Текст книги "Сумерки Мемфиса (СИ)"
Автор книги: MadameD
сообщить о нарушении
Текущая страница: 56 (всего у книги 97 страниц)
После ужина, когда гости разбрелись спать, Поликсена осталась у озера. Тураи тоже ушел, а она захотела еще немного побродить по траве, скинув сандалии. Так любила делать Нитетис.
Вдруг, к своему удивлению, эллинка обнаружила, что она не одна. Мелос тоже остался.
– Что тебе? – спросила хозяйка. Когда юноша быстрым шагом направился к ней, Поликсена невольно прикрыла руками живот. Было ясно, что Мелос остался для какого-то разговора.
Но иониец робел, несмотря на свою решительность. Подойдя к низвергнутой царице, он остановился и опустил голову.
– Госпожа… Я хочу поговорить с тобой о твоей дочери.
– О Фрине? – вокликнула Поликсена. Она никак этого не ожидала.
А Мелос торопливо продолжил:
– Я знаю, госпожа, что тебе скоро придется искать Фрине мужа… Я… Мне давно нравится царевна, и хотя я понимаю, что это большая дерзость…
Он глубоко вздохнул и закончил, точно бросаясь с обрыва в воду:
– Позволь мне ухаживать за Фриной!
Мелос облизнул губы.
– Здесь мало греков, и еще меньше тех, кого мы знаем! Купцам Навкратиса я не верю, и знаю, что ты тоже! А царевне нужен муж, на которого можно положиться…
Юноша заправил за ухо короткие темные волосы.
– Я не богат, но я уже получаю жалованье! И если бы ты позволила, царица…
Поликсена подняла руку, и Мелос смолк, глядя на нее с мольбой и надеждой.
– Никто из нас не богат, – произнесла бывшая царица. – Ты умен, честен, храбр… это для эллина сейчас самое большое богатство.
Она помолчала, испытующе глядя на друга своего сына.
– Ты сказал о своих намерениях Никострату?
Мелос тут же кивнул.
– Да! Я говорил с твоим сыном сейчас после ужина, и он одобрил это!
Поликсена улыбнулась.
– Что ж, я разрешаю тебе ухаживать за Фриной. Я не буду ни к чему принуждать мою дочь, – коринфянка повысила голос. – Но я разрешаю тебе попытаться ей понравиться.
Она коснулась обнаженного плеча юноши теплой сильной рукой.
– Можешь подойти к царевне завтра, пока ты у меня в усадьбе.
Мелос низко поклонился, боясь дышать, чтобы не спугнуть свое счастье. Он поднес к губам руку Поликсены и коснулся ее поцелуем.
– Это великая честь, – сказал он.
Еще раз поклонившись, иониец скользнул в темноту.
Поликсена долго стояла босыми ногами на траве и глядела юноше вслед, сцепив руки на все еще плоском животе и улыбаясь.
========== Глава 123 ==========
Ити-Тауи сидела в своей келейке, скрестив ноги, – так ее приучили сидеть во время писания и чтения священных текстов, – и, подперев кулачком маленький твердый подбородок, читала письмо, написанное по-гречески, ровным убористым почерком. Время от времени алые губы дочери Нитетис трогала улыбка, в глазах загорался огонь; но затем это выражение сменялось грустной задумчивостью.
Ити-Тауи была менее похожа на свою мать, чем прежде казалось ионийской царице, – в дочери Нитетис было больше покорства судьбе, она была более замкнута. То, что требуется жрице и послушной дочери своего отца. Но в этой юной египтянке таилась до времени та же загадка, что и в Нитетис.
Послушница читала свое письмо молча; но дойдя до половины папируса, она вдруг пошевелила губами, шепотом повторив последние слова, – а потом распрямила скрещенные ноги и быстро встала. Уронив свиток на глинобитный пол комнатки, девочка быстро подошла к окну и задрала голову, глядя в окно-щель, проделанное под потолком. Окно было слишком высоко, чтобы узница могла увидеть двор; но она поймала лучи садящегося светила, прикрыв глаза. Ра-Атум: как именовали вечернее солнце жрецы.
– Согласилась, – прошептала Ити-Тауи на ионийском языке, заново переживая какую-то только что прочитанную потрясающую новость, сообщенную подругой.
