Текст книги "Сумерки Мемфиса (СИ)"
Автор книги: MadameD
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 97 страниц)
– Славно ты устроился! – воскликнул Теон, похлопав замершего перед ними юного прислужника по стройному бедру. – Клянусь Аполлоном, я бы сам давно переехал в Навкратис, не будь в Мемфисе Пифагора!
Аристодем мрачно взглянул на него, и Теон, подняв руки и извинившись улыбкой, замолчал.
Друзья улеглись рядом и стали ужинать; вначале, хотя прижимались друг к другу тесно, философы были далеки друг от друга мыслями и ничего не говорили, но вскоре дары Диониса сблизили их, как не могли бы слова. Вино сперва развязало им языки, а потом бросило их в объятия друг друга; афиняне припали друг к другу на плечо, перемежая слезы с проклятиями египтянам и всем варварам на свете. А потом они заснули вместе, найдя в этом утешение, как когда-то давно.
Утром Теон повел Аристодема на свидание вначале с его собственными братьями, искавшими здесь места и пристанища, а потом со всеми их мемфисскими друзьями-эллинами. Они закатили пирушку, на которую позвали смазливых греческих музыкантов, радовавшихся любому случаю заработать, и египетских танцовщиц. Одну из них Аристодем увлек на свое ложе. Но и в ее объятиях он представлял себе Поликсену: незнакомое, крепкое и загрубелое от работы, но столь желанное тело, темные, но не черные, как у египтянок, глаза, руки, запах – каждый проклятый миг!
Протрезвев, Аристодем выгнал свою любовницу, которая зашипела, как мерзкая египетская кошка, и осыпала его проклятиями, половину которых он не понял. И обрадовался этому: египетские проклятия в последнее время вызывали в нем безотчетный страх.
Вернувшись с этого убогого симпосиона домой, Аристодем достал из сундука в углу своей спальни завернутую в льняную тряпицу драгоценную серебряную статуэтку небесной Афродиты – Урании. Он помнил слова своего насмешливого друга, но воспринял их не так, как Теон, возможно, желал.
Держа в ладонях маленькую богиню любви, Аристодем долго шептал молитву ей. Потом поцеловал Афродиту и не стал убирать ее в сундук – оставил на письменном столе, за которым сверял свои счета. Он не боялся, что мальчишка-раб ее стащит.
Образ Афродиты скоро сменил образ живой возлюбленной – ее низкий смуглый лоб под повязкой, низко лежащие и прямые, как у Афины-девы, густые брови. Что-то новое вошло в душу философа в эти мгновения. Прежде он желал обладать Поликсеной – теперь же жаждал добиться ее любви. Чтобы ее темные глаза обращались на него с таким же восторгом, как, должно быть, на эту царевну Нитетис, чтобы она спорила и рассуждала с ним так же горячо…
Снова обратив взгляд на богиню, Аристодем шепотом повторил клятву добиться коринфской царевны.
* Хотя история афинской демократии начинается несколько позднее, с 500 г. до н.э., взгляды, способствовавшие ее формированию, несомненно, начали складываться ранее. Именно с расцветом политической демократии совпал расцвет античной культуры.
========== Глава 18 ==========
Царская флотилия не вся доплыла до Самоса – два из семи кораблей потопила буря, разыгравшаяся у самых берегов Поликратова острова. Как будто Колебатель земли* противился приказу фараона.
Корабль, на котором плыли Филомен и Тимей, оказался совсем близко от страшного водоворота, в который затянуло тонущих людей, снасти, обломки дерева; даже матросы пришли в ужас и растерялись. Они повалились на колени, бросив попытки выправить парус, гребцы выпускали из рук весла, и все вместе они возносили молитвы египетским богам, которые никогда не знали моря и не властвовали им…
Филомен опомнился одним из первых; он закричал на египтян, и громовой голос Тимея перебил крики друга. Тимей вырвал весло у какого-то перетрусившего гребца и, спихнув его со скамьи, сам начал бороться с бурей; Филомен же бросился к мачте…
Эллины почти ничего не понимали в морском деле, но были рождены для этой науки; и их пример вдохновил начальника корабля, матросов и даже рабов. Титаническими усилиями они преодолели тягу, возникшую на месте гибели кораблей, и спасли все остальные суда фараона.
