Текст книги "Сумерки Мемфиса (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 97 страниц)

– Ты неглуп, мальчик, – усмехнулся его собеседник, поправив головную повязку, которая не давала ветру бросать сизые кудри в покрытое красным морским загаром и морщинами лицо. – Правильно говоришь, нельзя нам сейчас их трогать. Этих было только два, и мы бы их потопили, клянусь Посейдоном, – моряк вздохнул, – но мы каждый свой корабль ценим в десять их. У персов людей без счету, а флот такой, что нам и не снилось!

Калликсен кивнул: зная, как дорого городу обошлось построение и снаряжение даже этих трех кораблей.

– Зато мы удачно сплавали, – улыбнулся брат Аристодема, – и теперь у нас будут таланты*, чтобы построить еще!

Пятнадцатилетний юноша был очень горд собой: хотя ему так и не случилось подраться, ни на мечах, ни даже обстрелять противника, ни даже поглядеть на морской бой, о которых он столько слышал. Однако ему было теперь что порассказать своим сверстникам в Афинах и даже многим старшим!

Калликсен с удивлением подумал, что старший брат, которого он давно не видел, был совсем рядом с ним, в Ионии. Хотелось бы знать – может ли эта Иония сравниться с Карией по богатству и красоте! Калликсен знал, что Аристодем уехал в Милет на свадьбу своего друга из Коринфа, который брал персиянку, родственницу царя Камбиса: царский род, правивший Ионией, пресекся еще до персов, но теперь Камбис сместил и собственного персидского наместника, передоверив Ионию греку.

Калликсен не понимал, как можно водить дружбу с таким предателем, но брат был философ и всегда себе на уме. Калликсен надеялся, что Аристодем расскажет, когда вернется, о чем думал, уезжая на эту свадьбу, и что повидал в Ионии.

Юноша улыбнулся, вспомнив о доме и матери: эта память посреди моря была как теплый очаг. Пока он был свободен, Калликсен поспешил проверить, не исчезли ли подарки, которые он купил матери и брату Хилону.

Простому матросу очень трудно было найти на корабле закуток для вещей, и еще труднее – сохранить его нетронутым: Хилон, напутствуя младшего, советовал ему прежде всего позаботиться об этом. Но Калликсен нашел такое место под верхней палубой, между ящиками с пряностями, которые везли из Карии: он увязал в узелок керамический флакончик с маслом, которое, по уверению торговца, чудодейственно излечивало боли в спине – от них давно страдала мать. И еще кинжал из черной бронзы с выпуклым посередине лезвием и рукояткой, изображавшей какую-то древнюю богиню: это уже брату, Хилону. Не столько затем, чтобы защищаться им: драться, если придется, конечно, лучше мечом! Просто Хилон любил редкости и древности, как и Аристодем, а кариец уверял, что этому кинжалу не меньше тысячи лет, и привезен он с Крита.

Юный афинянин, конечно, никак не мог проверить слова торговца, но вещь выглядела старинной. Пусть брат сам разберется, коли уж это любит.

На себя у Калликсена денег не хватило – но его огорчение, когда юноша обнаружил это, быстро прошло: гораздо приятнее было порадовать мать и брата, показать, что он уже взрослый. Он еще купит себе что захочет, в следующий раз – не в Карии, так где-нибудь еще! Мир так велик, а он так молод!

Прибрав кинжал, Калликсен вздохнул, думая, что мечты о сражениях, наверное, так и останутся пустыми мечтами. У него даже меча с собой не было – только нож, который он спрятал в набедренную повязку. Многие матросы были вооружены только ножами или вовсе никак; хотя опытные, нанятые с целью охраны груза и команды воины на кораблях были, по пятьдесят на каждом. Но от этих же воинов юный афинянин знал, что когда начинается настоящая битва, в нее ввязываются все, кто смел…

Дома, разумеется, Калликсен учился обращаться с мечом, как подобает гражданину Афин, но разве можно сравнить учение с боем!