Двенадцатилетняя египтянка вздохнула, трепеща всем телом, поднялась на мыски босых ног, раскинув руки, – и снова опустилась. Потом отошла от окна и, опять сев на пол, вернулась к папирусу.
“Любимая моя и светлая подруга, – писала ей Фрина; и девочка так и видела, как письмо эллинки трепещет радостным волнением нимфы-невесты. – Моя свадьба состоится в Навкратисе, по греческому обычаю. Это прекрасный город, но там для меня не будет ни одного родного лица: только знакомые матери, которые все и устроили.
Не знаю, отпустит ли тебя царский казначей, хотя больше всего на свете хотела бы, чтобы ты увидела, как нас с Мелосом благословят. Но на это, верно, надеяться нечего. Однако потом мы поедем к матери в усадьбу и немного поживем там, прежде чем мой муж вернется на службу в Саис. Может быть, тебя отпустят к нам в поместье?
Ты, наверное, удивляешься и негодуешь, до чего все скоро решилось? Я сама ничего подобного не ожидала. Помнишь, как выходила замуж моя мать, – судьба свела ее с Ликандром и разлучила с ним так скоро, что сейчас мама вспоминает свою жизнь со спартанцем как один миг.
Вы, дети Та-Кемет, всю жизнь идете и следуете на запад рука об руку со своими супругами, – для эллинов брак куда более короток. Ананке бросает мужей и жен в объятия друг другу, на счастье или на горе, – а потом нас разлучает война или дорога: и чаще всего судьба разводит эллинок с лучшими из мужей. Не завидуй мне, дорогая, если ты сейчас позавидовала.
Ты захочешь спросить, люблю ли я Мелоса? Он сильно взволновал мою кровь, но я еще мало его знаю. Я рада, что лучший друг моего брата выбрал меня: а он сделал это больше из благородства и любви к Никострату, чем ко мне, неизвестной. Но надеюсь, что мы с Мелосом успеем узнать друг друга и полюбить, и я хотела бы родить дитя здесь, в Египте. Так же, как моя мать, о которой я тебе сказала.
Если Никострат вернется в Ионию, Мелос пойдет с ним. Тогда я, должно быть, останусь, чтобы не подвергать меня опасности. Но я слишком спешу!
Женщина успевает обдумать всю свою будущую жизнь с мужем еще до того, как войдет в его дом, – не правда ли, Ити-Тауи?
Как я хотела бы узнать, что сейчас делаешь ты, как ты изменилась! Тебе не разрешали писать мне: но сейчас, если передали в храм Нейт мое послание, думаю, что и ответить тебе позволят. Сделай это поскорее, если ты еще не разучилась говорить по-эллински.
Скажи, хотела бы ты стать женой моего брата? Конечно, ты еще мала для этого, и совсем не знаешь Никострата, как и я Мелоса. Я понимаю, что тебе здесь могли найти лучшего мужа: и неизвестно, посчитаются ли с тобой, когда отдадут замуж, все равно, из любви или из политической выгоды.
Не могу судить, чья доля лучше.
Знаю только одно: что люблю тебя, моя маленькая богиня, и скучаю по твоим серьезным черным глазам и твоим словам, всегда проникающим в душу. Вы, египтяне, умеете глядеть в душу и немногими словами обнажать чужое сердце, как жрец, вскрывающий грудь своим ножом.
Добейся нашей встречи у отца и приезжай в усадьбу. Афинянка, не видевшая Афин, и коринфянка, изгнанная из Коринфа, ждут тебя в дельте Нила, где мы обе надеемся вырастить наших детей”.
С глубоким вздохом Ити-Тауи отложила свиток, и он тотчас упруго свернулся опять. Царевна встала, потянулась, прогнувшись назад, – и вдруг встала на руки; она приземлилась на носки с другой стороны. Щеки ее разрумянились от этого неожиданного упражнения, глаза блестели.
Ити-Тауи обеими руками пригладила растрепавшиеся черные волосы и сжала кулачки.
– Приеду… Непременно приеду! – прошептала она на языке Та-Кемет.
Она опустилась на циновку и глубоко вдохнула и выдохнула несколько раз, чтобы успокоиться.