Потом Филомен, с режущей болью в груди после такого труда, с руками и ногами, налившимися свинцом, долго сидел на палубе рядом с таким же обессиленным Тимеем; вода по-прежнему хлестала в борта, и оба промокли до нитки, но наемники Амасиса уже не обращали на это внимания. Эллины думали, что только что уплыли от места гибели товарищей – не думая ни о чем, кроме собственного спасения.
Вот так и бывает в жизни, когда боги испытывают людей…
Но что еще они могли бы сделать?
Коринфский царевич взглянул на любимого друга, и оба бледно улыбнулись, а потом привалились друг к другу, взявшись за руки; Филомен положил растрепанную черноволосую голову на могучее плечо Тимея. Если египтяне и подумали что-нибудь дурное, видя это, никто ничего не сказал. Они больше об этом и не заикнутся.
Египтяне были плохими мореходами – не очень-то дружили с морем и персы, но даже азиаты опережали в мореплавании надменных детей Та-Кемет. Греки же превосходили их всех, и Поликрат оснастил лучший флот в известных им морях…
Быть может, им следовало пойти на службу к Поликрату? Чем самовластный самосский правитель хуже Амасиса?
“Поликрата скоро ждет крах, как фараоновы корабли, – подумал Филомен. – Поликрата и его царство. А вот Египет устоит, хотя его корабли и гибнут, – но пирамиды и храмы Та-Кемет смеются над вечностью…”
Они причалили благополучно, в пустынной части острова; и начальник кораблей сразу же отправил к царю конного гонца, с сообщением о прибытии подкрепления.
Египтяне так же, как избегали моря, не любили и лошадей – они поздно познакомились с ними и почти не пользовались конями в войске, кроме боевых колесниц. И своих вестников подданные фараона отправляли вверх и вниз по Нилу, служившему не только главным кормильцем Черной Земли, но и главным средством сообщения между городами и частями страны.
Однако в войске Амасиса были хорошие наездники, и воины фараона везли с собой лошадей для своих нужд.
Спустя два часа после того, как гонец ускакал, он вернулся в сопровождении целого конного отряда. Начальник, старый, но отлично державшийся на коне воин, от имени своего царя приветствовал посланных фараона, поблагодарил владыку Египта и пригласил его воинов в город, разместиться в казармах.
– Что у вас там происходит? – задал вопрос начальник кораблей. Он плохо владел греческим языком, и должен был остаться присматривать за судами, вместе с матросами.
Филомен выступил вперед, без приглашения предлагая послужить обеим сторонам переводчиком.
С помощью Филомена египтяне узнали, что сейчас в городе спокойно, но чтобы навести порядок, потребовались большие усилия. И опасались повторения бунтов. Кто-то вызывал возмущение среди подданных Поликрата – не то самосцы, не то подосланные к ним люди… Ведь у царя бывает много гостей…
Когда египтяне и самосцы объяснились, все замолчали, обдумывая неприятное положение. И тут Филомен заговорил снова.
– Ну так нужно прежде всего найти этих зачинщиков и казнить, – сказал он, хотя никто его не спрашивал. – И выставить тела на корм воронам и в назидание остальным. Тогда бунты улягутся.
Коринфский царевич дерзко улыбнулся в глаза начальнику Поликратовых посланных.
Старый грек усмехнулся, потом расхохотался, глядя на красивого молодого эллина в египетских доспехах.
– Верно мыслишь, юноша! Далеко пойдешь!
Конечно, борода не могла прибавить Филомену лет в глазах опытного воина, как и египетские доспехи – превратить его в египтянина.
Потом самосец прищурился, глядя на молодого наемника со своего черного коня:
– Кто такой? Как зовут? Я хочу представить тебя моему царю!
– Филомен, сын Антипатра из Коринфа, – ответил Филомен, все так же улыбаясь. – Пехотинец его величества Яхмеса Хнумибра… да будет он жив, здрав и невредим.
