Текст книги "Сумерки Мемфиса (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 97 страниц)

– Друзья, выпьем за то, чтобы эта земля стала греческой!

Все загудели с восторженным одобрением; в руках у невесты опять появился кубок с вином.

Поликсена призывно махнула рукой.

– Брат, иди к нам!

Оказавшись подле нее, Филомен тихо спросил:

– Не много ли ты выпила, сестра?

Он, конечно, тоже давно все знал. Поликсена положила руку на живот под белым гиматием и хитоном: наряд был очень похож на платье брата, только кайма другого цвета и с другим рисунком – меандр, бегущие по краю одежды волны, были синими, а не красными, и более закругленными.

– Я мало пила, правда… но много танцевала и пела с нашими! Ликандр был так счастлив, он почти не умеет веселиться!

Филомен взглянул на Ликандра, который как раз подходил к ним.

Приблизившись, лаконец приобнял жену, глядя в глаза ее брату. Военачальник улыбнулся.

– Я рад за тебя, Ликандр, тебе очень повезло! Впрочем, ты знаешь это сам!

– Да, – сказал Ликандр, не отводя взгляда. Он никогда не был глуп, что бы кто о нем ни думал.

Все трое выпили за здоровье и счастье друг друга. Потом греки скоро разошлись, как будто брат Поликсены им это приказал. Филомен проводил сестру и ее мужа, но только до половины дороги; обняв Поликсену на прощанье, пленник Камбиса ушел к себе.

Молодые супруги вернулись в свою спальню, и Ликандр закрыл дверь.

Он долго смотрел на свою жену без улыбки, не приближаясь к ней и даже не решаясь простереть руки к обретенной мечте.

Потом Поликсена протянула руки к возлюбленному и улыбнулась, и лаконец улыбнулся и шагнул в ее объятия. Для брачной ночи было еще слишком светло, но они об этом и не вспомнили.

* Внутренние органы бальзамировались отдельно, их помещали в канопы, ритуальные сосуды, изображавшие богов-покровителей, при бальзамировании по всем правилам, хотя у египтян существовали и упрощенные процедуры. Сердце же возвращали в тело, поскольку оно считалось вместилищем мыслей и чувств – и должно было быть взвешено на загробном суде и свидетельствовать в пользу мертвого или против него.

* Комос, в одном значении, – ритуальное шествие с пением и музыкой, которое в более поздние времена связывалось с культом Диониса; в другом значении застольная песнь, воспевающая любовь.

========== Глава 45 ==========

– Может быть, я вернусь, когда наш сын уже родится, – сказал Ликандр. Они сидели рядом в темноте, откинув белые простыни.

Супруги нередко говорили о самом сокровенном по ночам, в часы владычества ужаса, изнанки дня, когда сбывается то, что днем немыслимо, – так верили и египтяне, и греки. А им оставалось совсем немного ночей перед тем, как расстаться.

– Сын, говоришь?

Поликсена грустно улыбнулась. Конечно, все мужчины мечтают о сыновьях, на какой бы земле ни родились. Но хочет ли этого она сама?

Девочку Поликсена может оставить себе и воспитывать так, как заблагорассудится: дочь можно было бы растить и в Коринфе, посвященном Афродите, и в блистательных Афинах – городе Девы, сердце Эллады, о котором ученица Пифагора до сих пор втайне жалела. И даже в упадочном Египте девочке можно дать прекрасное воспитание: если царице удастся сохранить на этой земле мир достаточно долго и если количество женщин, подобных ей и Нитетис, увеличится.

Поликсена очень хотела бы остаться с госпожой и вместе с ней воспитывать греческое будущее Та-Кемет. Но если плодом их с Ликандром любви будет мальчик, долг потребует от коринфской царевны отдать его Спарте! Спарте, как ни одному другому полису, нужны сыновья! И Ликандр, если вернется с войны, будет в полном праве требовать этого!

Коринфянка окинула долгим, полным нежности и печали, взглядом великолепную фигуру атлета, посеребренную луной. У него было все еще немного шрамов, но каждым Ликандр мог бы гордиться; и даже отметинами на спине, оставшимися после школы. Сколько жестокости и крови, своей и чужой, нужно, чтобы рождались такие люди, как этот дарованный ей муж!