Последующее время девочка посвятила молитвам. Сидя на циновке, юная послушница шептала слова, древняя музыка которых находила отклик в ее сердце, и покачивалась в такт. Музыка, танец и молитва для египтян были почти одно.
Ити-Тауи так глубоко ушла в себя, что не заметила, как приоткрылась дверь ее кельи и в нее заглянул служитель, у которого не только была обрита голова, но и сбриты брови: для соблюдения особенной чистоты перед богиней.
Несколько мгновений жрец с улыбкой смотрел на девочку, потом бесшумно прикрыл дверь.
Он вернулся через небольшое время, неся поднос с едой. Несмотря на бедность обстановки и простой некрашеный калазирис, в который была облачена Ити-Тауи, кормили ее хорошо.
– Время ужинать, – сказал служитель.
Ити-Тауи кончила молиться еще раньше, чем он пришел. Ее ноздри затрепетали от соблазнительного запаха жареной рыбы и свежего хлеба.
Когда жрец поставил поднос, Ити-Тауи тут же придвинула к себе свой ужин. Служитель не уходил; и тогда, немного поколебавшись, девочка принялась есть при нем. Ее щеки опять разгорелись, крепкие белые зубки откусывали то от хлеба, то от рыбы. Иногда она запивала еду свежим гранатовым соком.
Утолив первый голод, дочь Нитетис подняла глаза на жреца, стоявшего немного в стороне сложив руки.
– А когда ко мне придет отец? – спросила она.
Служитель Нейт приподнял брови – вернее, голые надбровные дуги. Казалось, что вопрос послушницы был негласным нарушением какого-то запрета.
– Маленькая госпожа хочет его видеть? – спросил жрец.
Ити-Тауи кивнула.
– Я хочу…
Юная египтянка протянула руку к свитку, точно пытаясь пояснить, но тут ее смелость словно кончилась. Рука царевны упала, голос тоже упал до шепота.
– Я хочу узнать, можно ли мне ответить на письмо моей подруги.
Ити-Тауи опять говорила на языке Черной Земли, и запиналась; но не оттого, что плохо выучила этот язык, а от волнения.
Жрец некоторое время не отвечал. Кроткие слуги богов любили это делать, показывая свою власть.
– Я передам слова маленькой госпожи царскому казначею, и он скажет, можно ли это сделать, – наконец произнес египтянин.
Ити-Тауи быстро поднялась на ноги. Она словно хотела остановить его.
– Я должна сама видеть отца и говорить с ним!
Ити-Тауи тут же пригнула голову, точно ждала небесной кары за такое пожелание. Но извиняться не стала.
Какое-то время безбровый служитель опять не отвечал.
А потом мягко сказал:
– Царский казначей очень занят. Но я узнаю, может ли он прийти к тебе.
Ити-Тауи вздохнула и благодарно поклонилась. Жрец наклонил бритую голову в ответ, потом хотел поднять поднос.
– Нет, оставь, – Ити-Тауи быстро протянула руку. – Я еще доем.
Жрец молча удалился. Ити-Тауи проводила взглядом его белую спину.
Способны ли слуги Нейт чувствовать то же, что обычные люди? Или, получив посвящение, они этим навеки отделяются от всех прочих и считают себя навеки возвысившимися над обычными смертными?..
Была ли такой ее мать, жрица Нейт? А ее отец – он и сейчас такой…
Ити-Тауи медленно жевала инжир, оставшийся на блюде, но ее мысли уже были далеко от еды.
Царский казначей пришел к дочери вечером другого дня, когда она вернулась к себе после урока игры на лютне. Уджагорресент ступил в келейку Ити-Тауи один, одетый в голубую тонкую рубашку, белую юбку-схенти и золотой складчатый синдон, свисавший с пояса спереди. Голова его была по-прежнему обрита и обнажена, как у жреца, но лицо тщательно загримировано.
Когда сидевшая девочка встала и поклонилась, Уджагорресент улыбнулся.
– Ты можешь написать в Дельту, – сказал он, прежде чем дочь открыла рот.
Ити-Тауи, краснея, поблагодарила. Потом шагнула вперед, но отец не стал ее обнимать. Просто жестом пригласил ее сесть, и сам опустился рядом.
– Ты хочешь попросить о чем-нибудь еще? – спросил Уджагорресент.