Начальник Поликратова отряда обернулся к своим:
– Эй, дайте ему коня! Я хочу отвезти этого языкастого к царю, пусть послушает, что за смелые коринфяне нынче служат фараону!
– У нас есть свои лошади, – быстро сказал Филомен.
Его щеки пылали; на Тимея коринфянин не смотрел. Неумолимая Ананке опять увлекала его собственным путем, отрывая от тех, кого он любил.
Начальник кораблей, стоявший так же безмолвно, как и все остальные, приказал подвести Филомену коня. Он помнил, чем обязан Филомену и его другу… но о друге пифагорейца тоже в эти мгновения не подумал.
Перед тем, как сесть на лошадь, Филомен бросил извиняющийся взгляд на Тимея и пожал его плечо, скрытое наплечником. Тимей ответил ему улыбкой и взглядом, полным понимания… и сочувствия.
Филомен не очень уверенно держался на лошади, но скоро привык к тряске; начальник Поликратовых посланных и сам, видя, что гость не слишком хороший наездник, не гнал коней.
Несмотря на это, они далеко позади оставили пехотинцев.
Самос, город Поликрата, поразил Филомена, представ молодому эллину ожившей детской памятью о Коринфе, полудетской памятью о Самосе и войне… и, вместе с тем, предвосхищением чего-то нового. Это был по-азиатски шумный, беспорядочный и пестронаселенный белый город под бескрайним синим небом. Вокруг встречалось немало как по-гречески одетых жителей, так и людей в азиатских одеждах – длинных рубахах с рукавами и штанах-анаксаридах, в войлочных шапках и с головами, обмотанными тканью на разный манер. У них были неопрятные бороды, от них несло скотом и бараньим жиром. Персы, мидяне, бактрийцы – Филомен не разбирал их и не хотел разбирать…
– Не устал, юноша? – спросил его начальник отряда.
– Нет, – гордо ответил Филомен, хотя у него уже ныло все тело – с отвычки ездить верхом и после борьбы с морем.
Старый вояка одобрительно покосился на него и замолчал.
Они поскакали прямо ко дворцу.
Дворец и двор самосского тирана, после дома Амасиса, – великолепно и тонко изукрашенного храма вечности, – изумили Филомена своей простотой и грубостью. Этим же изумил его и царь, показавшийся полною противоположностью Амасису. Казалось, что такие владыки могли дружить только политически, на расстоянии.
Поликрат, который сам вышел встречать своих посланных, по-свойски обращался и с охранителями, и с придворными: это оказался пышнобородый здоровяк в узком золотом венце, который один только и обозначал его царский сан. На царе был темный плащ и белый хитон, такой же, как у его обслуги и солдат.
Он сразу заинтересовался Филоменом и расспросил о нем сначала своих воинов, а потом и самого коринфянина. Внутренне дрогнув, Филомен, тем не менее, в лицо царю повторил свой совет – разыскать и казнить зачинщиков бунта.
Поликрат захохотал и похлопал его мощной рукой по плечу.
– Добрый совет, – сказал самосский тиран. – Я бы без него обошелся, пожалуй! Но немногие смеют мне советовать то, что я измысливаю сам, а чужаки и подавно!
Потом, обратившись к своему управителю, царь распорядился дать воинам Амасиса пищу и отдых.
Филомен уже едва держался на ногах, но опять отважился заговорить.
– Царь, если мне будет позволено сказать… к розыскам преступников следует приступить немедленно, дорог каждый час!
Поликрат кивнул, пристально глядя на него.
– Так я и сделаю, – сказал он. – А ты, молодой петушок, теперь умолкни и иди отдыхать! Мне нужны воины, способные сражаться!
Филомен поклонился и ушел вместе со своими спутниками следом за управителем, спиной чувствуя прожигающий взгляд царя.
***
Зачинщиков изловили в тот же день – это оказались мидяне, неизвестно кем подосланные, но успевшие наделать много шуму и подкупить немало народу. Им публично отрубили головы, а головы выставили на кольях перед дворцом.
Филомен, казалось, едва успел закрыть глаза, как к нему ворвались солдаты Поликрата и его собственные товарищи с этой новостью; его тормошили, поздравляли, особенно радовался Тимей, который так пешком и дошагал до дворца и почти не отдохнул.