– Иди сюда, – Поликсена протянула к супругу руки: ей как никогда захотелось приласкать его.

Ликандр с готовностью придвинулся, и Поликсена погрузила пальцы в его темные кудри, поцеловала мощную шею. Ликандр погладил ее по спине, а потом опять отодвинулся, глядя на обнаженную жену с улыбкой: как все гимнофилы-спартанцы*, он был способен подолгу любоваться женщиной, испытывая чувства гораздо более высокие, чем вожделение.

Или на это способны все мужчины, умеющие глубоко любить?

– Ты не чувствуешь, что с тобой поступают несправедливо? – спросила Поликсена, когда их глаза вновь встретились.

Лаконец нахмурился.

– Несправедливо?

Жена кивнула. К горлу неожиданно подкатил комок.

– На смерть тебя посылают люди, которые пальца твоего не стоят!..

Почему-то при этих словах эллинке представился не Камбис, царь царей, Ахеменид, который насаждал по всему миру собственную правду, – а Уджагорресент в его персидских одеждах и с бритым подбородком.

Ликандр улыбнулся.

– Разве не везде жизнь так устроена? Мы уже говорили об этом!

Поликсена отвела глаза.

Конечно, не везде: иначе было в тех обособленных и гордых городах-государствах, которые все еще не зависели от чужого золота…

Муж обнял ее.

– Жизнь очень непроста, и справедливость тоже, – задумчиво сказал он. – Я давно уже не воин Спарты, я продаю свои меч и копье, – и я сам вызвался плыть на помощь к Поликрату, как и мои товарищи! Я давно уже живу здесь в долг, ты это знаешь, и должен расплачиваться… если те, кому я служу, думают обо мне иначе, пусть боги судят их.

Поликсена усмехнулась.

– Так мог бы сказать любой спартанец из тех, кто отправится сражаться с тобой! Но тебе я могу рассказать о политике Египта, сколько сама знаю. Если только великая царица…

Поликсена сдержалась. Бедная отважная Нитетис.

– Как же здесь будет мой брат, – прошептала она то, что мучило ее все время.

Как он уже может здесь! Поликсене чем дальше, тем больше казалось, что Филомен скрытничает: конечно, герой не поступит бесчестно, но….

– Я солдат, – сказал Ликандр, словно читавший ее мысли. – Твой брат – старший над воинами. Ему намного труднее.

Поликсена прослезилась. Ее великодушный Ликандр!

– Иди ко мне, – она обвила супруга руками; его могучее тело с трудом удавалось обнять. Лаконец тут же опустил руку и накрыл ладонью ее живот, словно поставив преграду любви.

– Это не повредит ему?

– До сих пор не вредило… Он так же радуется нашей близости, как я!

Ликандр подхватил ее под плечи и под колени и уложил. Поликсена закрыла глаза, и здоровый жар его тела охватил ее всю; а сила любовника заставила чувствовать себя почти всесильной. Вокруг них неистовствовало море, затопившее египетские пески, и персидские триеры* раскалывались, как скорлупки; и в пенящихся бурунах тонули сотни чернобородых воинов в головных платках и тяжелых бронях.

Они с Ликандром сражались до последнего, и опустились на мокрую гальку в счастливом изнеможении, не чувствуя, как та впивается в тело. Ликандр вдруг заметил, что подруга плачет.

– Что с тобой?

– Ничего… Мне очень хорошо!

Жена поцеловала его солеными губами. Ей уже случалось плакать в такие мгновения.

– Спи, милый, тебе завтра рано подниматься.

Она уснула, ощущая на себе тяжесть его руки; а проснулась одна, как бывало чаще всего. Ликандр жалел будить ее.

А может, по утрам спартанец стыдился смотреть коринфянке в глаза – задушевные разговоры принадлежали ночи, как и все сокровенное между любящими.