Жарко краснея, он в последний раз провел рукой по ребристому ржаво-черному лезвию братнина кинжала и поспешно спрятал подарок. Калликсен бегом поднялся по лестнице наверх, чтобы быть на месте, если он понадобится. До сих пор юный матрос не вызывал нареканий у старших, и был намерен не оплошать до самого конца плавания.

Дома мать ждала своего младшего сына – за прялкой, одна: она осталась совсем одна после того, как умер ее муж, а Хилон женился и зажил своим домом. Эта уроженка острова Коса по имени Каллироя – “прекрасноструйная”, от которой все четверо братьев унаследовали светлые волосы, отказалась видеть в своем доме невестку-афинянку: хотя ее муж был потомственный афинянин и очень уважаемый гражданин славного города.

Калликсен подумал, увидев одинокий огонек в материнском окне, – Аристон женился в Навкратисе на какой-то гречанке с островов, Аристодем тоже присматривался к чужим женщинам… уж не хочет ли мать, чтобы и младший ее сын поискал себе жену в другой земле? Почему она так не любит афинянок? И неужели не боится оставаться совсем одна, не считая пожилой рабыни?

Но когда старая Хлоя открыла ему калитку, ахнула и всплеснула руками – а потом резво, как девушка, убежала сказать хозяйке, что вернулся ее сын, Калликсен позабыл обо всем. Он побежал к матери со всех ног, и перехватил ее на полдороге.

Он был еще не так силен, чтобы носить мать на руках, как хотел бы, – но мог прижать ее к груди так крепко, чтобы она почувствовала, что ее младший сын уже мужчина.

Каллироя долго обнимала его, без слов, без слез, – а потом посмотрела в лицо влажными голубыми глазами и улыбнулась. Юноше вдруг стало досадно: ему хотелось, чтобы мать заплакала от радости и слабости при виде него, но он тут же одернул себя.

– Здравствуй, мама.

Каллироя долго смотрела на него – так, точно видела перед собою не сына, а какую-то свою воплотившуюся мечту. В чем же могут быть мечты женщины, как не в сыновьях? Потом она опять улыбнулась юноше.

– Иди в дом, сынок, Хлоя сейчас согреет воду. Ужин готов… мы с Хлоей как будто знали, что ты вернешься сегодня!

Мать повернулась, и Калликсен успел увидеть, как она приостановилась на несколько мгновений, взявшись за поясницу. На ней был теплый платок, несмотря на лето.

Юный мореход быстро проверил, не потерял ли свой флакончик с чудесным маслом, а потом поспешил за матерью. Каллироя, несмотря на свои годы и болезнь, легкой поступью удалившаяся внутрь дома, неожиданно напомнила ему Афину – как богиня, обернувшаяся бессильной старухой, испытывала милосердие героя Язона перед его решительной встречей с царем Пелием.

Когда он вымылся и сел ужинать за стол у очага, мать устроилась рядом со своей прялкой. Обычно она работала у себя в комнате, в гинекее, но теперь пересела в ойкос, чтобы не оставлять вернувшегося сына ни на миг. Но даже любуясь сыном, Каллироя продолжала прясть.

– Расскажи мне, – попросила она, когда юноша отодвинул миску. – Расскажи, что ты видел… что делал.

Каллироя тепло посмотрела на него, наконец оставив работу. И как только мать замечала все, что он делает, занимаясь своим?

Ее собранные в узел светлые с серебром волосы сейчас казались совсем седыми. Калликсен поспешно встал с лавки, вспомнив о своем снадобье: на миг ему показалось, что он сейчас ударится головой о потолочную балку. Каким тесным и бедным показался ему отцовский дом после всех приключений, после всех особняков и дворцов, что он видел! А теперешний дом Хилона, а Аристона, в Навкратисе!

– Мама, я привез тебе волшебное масло… от этого.

Калликсен смущенно похлопал себя по спине. Мать звонко засмеялась.

– Вправду волшебное?

Юноша сбегал и принес свой флакончик из глазурованной глины. Довез он его, не разбив, и вправду чудом! Он вручил лекарство матери, которая встала из-за стола, со смущенной улыбкой. На несколько мгновений их ладони встретились, обхватив горлышко сосуда; а потом мать и сын снова обнялись.