– Да, – ответила Ити-Тауи, потупив глаза. – Фрина выходит замуж за ионийца Мелоса… ты знаешь? Могу ли я поехать в Дельту к ней и ее мужу?
Она быстро подняла голову, ловя выражение отца.
Встретившись глазами с Ити-Тауи, тот кивнул, никак не выказывая своего отношения к случившемуся.
– Да, ты можешь поехать, дитя.
Ити-Тауи перевела дыхание, закусила алую губку.
А потом быстро спросила:
– А за кого я выйду замуж, отец?
Она сжала руки.
– Мне ведь скоро тринадцать!
Уджагорресент улыбнулся и наконец обнял дочь за плечи. Она не отстранилась; но продолжала так же напряженно смотреть на него.
– Мне кажется, об этом еще рано говорить. Или ты думаешь, что уже готова?
Девочка поспешно мотнула головой.
– За несколько лет еще многое может случиться, – задумчиво сказал Уджагорресент. Неизвестно было, сказал он это дочери или себе; и Ити-Тауи не решилась больше спрашивать.
А потом царевна неожиданно заговорила о другом.
– Я думала, отец, и давно хотела спросить… ты жрец высокой степени посвящения, ведь правда?
Уджагорресент кивнул: в его черных глазах зажегся интерес, и даже удовольствие, несмотря на то, что дочь говорила с ним по-гречески.
– Меня учили здесь, в доме Нейт, что мы обладаем несколькими душами, – продолжила Ити-Тауи. – Ах, чистый дух… Ка, телесная душа, Рен, имя… Какая же душа есть я настоящая? И когда я умру, это значит, я распадусь, – она расставила руки. – Где я буду тогда?
Уджагорресент тихо рассмеялся.
– Я часто говорил о божественном с твоей госпожой матерью, однако такого вопроса даже она мне не задавала, – сказал царский казначей. – Но я очень рад, что ты спросила.
Он вздохнул, привлекая девочку ближе к себе.
– Когда закрываются глаза, пробуждаются души – такое речение существует у нас, – продолжил Уджагорресент. – Я не могу сказать тебе, какая душа содержит твою сущность, и едина ли эта сущность. Но есть то, что делает тебя единой. И ты, как и все мы, существуешь сразу в этом мире и ином.
Девочка широко раскрыла черные глаза.
– Почему же я вижу только этот мир?
– А ты думаешь, что больше ничего не видишь? – тут же быстро спросил Уджагорресент. – Есть те, которые умерли, видящие только иной мир. Есть те, которые умерли, но неспособны видеть иной мир… а есть те, которые ясно видят оба мира сразу. И среди нас, и среди умерших.
– О, – тихо сказала юная египтянка, уткнувшись лицом в ладони. Это было для нее слишком.
Но через небольшое время она опять заговорила, преодолев свое волнение.
– А если бы я… если бы я взяла в мужья экуеша… я потом пошла бы за ним в Аид, где все стенают, как приговоренные, и откуда нет выхода?..
– Нет! – воскликнул отец, не раздумывая.
Он почувствовал, как девочка дрожит, и прижался губами к ее виску. – Нет, дитя моих чресл и моего сердца, – сказал царский казначей. – Даже если бы ты по доброй воле взяла в мужья грека, ты навеки принадлежишь своей земле и подлежишь ее священным законам… Помни, что никто из нас не принадлежит себе!
Ити-Тауи сидела, прильнув к отцу без всякого принуждения. Они долго молчали.
А потом Уджагорресент спросил:
– Может быть, тебе чего-нибудь принести?
– Нет, благодарю, – тотчас отозвалась девочка. – У меня все есть, и я не скучаю! Только бы мне…
Она осеклась, но царский казначей угадал недосказанное.
– Уже скоро, Ити-Тауи. Скоро ты выйдешь отсюда.
Отец посмотрел ей в глаза.
– Твое обучение не окончено, но можно будет покинуть храм на несколько месяцев, чтобы пожить при дворе. Ты ведь не бывала в Мен-Нефер?
– В Мемфисе? Нет, – сказала Ити-Тауи.
Но она улыбнулась: эта мысль увлекла ее.
– Там есть и девушки, и юноши, которые могли бы стать тебе друзьями. Есть среди них и греки, – прибавил Уджагорресент, предвосхищая вопрос.