И этим вечером царь приглашал Филомена и начальников отряда к себе на ужин! Филомен был так ошеломлен всем происходящим, в чем, казалось, его воля не принимала почти никакого участия, что даже не обрадовался этой чести. Хотя, вообще-то, он знал, что Поликрат прост в обращении и не брезгует делить трапезу с самыми низкими людьми, если они ему понравились.
Ужин, поданный в убранном зеленью просторном зале с колоннами, был обильный и веселый – вино лилось рекой, вдоволь было и жареного мяса, и рыбы, и всяких плодов. Филомен с охотой ел, но мало пил, ощущая большую стесненность и оставаясь настороже. После ужина необыкновенно довольный гостеприимец предложил ему и другим воинам и женщин на ночь…
Филомен растерялся и отказался от женщины; ему и так было слишком не по себе, чтобы поддаваться таким соблазнам.
Коринфский царевич долго не мог заснуть, несмотря на усталость, но потом его сморил крепкий сон без всяких сновидений.
Утром, однако, ему и товарищам пришлось попытать свое оружие. Бунт вспыхнул с новой силой, и теперь потребовалось взяться за мечи: а гостеприимный Поликрат прежде всего бросил в бой воинов Амасиса, придерживая своих. Только его собственные военные начальники командовали отрядом.
Филомен дрался пешим – только так он и умел сражаться; враг превосходил их числом, но бунтовщики были гораздо хуже вооружены и обученных солдат среди них оказалось мало. Перебив самых отчаянных, остальных воины Амасиса поставили на колени, вынудив сдаться царю.
Филомен был ранен, но неопасно; Тимей тоже отделался легким ранением.
Коринфянин и хотел, и опасался узнать, какой приговор вынесет этим людям Поликрат. Царский приговор оказался простым, но жестоким и потому действенным. Зачинщиков опять казнили – а остальных посадили на корабль и отправили прочь с острова, куда вынесет море. Скорее всего, им предстояло утонуть или стать добычей пиратов.
Тем вечером царь опять разговаривал с Филоменом. Узнав, что перед ним ученик Пифагора, Поликрат изумился и обрадовался. Он долго атаковал коринфянина вопросами. Оказалось, что тиран весьма умен, хотя может показаться простаком и философские материи ему не близки, – но для разных занятий потребен разный склад ума…
Еще дважды воинам фараона пришлось сразиться. Потом мятеж был окончательно подавлен. Не так велико было царство Поликрата, чтобы его жителей нельзя было скоро утихомирить, теми или другими мерами.
Поликрат задержал у себя гостей еще на несколько дней, как ради заботы о них, – готовя их корабли к отплытию, – так и на случай повторения волнений. Но ничего больше не происходило.
Перед тем, как проститься, царь опять вызвал к себе Филомена.
– Я хочу сделать тебе подарок, – заявил тиран. – Проси, чего хочешь!
Филомен поклонился.
– Мне ничего не нужно, государь…
– Вздор! – крикнул Поликрат. – Человеку всегда нужно что-нибудь, – усмехнулся он в бороду. – Я, например, желаю, чтобы ты благодарил богов за встречу со мной! Ты мне понравился!
Филомен вспомнил о Поликратовом счастье и, кашлянув от смущения и немного помедлив, сказал:
– Я хотел бы коня! Я всегда мечтал о нем, но никогда…
– Сейчас же получишь, – кивнул царь: он широко улыбнулся в бороду, радуясь такой просьбе. – У вас в Египте небогато и с конниками, и с лошадьми!
Поликрат самолично отвел Филомена на конюшню и выбрал ему отличного черного скифского коня.
– Только смотри довези до Египта – и езди на нем! – велел он.
Филомен низко поклонился.
Но мало было этого – царь еще и самолично написал Филомену благодарственное письмо, которое велел вручить фараону. Как когда-то представлял Амасису Пифагора – но Пифагор действительно блистал своей мудростью, а Филомен сделал для Поликрата не больше простого солдата! Но, конечно, он не стал спорить.