– Благодарю тебя, милый, – сказала Каллироя.

Она поцеловала его, потом утерла глаза и, отвернувшись и отойдя, села на лавку, где Калликсен только что сидел и ел свою похлебку.

– Иди сюда, ко мне, и расскажи мне все!

Примостившись рядом с матерью, а потом все же отодвинувшись от смущения на край лавки, Калликсен начал рассказывать. Вскоре застенчивость оставила его, и он, увлекшись, заговорил так, как делился бы пережитым с товарищами.

– А когда мы плыли назад, мы чуть не подрались с персами, – прихвастнул он под конец; и только тут спохватился. Можно ли так пугать старую мать!

Но Каллироя не казалась испуганной. Она, придерживая на плечах свой серый овечий платок, неподвижно смотрела на сына, будто он рассказал ей о каком-то сбывшемся пророчестве. Может, они со служанкой и гадали тут без него, кто знает!

– С персами?.. – наконец переспросила мать. – Это были две триеры, и они разминулись с вами?

Тут настал черед Калликсена изумиться до крайности. Он вскочил и воскликнул:

– Как ты узнала?..

– Я слышала, что говорят на агоре, хотя я и редко покидаю дом, – ответила Каллироя. Она сделала сыну знак снова сесть; и тот повиновался, не отрывая глаз от матери. Но тут пугавшее его выражение наконец исчезло из ее голубых глаз.

– Говорили, будто знаменитый торговец рабами, киренеянин по имени Стасий, наконец отплыл из Эвбейского залива. У него две персидские триеры, это все знают, и на службе у него персы, – сказала мать. – Не он ли вам встретился?

Калликсен сглотнул. Его бросило в жар, и он обеими руками взъерошил волосы. Как знать! Может, напрасно начальник не отдал приказа атаковать персов?..

– Может, и он, мама, – сказал юноша. – А ты что-то о нем слышала? У него кто-то из наших?..

Каллироя усмехнулась с гадливостью и ненавистью, исказившими ее спокойное, обычно приветливое ко всякому лицо.

– Он мог захватить кого угодно, – ответила мать. – Спартанцев он продает в Афины, а афинян в Спарту! И тех и других продает персам! Такие негодяи не имеют ни родины, ни чести, ни совести… и мутят всю Элладу, мешая нам объединяться против врагов!

Калликсен опять изумился: голос его кроткой матери зазвенел, точно голос самой Афины Паллады.

– Жаль, что мы его не потопили! – воскликнул юноша, сжав кулаки.

На лице матери мелькнула грустная усмешка.

– Теперь уж поздно об этом говорить.

Она встала и, подойдя к столу, поправила фитиль в лампе – плошке с маслом.

– Я слышала, что несколько месяцев назад этот Стасий из Кирены продал в Марафон несколько спартанцев, – вдруг прибавила Каллироя. – Весь город только об этом и говорил. Он подобрал их умирающими в пустыне – эти воины отстали от своих, возвращаясь из похода в Египет!

Мать подняла голову, и Калликсена опять голубым огнем обжег гневный укор в ее глазах.

– В Египет? Ну так значит, они были наемники, – сказал он наконец, будто себе придумывал оправдание, даже не Стасию из Кирены. – Значит, эти спартанцы все равно пропали для своего полиса!

– И стало быть, этих храбрейших из греков можно продавать, будто скот? – воскликнула Каллироя. – Можешь ты представить, как лакедемоняне теперь возненавидят нас вместе с нашими соседями? Они могли бы быть нам неоценимыми союзниками, а сейчас не захотят даже разговаривать, если не объявят войну!

– Но как они узнают? – отпарировал Калликсен.

Он вздохнул, пытаясь успокоиться сам и найти доводы, которые успокоили бы мать.

– В самом деле, мама, как лаконцы узнают, что случилось с этими солдатами? У них много воинов уходит в наемники и пропадает без вести!

Каллироя горько улыбнулась.