Ити-Тауи вздохнула.
– Это было бы прекрасно, отец.
Уджагорресент улыбнулся. Да: сейчас было не то время, что двадцать лет назад, в годы юности Нитетис. Персидская буря разразилась – необычайное явление для Та-Кемет: и многовековые стены Та-Кемет выстояли в этой буре.
Отец и дочь встали.
– Мне пора, – сказал царский казначей. Он коснулся щеки девочки. – Тебе в самом деле ничего не нужно?
Ити-Тауи качнула головой.
– Только приходи ко мне еще, – попросила она.
Уджагорресент кивнул.
– Как только позволят дела.
Он коснулся губами волос царевны, а потом ушел, тихо прикрыв дверь.
Ити-Тауи некоторое время смотрела Уджагорресенту вслед. А потом подошла к низкому шкафчику, стоявшему в углу ее комнаты. Открыв его, девочка достала ворох чистого папируса и письменный прибор.
Она уселась на циновку и положила на скрещенные ноги писчую дощечку. Но еще долго не могла сосредоточиться на том, что сказать подруге: сидя над чистым папирусом, Ити-Тауи вспоминала своего могущественного и любящего отца, его слова и обещания.
========== Глава 124 ==========
Масистр, сын Виштаспы, – военачальник, которому было поручено вновь покорить Ионию царю Персии, – и в самом деле встретил небольшое сопротивление. К тому времени, как персы вновь высадились в Милете, беспорядки, вызванные восстанием, еще не прекратились; и возникли новые, неизбежно порождаемые внутренней войной, – голод, недостачи во всем. Прекрасные собственные хозяйства Милета были наполовину уничтожены самими же ионийцами.
Никто не подготовился к возвращению персов – ионийцы не выдвинули вождей, которые могли бы упорядочить их силы и снабжение войска. И не нашлось никого, кто воспламенил бы восставших снова: а без этого и высокое мужество, и даже любовь к родине отступают, и их место вновь занимают животные чувства, страх за свою жизнь и благосостояние, и покорность сильнейшему.
Люди и кони Масистра были измучены долгим морским путешествием, и, вероятно, не добились бы победы так легко, встреть их сильная армия. Но их встретили только отдельные плохо организованные отряды. Ионийцы, готовые на смерть, вначале безрассудно кидались навстречу персидским конникам – но когда азиаты сминали их, пронзая копьями, остальные рассыпались, обращаясь в бегство, или сдавались, падая на колени. Таких Масистр всегда приказывал щадить. Будущий сатрап Ионии уже видел, что оставшихся ионийцев едва хватит восстанавливать загубленные сады и поля…
Дарион тоже отличился в первом для него сражении. Персы справились бы и без него, но военачальник видел, с каким свирепым удовольствием юноша, сидящий на стремительном белом коне, налетает на пеших врагов. Нескольких он поднял на копье, хотя они были уже готовы сдаться… сын Филомена упивался, загоняя людей, как хищных зверей.
Когда все было кончено и победители собрались вокруг Масистра, военачальник Дария положил себе непременно поговорить с Дарионом о жестокости и справедливости. Нельзя, чтобы царем над другими стал человек, не различающий этих понятий… но сегодня Дарион был безмерно горд собой, и сатрап ничего ему не сказал, чтобы умерить ликование юноши. Пока все равно Дариона еще не допустят к власти: а когда это время придет, царевич воспитает в себе благородную сдержанность.
Персы быстро оценили ущерб, который потерпел город, – воины с трудом нашли, где разместиться, а для прокорма солдат и скота сатрапу пришлось отнимать у жителей последнее. Дарион же первым делом поскакал взглянуть на дворец: и вернулся, сыпя проклятиями.
– Половина дворца, который построил мой отец, лежит в руинах! Они поплатятся за это!..
Однако потом, успокоившись, Дарион выразил желание поселиться в уцелевшей части царского дома: благо женские комнаты не пострадали. Сын Филомена решил разместиться там со своими друзьями, слугами и женщинами.
Тем временем сатрап разместил отряды снаружи, чтобы следить за порядком в городе: однако запретил воинам чинить насилие над греками. Военачальник понимал, что его люди все равно будут насильничать: однако злоупотребления следует сдерживать почтением и страхом перед справедливостью, сколько возможно. За грабеж и разбой Масистр установил немедленную казнь; и тут же велел собрать мастеров и простых горожан и начать восстанавливать жилища и оросительные каналы.