– Желаю тебе вернуть свое царство, – засмеялся Поликрат на прощание, дружески похлопав Филомена по щеке. Тот во вчерашнем разговоре за кубком признался тирану в своем родстве, через мать, с коринфскими царями.
Когда все взошли на борт и корабли отчалили, Филомен сказал Тимею:
– Я продам эту лошадь, а деньги разделю с тобой пополам!
Его все еще мучил стыд за полученные почести.
– Думаю, фараон тебя еще наградит, прочитав благодарность Поликрата, – сказал Тимей. – Если мне опять ничего не достанется, тогда уж это поделим по-честному!
Он усмехнулся: впервые в словах Тимея выказались горечь и обида. Филомен обнял друга, без слов прося прощения, а тот прошептал, похлопав его по плечу:
– Коня оставь себе, это будет твой подарок Поликрату! Он ведь хотел, чтобы ты на нем ездил!
Филомен кивнул и решил, что скифского жеребца назовет Фотинос – светоносный, пусть тот и был черен как ночь.
* Посейдон.
========== Глава 19 ==========
Казалось, что в Саисе время течет по-особому, – медленнее, чем в остальном Египте, и, однако же, течение его не замечалось. Здесь можно было прожить всю жизнь, отдавшись в руки матери богов, посвятив себя угодным Нейт занятиям и не вспоминая об остальном мире.
– Ваши жрецы умеют изменять ход времени? – не то в шутку, не то всерьез спросила Поликсена, лежа на соседнем с царевной ложе под общим зонтиком.
Нитетис по-кошачьи потянулась и, повернувшись лицом к подруге, подняла на нее истомленный взгляд.
– Умеют, – сказала она. Усмехнулась. – Время везде течет по-своему, эллинка, и течение его всегда зависит от того, чем ты занимаешься и насколько близки твои дела богам. Ваши боги грубы и нетерпеливы, как вы сами, и так же, как вы, не умеют вникать в суть вещей.
Поликсена хмыкнула.
– Нам просто некогда этим заниматься, госпожа…
Сев на своем ложе, она щелчком пальцев подозвала Та-Имхотеп, которая расположилась в стороне вместе со своей сестрой, Астноферт, под одним навесом. Обе личные рабыни высокородных подруг напоминали статуи – или, вернее сказать, статуэтки-ушебти, изображения прислужников, которые египтяне помещали в свои гробницы, дабы те, ожив, служили своим господам в вечности.
Поликсене такая вера казалась наивной и смешной – до сих пор, пока она не начала вникать в священный порядок жизни египтян. Многое, во что верили люди Та-Кемет, конечно, не могло бы быть, как подсказывал Поликсене разум философа; но могло быть многое из того, о чем эллинка до сих пор не подозревала.
Ей все еще было почти боязно подзывать служанку так, как это делала царевна; хотя Поликсена знала, что имеет на это полное право. Однако, подставляя свое лицо и тело заботам Та-Имхотеп, Поликсена не могла не думать о том, что обсуждают между собой эти две сестры, когда их не видят госпожи – и, в особенности, когда их не видит она, чужестранка.
Та-Имхотеп, по мановению ее руки тотчас поднявшаяся с места и приблизившаяся к наперснице царевны, принесла воды, приготовленной для хозяйки: сначала напиться, а потом облила ее обнаженное тело. Несмотря на защиту от солнца, было очень жарко. Нитетис, с ленивой улыбкой наблюдавшая за тем, как коринфская царевна пытается повелевать людьми с помощью малейших движений столь же естественно, как она сама, подозвала свою Астноферт, которая оказала госпоже такие же услуги.
Потом Поликсена встала.
– Пойдем вниз, госпожа, – попросила она. – Скоро я стану черной как головешка под вашим солнцем!
Нитетис улыбнулась.
– Пойдем, – сказала она, прекрасно понимая, что Поликсена просто пожалела свою рабыню. Что ж, это хорошо и правильно – до определенных пределов.