– Эти пропали не без вести. Стасий позаботился… ты слышал, что один из марафонцев хвастает спартанцем с необыкновенно мощным и красивым телом, которому стал покровителем? Хозяин этого атлета всем говорит, что он свободный человек, который просто получил покровительство, как ты от своего полемарха*, мой сын… но по Марафону давно ходят слухи, что лаконец метэк* – вольноотпущенник, если не раб по-прежнему. Граждане Марафона даже ссорились из-за этого спартанца, потому что покровитель выставлял его на играх как свободного борца и заработал на своем атлете славу и немало талантов. А теперь спартанец заинтересовал нескольких наших художников, и с него делают статую!

Мать прервалась.

– Да как же ты всего этого не слышал? – спросила она юношу с искренним удивлением.

– Я не собираю слухи, мама, – сказал Калликсен. Но уже понимал, что это не обыкновенные базарные сплетни и что он, мечтая о чужих краях, совсем не обращал внимания, что делается дома.

– Я… расскажу обо всем Хилону, – сказал младший из сыновей Пифона, вставая и делая шаг к порогу.

– Завтра расскажешь. Теперь уже темно, не пугай его жену, и сам ложись спать, – остановила его Каллироя. – Кстати, у Хилона для тебя письмо от Аристодема.

– Вот как! – воскликнул Калликсен.

Теперь послание от брата могло рассказать ему много нового… о чем он не задумался бы прежде.

Юноша помедлил, посмотрел в сторону двери… потом опять сел.

– Хорошо, мама, я сейчас пойду спать.

Калликсен наконец почувствовал сонливость. Возбуждение от встречи с матерью и от такого необыкновенного разговора сменилось многодневной усталостью.

– Я… пойду.

Он встал, зевнул и пошатнулся. Каллироя быстро подошла к нему и погладила по голове.

– Иди отдыхай, милый, Хлоя тебе уже постелила.

Калликсен кивнул и, переставляя отяжелевшие ноги, поплелся в спальню, которую раньше делил с Хилоном. Завтра нужно будет… непременно…

Он уснул, едва только повалившись на постель. Юноша уже не слышал, как к нему вошла мать; она бережно укрыла его шерстяным покрывалом. Потом взглянула на котомку, которая осталась валяться в ногах у юного моряка.

Немного поколебавшись, Каллироя распустила шнурки и заглянула внутрь сумки. Увидев кинжал, она замерла в удивлении и испуге… потом улыбнулась, все поняв. Конечно, это для Хилона. Хилона занимали все редкости из чужих стран и все новое, что можно было узнать на агоре, особенно касающееся искусства. Про марафонских спартанцев он давно слышал.

Каллироя поцеловала своего младшего мальчика и пожелала, чтобы завтрашняя его встреча с братом привела к добру.

* Территориальные подразделения Аттики, отвечавшие за снаряжение военных кораблей. С началом греко-персидских войн, после значительного расширения флота, предпринятого Фемистоклом, навкрарии были заменены триерархиями – обязанностью для богатых граждан (триерархов) снаряжать военные корабли, содержать их в боевой готовности и командовать ими в течение года.

* Крупная денежная единица в Греции и эллинистической Азии.

* Неполноправные жители Аттики, в число которых входили иностранцы и отпущенные на волю рабы. Метэки существовали также и в некоторых других греческих областях.

* Высший военачальник в Греции.

========== Глава 56 ==========

Египтяне достигли большого мастерства в ваянии – это признавали даже в Элладе, и эллинские скульпторы многому научились у мастеров Та-Кемет. Даже афинские художники вынуждены были признать, что еще когда греки изображали своих богов, обтесывая подвернувшиеся под руку каменные или деревянные столбы, египтяне добились высокой точности повторения человеческих черт в различных сплавах металлов, в хрупком алебастре, самых мягких и самых неподатливых породах камней. Египетские же колоссы до сих пор приводили в изумление всех иноземцев – та же искусность, но в размерах, требующих огромных и столь же согласованных человеческих усилий и точнейших математических расчетов.