Через несколько дней сатрап счел, что можно отправить Дарию послание, чтобы отчитаться о благополучном подавлении бунта. Иония возвращалась к прежней жизни. И все недовольство персидской властью теперь высказывалось шепотом: люди еще долго не поднимут голоса.
Через несколько месяцев дворец был восстановлен; а еще немного погодя Дарион отпраздновал свое шестнадцатилетие. На этом празднике стало известно, что жена царевича и одна из его наложниц беременны: Дарион разрешил своей жене прийти и хвалился ею и ее округлившимся животом. Аршама и Камран, молодые друзья наследника, которые последовали за ним назад в Ионию, радовались за Дариона и поздравляли.
Когда женщина уже ушла, Камран спросил своего молодого друга и господина, что он теперь будет делать – теперь, когда бог благословил его самого потомством.
Дарион засмеялся и ответил:
– Великий царь думает, что я еще мал, чтобы справиться с целым царством. Возможно, так и есть. Однако один город будет вполне по моим силам, не правда ли?
Он обнял каждого из друзей за шею, приблизив к себе их головы, и закончил:
– Я хочу стать тираном Милета, и я им стану.
Дарион объявил Масистру свою волю на другое же утро, потребовав власти над городом. Немного поразмыслив, сатрап согласился.
Он понимал, что честолюбие юноши следует удовлетворить, хотя бы немного: иначе это может привести к тяжким последствиям. И Дарион получил Милет в свое распоряжение.
Первым его указом было свалить статую спартанца. Никострат ошибался, думая, что изваяние его отца пострадало от толпы или во время битвы, – омытый реками крови, мраморный герой стоял до тех пор, пока его юный враг не приказал его обрушить. Статуя воина далеко не сразу поддалась яростным усилиям азиатов, которые долго били его мечами и тянули, захлестнув веревками.
Наконец могучий спартанец пал, расколовшись на множество частей: потемневший мрамор обнажил белые, беззащитные сколы. Его голова отделилась от тела, и запрокинутое лицо уставилось прямо на Дариона, который был здесь же и неотрывно наблюдал за исполнением своего приказа.
Несколько мгновений Дарион смотрел в бесстрашно открытые глаза лаконца. Потом юный тиран усмехнулся и плюнул в эти глаза.
Он рассмеялся, посмотрев на персов, которые уже закончили свое кощунственное дело. В этот миг Дарион был необычайно красив.
– Пусть эти обломки измельчат и сделают гипс, – приказал сын Филомена. Он сложил вместе свои тонкие сильные руки с длинными пальцами. – А потом я сам из него что-нибудь слеплю. Я тоже желаю быть художником.
И слуги молча поклонились в ответ.
***
К тому времени, как Мелос и Фрина поженились, у Дариона уже родился сын. Но в Та-Кемет об этом было неизвестно. Дарион хорошо укрывал своих женщин и детей, по-азиатски ограждая свою домашнюю жизнь от всех посягательств.
Однако пока юные эллины наслаждались тем, что было им даровано. Поликсена уже отяжелела и опасалась предпринимать путешествия, и потому ее не было на свадьбе дочери: однако на этом торжестве присутствовали греки и египтяне Навкратиса, с которыми у ионийской царицы сложились добрые отношения еще годы назад, когда была жива Нитетис. Все они радовались за молодых людей.
На столах было всего в изобилии, как во время пиров в Милете… встречаясь глазами, Мелос и Фрина видели, что ими владеют одни и те же воспоминания. Они улыбались и краснели, зная, что постараются сделать друг друга счастливыми: юный воин, которому впервые в жизни вверили судьбу девушки, ощущал непривычную нежность, смешавшуюся с его желанием.
Поликсена договорилась, чтобы празднество состоялось в одном из домов ее друзей-купцов, – удивительным образом, это оказался тот самый дом, который некогда принадлежал Аристону, старшему брату Аристодема, где Поликсена праздновала свадьбу с афинянином.
Фрина знала об этом: когда глаза девушки скользили по залу, убранному цветами, лентами и зелеными гирляндами, ей казалось, что она перенеслась в тело своей матери и переживает то же, что Поликсена много лет назад.