***

Выступать войску предстояло через десять дней; но к месту сбора Ликандру надлежало явиться раньше. Поликсена, хотя разумом была давно готова, растерялась, металась, не зная, что дать мужу с собой: хотя, зная его, понимала, что лаконец почти от всего откажется. Меч, щит, копье; небольшой кожаный вещевой мешок, который он привык укладывать сам, – и храбрость, ценнейшее достояние воина. Остальное ему дадут, а нет – тяготы пути он будет делить наравне с товарищами.

У Поликсены опустились руки. Она даже не носила сейчас никакого амулета, в действенность которого верила бы, и который могла бы передарить возлюбленному: по примеру тысяч жен.

– Возьми хотя бы это на память, – решившись, Поликсена извлекла из своей довольно тяжелой шкатулки с драгоценностями одну из своих ониксовых серег на серебряных крючках: первые в ее жизни серьги, подаренные Поликсене братом с первого царского жалованья, полученного после поимки царевны Нитетис. Это была счастливая вещь. Ведь должны быть у нее счастливые вещи – и что же, если не это?

Ликандр взял сережку – посмотрел на переливчато-лунную драгоценность, погладил, сжал ее в кулаке; потом убрал в вещевой мешок, завернув в прочную шелковую тряпицу.

– Не потеряй, – попросила жена.

Ликандр покачал головой.

– И не спутаю, – он вдруг рассмеялся. – Сирийцы таких сережек не носят!

Поликсена засмеялась вместе с мужем. Страсть мужчин Азии украшать себя превосходила даже кичливость египтянок.

– Может быть, тебе…

Она кивнула на шкатулку, оставшуюся открытой, – содержимое ее вспыхивало золотыми и серебряными огоньками и матово блестело разными оттенками моря: самые благородные камни Египта были синими и зелеными. Поликсена чувствовала, что муж оскорбится и откажется; но все же надеялась…

– Нет, – коротко ответил лаконец, и этим было все сказано.

А Поликсена ощутила себя невероятно глупой: нужно было сунуть ему хотя бы один камень украдкой! Кто мог знать, куда занесет ее возлюбленного судьба, и во сколько там будут цениться мужество и верность! Найдя подброшенное в дороге, Ликандр уже не сможет избавиться от драгоценной благостыни!

– Брат, кажется, хотел напутствовать тебя, – сказала коринфянка, уже и не надеясь, что хитрость удастся. – Если ты его найдешь: он сегодня упражняется с персидским сатрапом Аршаком в битве на кривых мечах*. Хочет понять их преимущества.

Поликсена имела все основания сомневаться, что Ликандр, даже сам прослужив восемь лет наемником, пожелает принимать напутствие от человека, берущего уроки у персидских сатрапов. Как и сомневалась, что Филомен захочет говорить с ее мужем.

Но, к ее изумлению, грубейшее лукавство удалось.

– Пойду найду его, – сказал Ликандр и быстро ушел, оставив как щит и копье, – старое, заслуженное оружие, с которого многократно приходилось счищать окись и кровь, – так и свой мешок.

У Поликсены было много времени, чтобы выбрать и рассовать по удачным местам несколько неброских и не самых ценных, но дорогих украшений. Персы таскают на себе намного больше драгоценностей. Может статься, Ликандр и вовсе ничего не найдет!

Ну а если найдет, пусть пеняет на жену. Только бы что-нибудь пригодилось ему там, где жизнь воина стоит намного дешевле его побрякушек! Ликандр, верно, даже не задумывается, как скоро окажется в таких местах, направляясь через пустыню в Сирию!

Мужа не было довольно долго: Поликсена уже всерьез забеспокоилась, но наконец он появился, совершенно спокойный и даже удовлетворенный. Пусть Филомен и не был готов, что его занятия прервут таким образом, он, конечно, нашел, что сказать лаконцу. Брат находился в разговоре с любым.

– Ну, что? – спросила Поликсена.

Ликандр усмехнулся.

– Простились.

Он подошел, и эллины посмотрели друг другу в глаза долгим взглядом.

Как долго его не будет со мной, подумала Поликсена; эта мысль, которую она до сих пор не пускала в сознание, чуть не заставила эллинку разрыдаться в последний миг. Но было никак нельзя.