– Вот урок, который мы должны помнить, но не должны повторять, – сказал старый скульптор по имени Гермодор двоим своим ученикам, когда они отчитались ему в своей работе и отдыхали в мастерской, ощущая и удовлетворение, и уныние оттого, что достигли еще очень малого. В такие мгновения учитель всегда находил, чем занять их ум и воображение, как побудить дальше упорно двигаться к вершине, казавшейся столь далекой.

– Почему нам не следует повторять египтян, учитель? – спросил один из юношей, глядя на свои руки, на которых засыхала глина. – Разве это не чудо ваяния, как ты сам говорил, – суметь создать такие великие статуи?

Гермодор засмеялся.

– Чудо, Горгий, ты прав! И ты прав, что эти статуи – великие для египтян и показались бы такими другим восточным народам!

Он хлопнул в ладоши и потер руки, тоже перемазанные в глине.

– Но нам – нет. Величие египетского народа заключалось в возвеличении его царей до такой степени, чтобы простые люди рядом с ними ощущали свою малость и бренность… ничтожность своей земной жизни, и возлагали все надежды на вечность. А вечность им представлялась не столько даже в своих забальзамированных телах, которые воскреснут в царстве Осириса, сколько зримо воплощалась в этих богах на троне, как и в их храмах, прижизненных и заупокойных.

Старый афинский мастер долго жил в Та-Кемет и знал, о чем говорил. Но тут внимательный Горгий заметил странность в словах учителя и спросил:

– Ты сказал – величие египтян заключалось в этом раньше, учитель? А что же теперь?

– Теперь таких статуй, как и таких потрясающих умы храмов, в Та-Кемет больше не создают, – улыбнувшись, сказал Гермодор. – А это значит, что прошло время этого народа! Да разве вы сами не можете судить о Египте по тому, что сейчас происходит?

Оба юноши кивнули. Все знали, что Камбис до сих пор сидел на троне в Саисе. А когда царь царей умрет или покинет эту страну, на ее престол заступит новый перс.

– Кроме того, в египетской скульптуре повторяется один и тот же канон, – продолжил скульптор, который начал в волнении прохаживаться по мастерской, потирая узловатые руки. – Это не только и не столько от неумения следовать натуре, хотя отчасти причина и в этом. Египтяне стремились к повторению образцов, казавшихся им совершенными, во всем… потому и пронесли свой жизненный уклад через тысячи лет. Но повторение без поиска приводит к тому, что художник в конце концов замыкается сам в себе и творец в нем умирает.

– У наших статуй тоже тела и лица похожи, – отважился заметить тот же Горгий. – Мужчины между собой, женщины между собой! И позы, в которых изображают мужчин и женщин!

Гермодор даже похлопал своему ученику.

– Совершенно верно! И причина этого повторения во многом такова же, что и у египтян. Если бы вы видели вавилонские скульптуры, – усмехнулся художник, – вы бы заметили, что и азиаты очень долго шли тем же путем, может быть, сами того не ведая, как и мы. Произвол богов поистине удивителен и несомненен!

– Но ведь ты говорил, учитель, что египтяне считают… то есть считали своих царей богами, и даже позы, в которых их изображали, издревле имели сокровенный смысл, – впервые подал тут голос второй ученик, Никий. – Например, выставленная вперед нога…

– Означает шаг в вечность, – кивнул старый афинский мастер. – Прекрасно, Никий, ты хорошо меня слушал. Но мы с вами не жрецы Черной Земли, и не стремимся к постижению их таинств. Мы стремимся постичь общие законы искусства, – тут Гермодор понизил голос, точно сам священнодействовал.

Старый афинянин посмотрел на одного ученика, потом на второго.

– Мы должны понять, как именно искусство развивается, как отражается в нем ум и душа человека – и как искусство воздействует на ум и душу. Ибо все, что действует на другие вещи, испытывает на себе обратное воздействие. И нам следует понять, – Гермодор поднял палец, – какой путь предназначен богами нашему эллинскому искусству. Ибо это путь особенный, и именно сейчас найти его очень важно!

