражением.

– Очень красноречиво, художник, – наконец произнес он. – Возможно, твое красноречие тебе скоро пригодится.

Уж не грозит ли Мидий отдать его под суд, бросив какое-нибудь обвинение?.. А может, устроить так, чтобы самого Гермодора продали в рабство за долги?..

Гермодор встал.

– Благодарю тебя за гостеприимство, – сказал он. – Но мне пора.

Лидиец, все так же вальяжно сидевший на кушетке, сделал разрешающий жест.

– Я тебя не держу, мастер. И могу сказать, что я тобой восхищен. Ты держался с истинно спартанской стойкостью!

И тут Гермодор вспомнил, о чем хотел говорить с хозяином; но теперь…