Когда Фрину оставили с молодым мужем наедине, ее охватил позабытый было девический страх: однако ей стало легче при виде встречной робости Мелоса. Но, вместе с тем, в ней пробуждалось и желание. Поликсена сама рассказывала дочери, что хотя у мужчин страсть сильнее, желание передается от мужа жене во время объятий и особенно поцелуев…
Они сели на постель и стали целоваться, как голубки, а потом принялись познавать друг друга, будто незнакомые книги жизни. Боль для Фрины стала радостным освобождением. Она чувствовала, что может полюбить того, кто из благородства стал ее мужем, – и опасалась только полюбить его слишком сильно…
Прогостив в Навкратисе несколько дней, молодые супруги поблагодарили хозяев и, сопровождаемые всяческими радостными напутствиями, отправились в поместье. Они почти не разлучались, и часто целовались, оставшись одни. Фрина чувствовала, что совсем скоро она сама может стать матерью – для зачатия, как говорила ей Поликсена, влечение женщины к мужу очень важно.
Фрина положилась на судьбу. Она не знала, хочет ли родить так скоро – ей самой не было еще шестнадцати лет; но афинянка понимала, что лучшего места, чтобы растить ребенка, ей не найти.
Молодых супругов встретила сама хозяйка – Поликсена не очень располнела, потому что ее крепкое тело оставалось упругим, но было заметно, что ребенок причиняет ей неудобства. Она расцеловалась с дочерью с радостной и усталой улыбкой.
– Все всегда повторяется, – непонятно сказала ионийская царица. – В конце концов мы всегда возвращаемся домой, не правда ли?
Фрина посмотрела в темные глаза матери; и ей показалось, что она поняла мысль Поликсены. Афинянка кивнула.
Дом, который всегда ждет человека, – не то ли самое, что вечный дом египтян?..
– А Ити-Тауи не приехала? – спросила царевна.
– Еще нет, но сообщила, что вот-вот приедет, – ответила хозяйка. – Она ведь сейчас в Мемфисе, при дворе, ты знаешь?
Удивленная Фрина мотнула головой. Откуда ей было знать? Хотя мать, наверное, думала, что в Навкратисе об этом могли слышать.
– А Никострат? Он приехал? – тут же спросил Мелос.
Поликсена посмотрела на мужа дочери, прищурив глаза.
– Приехал, – ответила она немного погодя. – Если так не терпится, беги через рощу, мой сын чем-то занят дома.
Мелос радостно улыбнулся; но потом смущенно посмотрел на жену.
– Лучше мы пойдем к нему вместе.
Поликсена одобрительно кивнула.
– Хорошо рассудил.
Мелос взял Фрину за руку, и хозяева и гости все вместе пошли к дому. Ради этой встречи Поликсена вышла к самому берегу, а Никострат узнал о приезде сестры и друга позже и не успел присоединиться к матери. Но он встретил их на полпути, посреди пальмовой рощи, скрывавшей дом.
Когда сын Ликандра неожиданно вышел гостям навстречу, Мелос и Никострат замерли на несколько мгновений – а потом, восторженно вскрикнув, схватились за руки. Затем друзья крепко обнялись.
Потом Никострат бережно обнял сестру. Он был осторожен, предполагая, что Фрина может быть уже беременна.
Царевич ни о чем не расспрашивал – но по глазам видел, что все его близкие счастливы. Вместе они направились назад, наслаждаясь прохладой под деревьями.
Неожиданно Фрина спросила:
– А что твой египтянин, мама? Почему он к нам не вышел?
Этот вопрос смутил эллинов, они даже приостановились. Никострат нахмурился.
– Он не вышел, потому что мы для него чужие, когда собираемся вместе! – резко ответил молодой спартанец вместо матери.
Поликсена кивнула.
– Верно, сын. Я для Тураи своя… когда мы с ним вдвоем, но не сейчас.
Никострат взял Поликсену под руку, гадая про себя: до каких пор ему придется делить свою мать с египтянами. Но он больше ничего не сказал.
Ити-Тауи приехала на другой день после Фрины с мужем. Ее появление повергло в изумление всех.