Юноши притихли, ощущая себя так, точно в этой маленькой мастерской, – пропахшей глиной и стружкой, с тускло блестящими горками мраморной крошки тут и там, – с ними троими, учителем и учениками, именно сейчас совершается нечто великое.

Потом Гермодор сделал обоим ученикам знак.

– Идите за мной, дети, я кое-что вам покажу.

Переглянувшись, юноши последовали за скульптором в соседнюю комнату. В ней не было следов прерванной работы, поиска и творения, всегда сопряженного с разрушением, но были готовые скульптуры – в человеческий рост и маленькие, в палец, сидячие, бюстовые и барельефы, на столах и на постаментах. Некоторые, особо ценные, были накрыты полотном.

Гермодор зашел в угол и, нагнувшись, бережно снял покров с невысокой статуи. Почему она невысока, стало ясно сразу же, – эта ярко раскрашенная деревянная фигура изображала сидящего египетского писца: за работой, с дощечкой на скрещенных ногах и с тростинкой для письма в правой руке.

– Видите, красный цвет, канонический для мужских изображений, – палец художника указал на фигуру, но не дотронулся. – Но я сразу выделил эту статую из других, как один из лучших образцов, какие мог найти у египтян! Назовите сами, чем она особенная! Никий, ты!

Теперь скульптор обращался ко второму ученику, менее бойкому, но не менее внимательному, чем его товарищ; но Никий в этот раз не нашелся с ответом.

Ответил снова Горгий. Обежав глазами деревянную фигуру, он пристально рассматривал широкое лицо с миндалевидными черными глазами. Голова статуи была покрыта париком, а приземистое, плотное тело одето в одну белую юбку-схенти.

– Лицо живее, чем у других, – не равнодушное, а сосредоточенное, – сказал юноша. – И черты, как у живого человека… канон в нем виден, но можно сказать, что присуще этому египтянину и только ему.

Гермодор кивнул.

– Верно! Еще?

Горгий нагнулся и притронулся к палочке для писания в руке деревянной фигуры.

– Еще… он занят делом.

Юноши ухмыльнулись, забавно было говорить так о статуе, – но старый мастер остался совершенно серьезен.

– Именно так. Это одна из немногих попыток египтян изобразить человека в движении, что есть труднейшая задача для художника. Художник должен научиться передавать как внешнее движение, – Гермодор опять поднял палец, – так и внутреннее, движение души! Только тогда его работа оживет, в ней вспыхнет божественный дух!

Гермодор перевел дыхание.

– Египетский мастер попытался сделать и то, и другое! И почти добился успеха! Но передавать могучее усилие героев, усилие титанов, преображающих мир, должно научиться нам. Мы, эллины, – будущее мира.

Юноши долго молчали, и восхищенные, и даже придавленные словами афинского мастера. Они еще не чувствовали в себе силу для таких свершений.

Потом Горгий робко спросил – коснувшись колена наставника, будто сидел у ног божества:

– Как же нам научиться передавать это движение?

Гермодор добродушно рассмеялся. Он положил руку на жесткие кольца черных волос юноши.

– Если бы я это знал и мог объяснить, мой мальчик, я бы учил вас вместе с Аполлоном и девятью музами.

Он помолчал.

– Вдохновение, божественная искра, которую художник передает творению, есть самое непостижимое. И попытаться овладеть этой тайной – кощунственно, это посягновение на то, что принадлежит богам… Можно творить, не зная законов искусства: вам теперь известно, что тысячелетиями люди создавали статуи и росписи, работая только наитием в том, что не касалось математических расчетов, способов смешения красок и обработки камня и металла. Но ремесленника от мастера отделяет пропасть, невыразимая человеческими словами… Однако великие художники будущего, которых должна дать миру Эллада, будут руководствоваться наитием, твердо зная законы своего мастерства!

Тут хрупкий светловолосый Никий хмыкнул.

– Дать художников всему миру, учитель? И варварам тоже?

Он бы не решился на такую дерзость, если бы не был задет до глубины души. Горгий промолчал, но явно был согласен с товарищем.