Ликандр перебросил через плечо свой нетяжелый мешок; Поликсене вдруг показалось, что там брякнуло что-то, не так, как ее сережка, мужнин нож и точильный камень… хотя ведь старалась завернуть получше! Но воин никак не показал, что услышал что-нибудь.

– Жаль все-таки, что ты ничего у меня взял! – сказала коринфянка.

– Я взял твою любовь. Больше мне ничего не нужно, – улыбнулся супруг в свою темную бороду.

Он вполне мог сейчас притворяться лучше, чем она. Кто сказал, что лаконцы не умеют этого, пусть и не слишком приветствуют?

Поликсена только покачала головой. Наклонившись, она обеими руками подала мужу бронзовый шлем с гребнем из белого конского хвоста, дожидавшийся на столе. У брата был похожий, но все же другой; и новее, не такой иззубренный.

Ликандр надел шлем, и нащечники и наносник скрыли пол-лица; по-новому блеснули серые глаза в прорезях. Это и есть истинное лицо спартанца, подумала Поликсена с замиранием в груди.

Она подала мужу копье; щит Поликсене было несподручно поднять, хотя она не прекращала силовых упражнений, и Ликандр подхватил его сам, просунув руку в ремень.

Поликсена отступила на несколько шагов. Она не улыбнулась, посмотрев в лицо, защищенное шлемом от всех нежных чувств.

– Хайре, спартанец! До победы, возвращайся скорее!

Она прибавила:

– Я рожу тебе здорового сына!

Ликандр некоторое время не отвечал, глядя на нее так, точно уже стоял в строю, – неподвижный и исполненный мощи, копье у правой ноги. Потом отсалютовал жене, как царице, гулко ударив копьем в многоугольные мраморные плиты пола, – и, круто повернувшись, быстро вышел.

Когда эхо подкованных сандалий замерло в коридоре, Поликсена, до сих пор не чувствовавшая своего тела, наконец ощутила слабость в коленях. Она допятилась до кресла вовремя, чтобы не упасть. Коринфская царевна опустилась в кресло и закрыла лицо руками.

Нет, она не заплакала и сейчас. Наперсница Априевой дочери несколько раз медленно и глубоко вдохнула и выдохнула, как госпожа ее учила; потом опустила руки на живот и сцепила их. Нужно будет сегодня повидать и царицу, и брата, – если у них найдется для Поликсены время. У кого-нибудь из них обязательно найдется. И Нитетис она сейчас особенно нужна – как нужна подруга ей самой.

Поликсена придвинула к себе шкатулку и стала приводить в порядок ожерелья и кольца, в которых копалась, выбирая драгоценности для мужа; и вдруг руки ее замерли, и наконец Поликсена расплакалась, будто ослабло что-то в груди, до сих пор напряженной как тетива. Эллинка уже не останавливала себя: зная, что на самом деле это не стыд и не слабость, и даже Гомеровы могучие воины плакали в горе. Иначе у них не выдержало бы сердце.

Когда слезы кончились, стало гораздо легче.

– Я обещаю тебе, что рожу здоровое дитя, – прошептала Поликсена, погладив свой живот. Мысленно следуя за мужем, она уже не зарекалась против дочери.

* Гимнофилы – “любящие наготу”, в противовес гимнофобам; слово “гимн” того же корня, священные песни полагалось исполнять обнаженными.

* Класс боевых кораблей, широко использовавшийся в античности, особенно в греко-персидских войнах, и известный еще ранее того. Триеры получили свое название из-за трех рядов весел; главным оружием такого боевого корабля был таран.

* Кривой меч акинак с древности использовался персами; греческий прямой меч вошел в Персии в обиход только в IV в. до н.э.

========== Глава 46 ==========

Через два месяца Месут-Ра, – его величество, жизнь, здоровье, сила, – вдруг объявил, что возвращается в Саис и передает мемфисский трон наместнику: наместником же, отныне сатрапом Египта, был объявлен никому не известный вавилонянин по имени Арианд. Тот самый, который когда-то учил царевну Нитетис и ее греческую подругу персидскому языку.