Египтянка встала, и обе девушки, как были, нагие, направились к лестнице, которая выходила на огражденную крышу, где они и купались в лучах Ра. Нитетис скоро обогнала эллинку и стала спускаться первой, как и следовало повелительнице. Гранит ступеней приятно холодил босые ноги. Этот просторный и красивый каменный дом, в два этажа, был нанят в Саисе для обитания одной Нитетис – конечно, так лишь говорилось: на самом деле его заняла вся ее многочисленная свита и стража, в сопровождении которой только и подобало путешествовать особе царской крови. Но Поликсену не оставляло чувство, что дом принадлежит лишь им двоим, и все молчаливые слуги и стражники – словно ушебти, существующие только для их нужд.
“Это только египтяне умеют добиваться такого повиновения – и такого впечатления”, – подумала коринфянка.
Она оглянулась – обе сестры-прислужницы, одетые в обычные белые складчатые платья, бесшумно следовали за ними, Та-Имхотеп позади Астноферт, согласно старшинству и положению своих хозяек. Поликсене стало не по себе.
Они с Нитетис, не сговариваясь, направились в купальню – для них такой порядок жизни стал своего рода ритуалом. Там каждая из рабынь принялась обхаживать свою госпожу.
Действовали служанки, казалось, совершенно бесстрастно, но Поликсена давно научилась угадывать в их заботах скрытую чувственность – слабое подобие той, что возникла между нею и ее повелительницей…
После купания они с царевной улеглись рядом на каменный стол, и обе служанки, зайдя справа и слева, принялись умащать их ароматным маслом, растирая тело от шеи до самых ступней. Во время массажа Нитетис коснулась подруги плечом, и рассмеялась, когда Поликсена посмотрела на нее. Поликсена засмеялась в ответ.
Удивительное дело – они с Априевой дочерью в действительности не сделали ничего такого, чтобы их можно было назвать любовницами, но, в то же время, Поликсене казалось, что они давно сплавлены Эросом. Любить ведь можно не только тем грубым способом, который предпочитают мужчины, – а и глазами, и прикосновениями, и словами, и воображением…
Потом служанки одели и накрасили их. Поликсена и не заметила, когда искусство Та-Имхотеп стало ей совершенно необходимо, – так же, как все египетские господа нуждались в своих слугах.
Потом они пошли ужинать, расположившись на террасе и глядя на закат. Конечно, уже вечерело: даже египтянка не могла подолгу лежать на крыше в часы ярости Ра. Только тогда в разуме эллинки мелькнуло смутное беспокойство, память о том, что осталось за пределами Саиса.
– Как же мой брат, – прошептала она.
Прежде, чем беспокойство переросло в страх, Нитетис удержала готовую вскочить подругу властным жестом.
– Дыши! Глубоко дыши, десять раз, – приказала она. – И считай! Помни, чему тебя учили здесь!
Царевна улыбнулась.
– Если ты будешь так бояться за брата всякий раз, когда он отправится сражаться, сойдешь в могилу раньше него, – сказала она. – Ведь он воин! А мы узнаем о том, что с ним случилось, как только Филомен пересечет границу страны. Уджагорресент сразу же отправит мне письмо.
– Послушай, Нитетис, – вполголоса сказала Поликсена. – А ты не боишься, что Уджагорресент…
Она успокоилась, выполнив дыхательное упражнение, но теперь ее встревожило другое.
– Что казначей бога предаст меня? – спросила Нитетис.
Царственная жрица резко рассмеялась.
– Если я начну бояться предательства, мой дорогой друг, мне лучше вообще не вставать с постели! Я мало верю людям, но верю богам, и особенно той, под чьим покровительством мы с тобой находимся. Царский казначей тоже готов к предательству… и готов сам изменить, если это будет нужно, – египтянка кивнула своим мыслям. – Но он, как и я, боится богов и любит нашу землю.
Нитетис взглянула на эллинку.
Поликсена кивнула. Она понимала египтян все лучше и лучше.
– И так ваше царство стоит уже тысячелетия, – прошептала она. – А царство персов, хотела бы я знать?
Нитетис кивнула, улыбаясь.