Глаза Гермодора сердито загорелись.

– Как думаешь ты, – он резко кивнул Никию на статую писца, – не считают ли нас варварами эти мастера? И в какую клетку ты запрешь божественное пламя, чтобы оно не досталось недостойным?

Молодые эллины молчали, опустив глаза. Никию нечего было сейчас возразить учителю; но юный афинянин обещал себе, что найдет доводы потом. Только бы вернуться в Афины и рассказать друзьям и отцу, члену ареопага*, чему учит их с Горгием мастер!

Неожиданно Гермодор сказал:

– Я хочу показать вам еще одну работу. И вы должны обещать, что не будете говорить о ней никому, пока она не будет закончена… Это моя собственная работа.

Чувствуя немое изумление и волнение юношей, скульптор улыбнулся.

– Вы помните, конечно, что не в моих правилах показывать кому-нибудь свои неоконченные статуи. Но сейчас я нарушу свое правило ради вас двоих. Чтобы сегодняшний урок принес свои плоды!

Он стал серьезным и даже мрачным, как жрец.

– Обещаете ли вы молчать, дети?

Юноши горячо кивнули. Горгий и Никий невольно взялись за руки, хотя не были близкими друзьями, только соучениками.

Гермодор подошел к накрытой статуе, которая еще раньше обратила на себя внимание учеников своей высотой, – с рослого мужчину, – и непривычными очертаниями, угадывавшимися под простыней. Виденные юными художниками до сих пор греческие коры, священные статуи девушек, изображения богинь, героев и атлетов все были статичны, подобно египетским. А эта статуя…

Гермодор сорвал простыню, и свет, падавший в узкое окно мастерской, заиграл золотом на полированном мраморе. Горгий и Никий дружно ахнули; Горгий обхватил Никия за плечи, а тот даже не обратил внимания, хотя не любил, когда к нему прикасались.

– Это… это, – начал Горгий и осекся. Он убрал ладонь с плеча товарища и подошел ближе, протянув руку к невиданному чуду.

– Смотрите и запоминайте, – сурово сказал старый художник. Казалось, он вовсе не считает эту работу своей заслугой – или, вернее, лишь отчасти своей заслугой.

– Совершенного покоя не бывает! Бывает лишь переход от одного движения к другому, от одного усилия к другому, – произнес Гермодор, почти благоговейно касаясь могучего плеча нагого воина, присевшего, выставив копье, – как перед смертельным броском. Фигура пока еще меньше, чем наполовину, выступила из камня, но уже виден был грозный наклон головы, напряжение всего тела: готовность к прыжку из жизни в смерть. Смерть во имя свободы, если не победа вот этим, последним броском копья!

Из мрамора появились только голова, верхняя часть тела и склоненные колени воина, державшего копье у ноги, но обоим юношам стало пронзительно ясно, что более совершенной скульптуры они никогда не видели.

Гермодор опять накинул на голову мраморного атлета простыню. Он оперся о стол, на котором стояли несколько статуэток эбенового дерева, и голос его вдруг зазвучал надсадно и хрипло, как после огромного напряжения.

– Мне кажется с тех пор, как я приступил к работе, что это сам Аполлон или Афина-воительница направляют мою руку и душу… И кощунством мне кажется говорить об этой статуе, пока она не будет готова.

– Но, учитель, – Горгий наконец обрел голос. – Разве ты работаешь в этой комнате? Ведь здесь даже не повернуться!

И инструментов поблизости не было видно. А уж этому воину с телом и духом Геракла, который позировал Гермодору, и вовсе не нашлось бы тут места!

– Где я работаю – это тайна, известная только ему, – Гермодор показал на копьеносца, – и моим помощникам, которые умеют держать язык за зубами. Надеюсь, и вы это сумеете.

Юноши кивнули.

– Ступайте. На сегодня урок окончен, – художник, казалось, не в силах был долее заниматься посторонними вещами, мысленно уже углубившись в свою великую последнюю работу.