А великая царица отныне устранялась от всяких государственных дел: Камбис по причине какого-то никому не известного неудовольствия решил подвергнуть жену заключению в старом саисском дворце, на женской половине, – вместе со старыми наложницами Амасиса и привезенными с собой и надоевшими персиянками, брошенными в гареме подобно изношенному платью, под надзором жирных и обленившихся евнухов. Хотя до сих пор поручать охрану невольниц и женщин высокого положения кастратам у египтян не было принято.

Само по себе это изволение царя царей было не так ужасно: Нитетис прекрасно знала, как скоро самые лучшие женщины надоедают пресыщенным и избалованным мужчинам. Но то, что вместе со своею милостью муж лишил ее всех привилегий царицы… И она догадывалась о причине этого…

– Камбис понял наш обман – мой и Уджагорресента. Может быть, давно, – сказала она любимой подруге, которой, как и раньше, позволялось навещать Нитетис и проводить с нею время. – Но только сейчас мой муж решил покарать меня!

– Отчего же он не устранил от дел царского казначея? – изумилась эллинка.

Нитетис склонилась к ней, зловеще и всезнающе улыбаясь.

– Оттого, филэ, что Уджагорресент мужчина! Мужчины редко делают женщин друзьями себе, но всегда подозревают их в притворстве, – прошептала египтянка. – Азиаты готовы к обману всякий миг… и для них это правило жизни. Но друг другу мужчины прощают ложь намного легче, чем нам!

Помолчав, Нитетис прибавила:

– Кроме того, Камбис не может так просто сместить столь высокого сановника. Даже он научился ценить… порядок в покоренных землях. Не потому, что Камбис вдруг полюбил мой народ, – холодно улыбнулась великая царица, – но себя самое и свой покой наш новый бог очень любит!

– Может быть, потому перс и удалил тебя, – заметила Поликсена. – Ты слишком хорошо его понимаешь и слишком умна!

– Возможно, дорогая, – согласилась Нитетис.

Эллинка опустила взгляд на живот подруги.

– Ты так спокойна. А я как подумаю, что…

– Камбис не будет больше убивать, – сказала Нитетис. – Его и так днем и ночью жгут ненавидящие взгляды! Конечно, можно быть самым ужасным тираном, оставаясь мягким в домашнем кругу… но на мать своего ребенка Камбис руку больше не поднимет.

Она улыбнулась.

– По правде говоря, я даже радуюсь, что больше не вижу его. И что Камбис оставил за себя этого пройдоху Арианда. Конечно, тот будет лгать и воровать все время, как делают все в его распутном городе, – но, по крайней мере, от этого вавилонянина нельзя ждать таких приступов бешенства, как от царя! У Камбиса ведь это от самолюбия, как у всех мужчин, которые чувствуют, что не столь хороши, как их величают!

Эллинка накрутила на руку смоляную косу.

– Но ведь это может быть непоправимо!

Великая царица улыбнулась.

– Непоправимо только одно, дорогая, – смерть.

Она опустила глаза и стала рассматривать кольцо из электрума, которое никогда не снимала. Поликсена знала, что это за кольцо, – она помнила, что Камбис до сих пор не выучился и не счел нужным выучиться читать по-египетски: меднозагорелые пальцы Нитетис гладили иероглифы, составлявшие имя Уджагорресента.

***

До родов Нитетис оставалось всего два месяца, и для нее и в самом деле сейчас ничего не могло быть лучше саисской благодатной тишины, напоенной хвойными ароматами стройных садов богини. А еще лучше было бы удалиться в свое поместье, которого Камбис ее не лишил: по забывчивости, быть может, или по милосердию. Благородным египтянкам обычаем предписывалось во все время беременности наблюдать только прекрасное: чтобы дитя получилось красивым…

Нитетис много времени проводила в храме Нейт, как раньше, и Поликсена сопровождала ее. Эллинка полюбила дом великой матери, предначальный покой, страшивший ее прежде. Когда они попадали внутрь, начинало казаться, что мира за стенами не существует.