– Да, они говорят о себе то же самое, что мы, – сказала она. – Будто бы их царству уже многие тысячи лет. Азиаты готовы тут же поверить в то, что наплетут. Но общая вера, вера тысяч людей в течение долгого времени… может претворяться в жизнь. И у персов есть та же способность, что и у нас, но которой нет у вас, диких людей запада, – способность всецело подчинять себя одной вере…
– Откуда ты все это знаешь? – спросила изумленная Поликсена. – Ты говоришь порою так, будто тебе самой не одна тысяча лет!
– С тобой через меня говорит мудрость Та-Кемет, которой меня долго учили мои отцы, – ответила Нитетис. – Я оказалась прилежной ученицей. Разве твой отец тебя не воспитывал?
– Гораздо меньше, чем тебя. У нас на женщин… не возлагают таких надежд, как у вас, даже царевны мало отличаются от других.
Все это Нитетис знала, но это было ей так же трудно понять, как Поликсене – понять, как воспитывают детей Та-Кемет.
И вдруг Поликсене стало по-новому страшно.
– Царевна, а что будет со мной, когда…
– Когда я стану царицей Та-Кемет? – спросила Нитетис так, как будто это уже решенное дело.
Поликсена кивнула.
– Ну конечно, ты по-прежнему будешь при мне, – сказала египтянка. Она издала легкий смешок. – На нашей земле перемены случаются куда реже, чем у вас.
Нитетис сделала глоток вина, отрешенно глядя перед собой.
Поликсена тронула ее за плечо, не выдержав этой божественной уверенности в будущем. Дочь Априя повернулась к ней и ласково кивнула.
– Что?
– Ты думаешь, что я… что я тоже могу тебе изменить, как все другие? – горячо спросила коринфянка.
Нитетис медленно покачала головой, глядя в ее потемневшее от солнца, по-египетски накрашенное лицо.
– Нет, моя милая Поликсена… Во всяком случае, тебе это будет гораздо труднее, чем Уджагорресенту, – теперь дочь фараона улыбнулась печально и искренне. – Вы, эллины, иначе устроены… вы прямые, храбрые люди. Ты такая же, как твой брат.
Девушки подались друг к другу в общем порыве и обнялись.
Потом они долго молчали, попивая вино и глядя на великолепное солнце, опускающееся за плоские крыши Саиса. И наконец Поликсена высказала то, что ее глодало все эти месяцы и в чем она не признавалась египтянке.
– Ты станешь женой, это решено, – коринфянка кашлянула, как всегда, умалчивая о том, что Нитетис метит в жены Камбиса. Это между ними подразумевалось негласно. – А как же я?
Нитетис пожала плечами.
– Что же мешает тебе?
– Моей судьбой располагает брат, ты же знаешь, – горячо ответила Поликсена. – И даже если лишить Филомена этого права, если я теперь не завишу от его слова, – предвидя возражения царевны, торопливо продолжила эллинка, – из кого мне выбирать?
– Я могу найти тебе мужа среди наших знатных людей, – сказала Нитетис. – Ты сейчас красива… очень похорошела, – с улыбкой прибавила царевна. – И происходишь из знатного рода, и занимаешь высокое положение!
Осознав слова покровительницы, Поликсена ужаснулась. Найти мужа – среди знатных египтян?.. Что скажет Филомен, что скажет учитель… все эллины? Разве можно ей так предавать своих, умножая число восточных варваров?.. Ведь эллинов и так немного в сравнении с ними!
Да, да, именно так и будет, если она предпочтет египтянина. Совсем не то, что эллину жениться на египтянке – например, Филомену…
– Ты ведь знаешь, кто наши сторонники, – произнесла Нитетис, открыто говоря “наши”. – Мы можем найти тебе мужчину, который будет любить все греческое, как мой отец. Вы сможете понимать друг друга и учиться друг у друга, как мы с тобой.
Глядя в лицо Нитетис, Поликсена почувствовала какую-то жаркую, постыдно-радостную уверенность в том, что узы Эроса и дружества, сковавшие их, не распадутся и после того, как они обе станут женами. Женщины, ставшие друг другу настолько близкими, всегда остаются близки.
Потом вдруг Нитетис лукаво прищурила свои красивые и красиво подрисованные глаза.
– Или, может быть, ты выберешь в супруги своего воина?
Ликандра?..