Горгий и Никий вышли, стараясь не шуметь. Когда они миновали просторное рабочее помещение и, выйдя через полуотворенную дверь, оказались во дворе мастерской, то остановились, посмотрев друг на друга. Юные художники читали в глазах друг друга одну и ту же мысль.

Горгий сделал знак Никию сесть на скамью под оливой. И когда ученики Гермодора сели, Горгий сказал товарищу:

– Так вот о чем уже месяц говорят на агоре! Я знал, что учитель готовит к выставке что-то необыкновенное, но и подумать не мог…

– Говорят, что Гермодор ваяет эту статую с раба, – Никий понизил голос до шепота и оглянулся на дверь, оставшуюся приоткрытой.

Горгий помолчал. Качнул ногой, по щиколотку переплетенной ремешками нарядной сандалии.

– Не может быть, – наконец сказал он. – Раб не может… Нет, это, должно быть, и вправду свободный спартанец. Только как Гермодор убедил его позировать!

Никий хмыкнул.

– Ну, разве учитель скажет! Только скоро все равно люди узнают. Художники вообще не умеют прятаться, а такие, как Гермодор, и подавно! Знал бы он, что…

Горгий пожал плечами.

– Наверное, догадывается, что все уже чешут языками. Но думает, что это грех перед богами.

Никий сжал губы.

– А ведь и правда грех. Разве ты когда-нибудь видел такое искусство? Нельзя, чтобы учителю кто-нибудь помешал! Надо молчать!

Горгий кивнул.

Еще немного посидев рядом в задумчивости, юные скульпторы встали и пошли прочь. Выйдя со двора на улицу, юноши расстались: пережитое в мастерской чувство только ненадолго объединило их, хотя оба были сыновьями благородных и состоятельных афинян и давно обучались у Гермодора вместе с другими юношами. Он даже взял с собой Горгия и Никия в Марафон, как особо одаренных учеников, и, как наиболее одаренных, посвятил их в свою тайну. Но художник может идти вместе с друзьями лишь до определенной ступени. Наступает время, определенное богами, когда творец остается одинок.

Так думал Горгий, возвращаясь домой от учителя.

* Совет старейшин в Афинах, члены которого избирались пожизненно, до конца античного периода остававшийся авторитетнейшим властным и судебным органом. Рабовладельческая демократия умерила полномочия ареопага, но он во многом сохранил свое влияние.

========== Глава 57 ==========

Хилон был очень рад брату – не столько даже потому, что любил его, сколько потому, что афинский дух третьего из сыновей Пифона жаждал новых дуновений, общения с молодыми, образованными и успешными, как он сам, людьми, которые часто собирались в его новом доме. За своей женой, афинянкой Алексией, он получил хорошее приданое: и, вместе с земельным наделом отца, который отходил ему как старшему из сыновей Пифона, вернувшихся на родину, это помогло Хилону обустроиться в Афинах быстро и хорошо. Многие еще помнили здесь отца обоих братьев – отплывшего в Египет, когда Хилону исполнилось пятнадцать лет, а Калликсену только семь.

Хилон был гораздо старше, и несравненно лучше помнил Афины, покидая их! И, несмотря на это, Калликсену казалось, что он любит родной город сильнее старшего брата. Можно было быть настоящим афинянином – и при этом неохотно идти на жертвы во имя своего полиса: и порою юному моряку казалось, что это и означает сделаться настоящим афинянином… Хилон, к тому же, хотя и охотно вступил в свои гражданские права, не горел рвением исполнять гражданские обязанности: прежде всего, воинскую.

Но Калликсен забыл все неприязненные мысли, когда вступил в дом брата, обставленный с таким вкусом, в отличие от серого материнского жилища; и когда Хилон, радостный, нарядный и благоухающий, крепко обнял его, встретив на пороге.

– Мой маленький братец вернулся! Как вырос! – воскликнул этот настоящий молодой афинянин, потрепав Калликсена по голове. Хилон сочетал в себе грубоватую открытость старшего брата, Аристона, с любознательностью Аристодема. – Ну же, проходи, я тебя хорошенько угощу. Небось оголодал на своем корабле?