– Мне теперь кажется, что я верю в твою богиню больше, чем во всех, кому молилась прежде… Больше, чем во всех наших богинь, – чистосердечно сказала Поликсена царице.

Служительница Нейт улыбнулась.

– Ваши богини прекрасны и телесно мощны. Они существуют затем, чтобы восхищаться их женской статью. А наша матерь богов истинна!

Египтянка, одной рукой поддерживая задрапированный живот, другой показала на невысокую статую в нише, перед которой на жертвенном столике горели благовония в медной чашке. По всему храму было множество изображений Нейт в разных видах, в камне и металле, но Поликсена нечасто задерживала на них взгляд: и из страха… и потому, что ими просто не хотелось любоваться.

– Можешь ли ты назвать Нейт прекрасной? – спросила живая богиня Та-Кемет.

Задумавшись на несколько мгновений, эллинка мотнула головой. Она не считала владычицу Саиса безобразной – просто никогда даже не задумывалась о ее облике!

Нитетис торжествующе улыбнулась.

– Это потому, мой друг, что предпочтения людей разнятся, и представления о красоте тоже – а истина одна! Когда богов много, невольно начинаешь играть ими, а не поклоняться им, – прошептала египтянка, устремив взгляд на изображение Нейт перед собой – почти безликое, напоминающее многих жен Та-Кемет и, вместе с тем, ни одну из них: в высокой круглой и плоской короне Севера, покрывающей, скорее всего, бритую, как у жрицы, голову, с равнодушной улыбкой на полных губах и большими слепыми миндалевидными глазами, которые повторялись в тысячах священных изваяний. Таков был канон священной скульптуры Египта – и множество божественных жен выходили как одна…

Ученица Пифагора была поражена этой такой очевидной мыслью, которая, однако, была осознана ею только теперь. “Не есть ли Нейт женское лицо единого истинного бога, и не потому ли с Камбисом совершались здесь все те вещи, которые изумляли нас?” – подумалось эллинке.

Она посмотрела на царицу. Та уже ушла в молитву, став на колени перед Нейт и склонившись до земли. После того, как они обсуждали Нейт, подобно оценщикам на рынке!

Поликсена тихонько пошла прочь, стараясь не смотреть по сторонам. Она дождется госпожу во дворе храма: там сейчас пусто, потому что в доме Нейт много внутренних дворов и переходов.

После прохладного храмового полумрака, одинакового днем и ночью, Поликсена оказалась в перистой тени кипарисов. Облокотившись на шершавый известняк сплошной стены, эллинка подумала, что так и не попросила Нейт за Ликандра. Соединенная армия выступила уже два месяца назад, за которые могло случиться что угодно. Где он, ее милый?.. Жив ли? Не попал ли в рабство, что хуже смерти?

И еще хуже, чем в Азии, было рабство в Элладе. А спартанцу оказаться в неволе в просвещенных Афинах, с которыми Лакедемон особенно враждовал… Эти два могущественных полиса не спускали друг другу ничего! Нет, Нейт здесь не поможет!

Совершенно неожиданно Поликсена подумала об Аристодеме, белокуром красавце Аристодеме, умнике и преуспевающем купце: об отвергнутом поклоннике, который вставал перед нею на колени и позже упорно добивался своей избранницы, пытаясь выкупить ее у брата в самые отчаянные для Египта дни. Сказал ли Аристодему о ее свадьбе кто-нибудь из философов? Наверняка!

Навкратис, как она слышала, нажился на разорении Египта! Жители греческого города Дельты, населенного выходцами из всех частей Эллады, теперь поставляли нужнейшие товары и египтянам, и томящимся в Египте персам, которые не могли никуда уйти без приказа царя царей – и которым уже давно не хватало ни зерна, ни вина, ни коней, ни оружия, ни рабов!

Поликсена обняла руками свой живот и понадеялась от всей души, что афинянин забыл ее. Что он женился. Хотя чувствовала: нет, не забыл и не женился.

Сильный спартанский ребенок толкнулся внутри, и эллинка поморщилась. Ей оставалось три месяца до родов, и она так и не решила, хочет сына или дочь.