Дочь Уджагорресента прибыла на собственной барке, со свитой, достойной царевны. И сама она изменилась неузнаваемо: от прежней застенчивой девочки не осталось и следа.
Почти тринадцатилетняя Ити-Тауи была все еще застенчива, и стала еще более нелюдима, чем раньше: но держалась по-новому, и чувствовалась, что она намного лучше научена владеть собой и сознает себя иначе, нежели прежде. Несомненно, сказалось храмовое воспитание.
Когда египтянка подошла обнять старшую подругу, Фрина ощутила, что сама едва ли осмелилась бы приблизиться к такому существу. С этой Ити-Тауи уже не посмеешься, как раньше, не повертишься, схватившись за руки…
Фрина поцеловала воздух около щеки подруги, ощутив запах мяты с примесью корицы – свежий, но тревожный аромат девичьих духов. На Ити-Тауи было тончайшее голубое платье и широкое царское ожерелье из бирюзы и зеленого змеевика, пояс скреплял тиет из красной яшмы – узел Исиды*. Лоб египетской царевны перехватывала серебряная диадема в виде переплетающихся змей.
– Мне кажется, что я теперь должна тебе кланяться, – с улыбкой заметила Фрина, оглядев воспитанницу своей матери.
– Пока еще нет, – сказала юная египтянка.
В ее черных глазах появилось какое-то сожаление. Фрина вздрогнула, поняв, что подруга не шутит.
Но им обеим сейчас не хотелось говорить о разнице, появившейся между ними. Несомненно, Ити-Тауи много повидала и вынесла об этом свое суждение, которое держала при себе.
За общим ужином Никострат посматривал на девочку со степенством жрицы, которую когда-то называл своей нареченной, но ни разу не сделал попытки с нею заговорить. Как и она с ним.
Фрина спросила подругу – согласится ли она с нею переночевать, как раньше. Поговорить о том, что никому больше не доверишь!
Ити-Тауи согласилась. Мелос тоже охотно отпустил жену к ее названой сестре.
Только когда они остались вдвоем, эллинка узнала свою Ити-Тауи. Свесив голову с кровати, дочь Нитетис прошептала:
– Я очень скучала по тебе.
Они взялись за руки, протянув их со своих постелей. Фрина сжала прохладные смуглые пальчики.
– Но ведь у тебя в Мемфисе, должно быть, появились и друзья, и подруги? – прошептала она, ощутив невольную сильную ревность.
Ити-Тауи мотнула головой.
– Таких, как ты… нет. Такой друг сердца может быть только один.
Они проговорили полночи, заново узнавая друг друга. Ити-Тауи предстояло скоро вернуться в храм, где она получит посвящение в жреческий сан; но она могла прожить в усадьбе с Фриной еще три недели.
Им не было скучно ни разу за все время, что они находили друг для друга: супружеская жизнь требовала от Фрины многого. Через две недели, раньше, чем Ити-Тауи, Мелос вернулся в Саис вместе с Никостратом. Оба юноши туманно говорили о каком-то продвижении по службе, но даже Поликсена не смогла узнать от них больше.
Когда пришла пора Фрине отпустить подругу, молодая эллинка поняла, что беременна. Она осознала, что для нее начинается целая новая жизнь, полная неизведанного; и прощалась с Ити-Тауи со слезами.
– Мы никогда уже не будем прежними, и ничего уже не будет как прежде, – сказала золотоволосая афинянка.
Ити-Тауи кивнула.
А потом вдруг сняла с себя драгоценный пояс с красным узлом Исиды.
– Тебе этот пояс скоро будет мал, но ты сделай себе новый, чтобы носить мой амулет, – серьезно сказала девочка. – Его подарил мне отец, но я отдаю той, которой нужнее. Моя мать дарила твоей матери свои освященные вещи, на которых жило ее имя: но ничего не осталось, и теперь между ними пролегла вечность.
Фрину зазнобило от этих слов. Но она с улыбкой приняла амулет, который Ити-Тауи вложила ей в руку.
– Благодарю тебя, моя маленькая богиня.
Ити-Тауи быстро и крепко обняла ее за шею, прижалась к щеке мокрой от слез щекой; потом разомкнула объятия. Египтянка ушла в сопровождении своих слуг и стражи, двигаясь с упругим изяществом.