Эта мысль вовсе не казалась нелепой, если ее обдумать. Но она была неосуществима. Поликсена покачала головой.
– Нет, госпожа, не могу. Он был бы счастлив, конечно, – она улыбнулась. – Но я не могу погубить его. Сын Спарты никогда не сможет жить так, как вы… гораздо менее, чем я и мой брат. Ликандр сейчас живет тем, что служит мне, как служил бы своему полису.
Нитетис кивнула.
– Значит, ты предпочтешь держать своего атлета при себе до тех пор, пока он не погибнет, защищая тебя. Справедливо, в некотором роде, – усмехнулась египтянка.
Даже в сумерках она увидела, как Поликсена побледнела, и тогда дружески сжала ее руку.
– Не торопи будущее! Ты, в любом случае, пойдешь замуж только после меня, своей повелительницы, – сказала она. – А когда я получу царскую власть… и до тех пор… все еще может измениться, и не единожды.
Поликсена вспомнила об Аристодеме и кивнула.
Уже совсем стемнело и даже похолодало – они наконец встали и покинули террасу. Перед тем, как лечь спать, при свете алебастровой лампы, подруги еще раз повторили утренний урок персидского языка: вавилонянин Арианд поехал с ними и исправно исполнял свои обязанности наставника. А Поликсена узнала от Нитетис, что лучше всего запоминается то, что повторяешь перед сном.
========== Глава 20 ==========
Спустя пять дней после этого разговора Нитетис, сидя одна в своем кабинете, – где обычно они занимались с Поликсеной вдвоем, – читала и перечитывала длинный папирус. Послание было написано условленным с царским казначеем способом: наполовину по-гречески, наполовину по-египетски, демотическим письмом.
“Конечно, кто захочет, так или иначе прочтет, – подумала Нитетис. – Кто захочет, раскроет все способы шифрования… И печать его, око Хора…”
Самое скверное, если это не враг вмешается – а сам всесильный Уджагорресент, держащий в руках все бразды правления, переменит свои планы. Что он делал в Хут-ка-Птах, удалив из города Нитетис?
“Весьма вероятно, что Уджагорресент изгнал философов, сейчас это может показаться пустяком… И это правильный шаг – мерзкие греческие мужеложцы и женоненавистники распространяют заразу, которая подрывает наши священные семейные устои, подрывает Маат*! Но они нужны нам, ох как нужны, это дикое племя: и как союзники, и как воины. А может, Уджагорресент ничего не делал – и фараон или великая царица ополчились против эллинов? А может быть, какие-то неизвестные мне сторонники Камбиса позаботились о том, чтобы устлать шелками путь перса, – изгнали этих дикарей, которые могут распалить завоевателя сопротивлением? Или я все выдумала – и с нашими эллинами ничего не случилось?..”
Почему она сама все еще не царица, почему у нее нет таких осведомителей, как у царского казначея или главного жреца Нейт в Саисе!..
Топнув ногой, Нитетис вскочила с кресла. Потом еще раз перечитала обращение в письме: “Божественной Нитетис, прекраснейшей из прекрасных перед ликом Нейт, от казначея бога, приветствие…”
Взгляд ее еще раз упал на печать, и Нитетис рассмеялась.
Нет, в этом Уджагорресент не солгал: скоро она сама сможет убедиться в справедливости его слов и узнать, в самом ли деле царские корабли вернулись с победой и Филомен остался жив – и даже получил награду от Поликрата. И уж если царский казначей озаботился тем, чтобы написать дочери Априя, удаленной от двора, – как из соображений безопасности, так и из страха перед нею самой, – значит, Уджагорресент по-прежнему верен ей!
Тщательно свернув папирус, Нитетис положила его в ларец, где хранила свою переписку, и замкнула ключом.
Потом опять села за стол и закрыла лицо руками, надолго застыв в такой позе. Ей нет нужды сейчас идти к своей эллинке – Поликсена уже все знает и радуется, бедное дитя… Она предвкушает, как обнимет брата, а тот посадит ее на подаренную счастливым Поликратом лошадь… Но что Филомен обнаружит в Мемфисе, найдет ли там своих братьев?