***

Камбис до окончания девятимесячного срока совершенно не виделся с великой царицей, но когда пришло время, Поликсена, неотлучно бывшая при госпоже, узнала, что царь поблизости. В Та-Кемет роды божественных жен проходили при свидетелях, имена которых заносились в списки: и несмотря на всем известную опалу царицы, множество знатных египтян расположились за дверями опочивальни, ожидая исхода не из соображений собственной выгоды, а из чистой преданности. Слуги притащили для придворных ящички с косметикой, игральные доски, кувшины с вином, домашних любимцев, от кошек до обезьянок, – все, чтобы приятно скоротать время; но умы приглашенных были заняты только тем, что происходило в покоях дочери Априя.

Камбис со своими персами расположился поодаль, со всей приличествующей основательностью, – но его посланные то и дело шныряли между египтянами, чтобы не пропустить ничего.

Поликсена, примостившись около родильного стула* госпожи, наблюдала то, что ей самой предстояло пройти всего через месяц. Нитетис, вся мокрая от пота, зажав в зубах деревяшку, держалась стойко – но время от времени испускала стон, которого не могла заглушить. Минмес сидел рядом, но пока ничем не мог помочь – только ждать. В стороне собралась кучка придворных женщин. Одинокий жрец Таурт, имевшей обличье бегемота покровительницы рожениц, о которой в обычные дни никто из египтян и не вспоминал, читал заклинания, держа в протянутой руке курильницу.

Нитетис промокали полотном лоб и шею, Поликсена шептала ободряющие слова, но понимала, что сейчас Нитетис не слышит ее: всецело отдавшись той борьбе, которую всякая женщина ведет с подземным миром в свой час один на один.

Это продлилось два часа – совсем не так страшно, как представлялось до сих пор эллинке, и быстро для первых родов; только под конец, когда царица, повинуясь своему врачу, стала стонать в голос и тужиться, Поликсена испугалась, но разрешилось все очень скоро. Женские стоны смолкли, и раздался детский крик. Здоровый, голосистый ребенок, с черными волосами обоих родителей и обычной краснотой, которая скоро превратится в медный отлив кожи матери!

Мальчик!..

Поликсена сидела теперь у постели роженицы, которая слабо улыбалась ей из подушек, сознавая, что, быть может, для них обеих сейчас переменилось все.

Когда царица приложила малыша к груди, в спальню, пропахшую женским потом и перегоревшими благовониями, вступил Уджагорресент. Его пропустили свободно.

– Восславим Нейт, владычицу всех вещей, – воздев руки, прошептал царский казначей, даже не вспомнив о злосчастной бегемотообразной Таурт. Увидев его счастливое лицо, Поликсена почти простила этому перебежчику, что было прощать.

Опустившись на колени у постели великой царицы, Уджагорресент поцеловал сначала лобик мальчика, потом руку своей повелительницы: все еще красивое и моложавое лицо этого сорокалетнего человека скрыли длинные черные волосы.

Нитетис ласково пожала руку царского казначея: хрустнул в ее пальцах длинный рукав, так обильно расшитый золотом, что не было видно материи.

– Ты молился за меня? Я это чувствовала, – сказала она.

Тут оба подняли глаза, ощутив чужое присутствие; Поликсена невольно отодвинулась к стене вместе со своим табуретом.

У порога столпились персы – знатнейшие длиннобородые мужи, с золотыми цепями и таблицами на груди, чьи ниспадающие до пола шелковые одежды укрывали сапоги, стоившие не дешевле породистой лошади. Один из персов подошел к ложу царицы и, низко поклонившись Нитетис, воззрился на голенького младенца.

А потом отпрянул, будто обжегшись, и быстро вернулся к остальным. Персы заговорили все разом, перебивая друг друга, – а потом так же внезапно замолчали и покинули спальню, с трудом протиснувшись все вместе в широкие двери.

А через небольшое время – Поликсена ждала этого – вошел царь царей.

Камбис приблизился к постели царицы с той кошачьей неуверенностью, которая была свойственна даже рослым и сильным азиатам: а этот перс был весьма рослым и сильным мужчиной. Он был простоволос, волосы у него опять отросли до плеч, глаза были подкрашены; и Поликсена поймала себя на мысли, что Камбис так же хорош собой, как Уджагорресент.

Только тут эллинка заметила, что никто в комнате не пал ниц, все не сводили глаз с перса, – и он даже не обратил внимания на такую непочтительность. Склонившись над сыном, царь долго глядел на него.

Потом он поцеловал ребенка в лоб, долгим поцелуем. А потом, нагнувшись к Нитетис, что-то прошептал ей на ухо, отчего губы египтянки тронула улыбка.

Когда Камбис выпрямлялся, Поликсена увидела в его черных глазах слезы.

Перс быстро вышел.

Еще несколько мгновений в комнате никто не говорил и не двигался – а потом придворные возбужденно заговорили между собой, как недавно персы Камбиса. Царица опять оказалась наедине с собой, как во время схваток – схватки с демонами, у которых вырвала жизнь этого ребенка.

Поликсена, улучив мгновение, спросила шепотом:

– Что он сказал тебе?

Великая царица с нежностью поцеловала дитя, потом улыбнулась подруге, посмотрев на нее запавшими от усталости глазами.

– Он сказал, что теперь я могу просить у него всего, чего только пожелаю.

Поликсена согнулась на своем табурете, стиснув зубы: ее собственный ребенок как раз напомнил о себе. Эллинке стало легче… но совсем немного.

* Египтянки во время родов усаживались на специальный табурет с дыркой, откуда принимали ребенка.

========== Глава 47 ==========

Египетского наследника молодого Ахеменида назвали Яхмес, “рожденный от луны”, – точно так же, как последнего великого фараона Египта. Но греческое искажение имени Яхмеса Хнумибра было настолько на слуху, что даже коренным египтянам порою казалось, что царевича-полуперса зовут иначе. Однако сама мать всегда подчеркивала, что ее сын носит одно имя с Амасисом, славное древнее имя, – если царицу спрашивали об этом. Конечно, помимо собственного имени, Хор в гнезде получил несколько тронных, священных имен, которые выбирались после длительных совещаний с оракулами.

Камбис устранился от участия в наречении сыну имени: с такою же готовностью, с какой короновался по египетскому обряду сам. С него было довольно того, что его первенец… если не считать мертвого сына от Роксаны… здоров, красив и весьма напоминает как отца, так и деда. В свите персидского царя не было тех, кто бы помнил Кира в детстве, – хотя дома, при дворе Атоссы, оставались такие долгожители; но тех, кто помнил молодость Камбисова отца, было достаточно, и эти персы в один голос уверяли повелителя, что египетский царевич, когда вырастет, будет очень похож на деда. Камбис и сам слышал, что дети часто удаются в дедов, а не в отцов.

И уже сейчас старший Киров сын не знал, радоваться ему такой будущности или ревновать. Но пока он окружил свою египетскую царицу нежным вниманием, ни на шаг не отходя от нее и малыша Яхмеса: будто вокруг персидского царя и вокруг обоих его престолов не шли несмолкающие войны.

Нитетис, конечно, воспользовалась обещанием своего повелителя выполнить любую ее просьбу, – но захотела она немногого: чтобы ей было позволено назвать и воспитывать сына в соответствии с обычаями Та-Кемет. Это было только справедливо. Нитетис согласилась покуда остаться с маленьким царевичем в Саисе, и даже рада была растить его под покровительством богини.

Она также отказалась взять кормилицу для Яхмеса, хотя во всех знатных семьях это было правилом, не говоря о царской: исполненный нежности завоеватель и тут уступил жене.

Поликсена не дождалась окончания шумихи по поводу отцовства Камбиса: хотя эллинка чувствовала, что египетский наследник царя царей станет причиной многих раздоров. Великую царицу еще поздравляли, слали ей подарки как со всех концов Черной Земли, так и льстивые подношения из азиатских стран, когда Поликсену в свой черед посадили на родильный стул.