Текст книги "Сумерки Мемфиса (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 97 страниц)

– Почему? – воскликнула Артонида.

– Потому что он попал к Бхаяшии… а я знаю, как великий царский евнух забавляется с пленниками, – ответила Атосса злобно. Теперь, несомненно, она гневалась на Бхаяшию. – Даже если самого художника не покалечат, он насмотрится такого, что никак нельзя слышать ионийцам… да, если Менекрат из Милета найдется, я сама прикажу его казнить, – заключила государыня Персиды.

Атосса откинула назад волосы.

– Он слишком известен у себя дома, чтобы к нему не прислушались!

Артонида улыбнулась. Она осмелилась заметить:

– Прекрасно придумано, моя госпожа.

Атосса кивнула.

Потом звонко хлопнула в ладоши:

– Стало быть, милая Артонида, Бхаяшия должен оставаться в убеждении, что я всеми силами пытаюсь разыскать скульптора… и что он глубоко досадил мне, похитив его. Евнух ведь не знает, что грек уже отверг мое предложение остаться, – заметила царица и вправду с выражением большой досады и непонимания. – Пусть Бхаяшия стережет пленника получше! Ну а если тот ускользнет…

Атосса пожала плечами, как бы желая сказать – все во власти бога.

А потом великая царица сказала с выражением большого удовольствия:

– Прикажи приготовить мои носилки. Сейчас мы пойдем гулять – я и мой маленький царь царей.

Артонида с низким поклоном поспешила выйти.

Вернувшись, она подошла к сидящей госпоже, чтобы заново причесать ее и накрасить перед выходом. Когда мокрая морская губка коснулась накрашенного рта Атоссы, та словно очнулась от своего приятного раздумья.

– А скажи – моя статуя и в самом деле превосходнейшая в Персии?

– Да, госпожа, – сказала Артонида, ничуть не покривив душой. – Даже Иштар и Мардука не изображали с подобным совершенством!

Артонида могла судить об этом, поскольку всюду сопровождала свою царицу в путешествиях.

Атосса замолчала, улыбаясь. Пока служанка трудилась над ней, она надеялась, что госпожа скажет ей что-нибудь еще: но, очевидно, это время прошло.

Только когда они обе выходили, царица ласково погладила Артониду по плечу. И той было достаточно этого знака любви. Великая царица умела вызывать к себе любовь достойных и сохранять ее.

И очень хорошо Хшаяршану расти в близости от такой матери, подумала Артонида. Царица воспитает государя, обладающего ее умом: а для Персии лучшего нельзя и пожелать.*

* Атосса – греческий вариант авестийского имени “Хутаоса”.

* Предположительно, Ксеркс I испытывал на себе большое влияние матери, которую античные источники называют решительной и властной: в противовес этому, самого Ксеркса оценивают как вялого и бесхарактерного, но безмерно честолюбивого человека. Восточные источники, однако, его восхваляют как мудрого и справедливого правителя и опытного воина. Видимо, и те, и другие допускают преувеличения.

Считается также, что Атосса была жива во время похода старшего сына на Грецию в 480 г. до н.э.

Следует, кстати, заметить, что образ Ксеркса в фильме “300 спартанцев” вовсе не такой гротескный, как может показаться при недостаточном знакомстве с предысторией. С начала правления Ксеркса, как и его предшественников Дария и Камбиса, помимо титула “царь царей”, официально именовали фараоном – живым богом. Его внешность, столь разительно отличающаяся от внешности персидских воинов в традиционных закрытых одеждах, и стилизована под “азиатского фараона”.

========== Глава 98 ==========

Когда Артазостре пришел срок родить, Поликсена была рядом с ней. Она сама уложила роженицу в постель и, присев рядом, подбадривала ее.

Артазостра боялась, хотя пыталась это скрыть, и мучилась; но скрывать и то, и другое скоро стало невозможно. Роженица чуть не сломала пальцы эллинке, сжимая руку подруги во время схваток. Хотя жаловалась, что ей сводит не живот, а спину и ноги.

Врач-египтянин, которого по просьбе царицы привезли из Навкратиса еще два месяца назад, кивал и говорил, что так бывает.

Артазостра рожала этого ребенка дольше, чем первых двух, – может быть, сказались волнения, потеря любимого мужа и защитника. Но все же она справилась и произвела на свет третьего мальчика!

– Славный, сильный малыш, – сказала Поликсена, радуясь вместе с подругой. – Как жаль, что брат не дожил до этого дня!

Артазостра, обнажившая смуглую правую грудь для кормления, подняла глаза.

– Да, жаль, – сказала персиянка. – Но у нас редко женщины получают столько, сколько досталось мне! Гораздо чаще на многих благородных жен приходится один мужчина!

Поликсена усмехнулась.

– Верно говоришь.

Конечно, подразумевались не только жены и наложницы, – но и родственницы, жившие на содержании у одного кормильца; но Артазостра была права. Многоженцев среди знатных персов было гораздо больше, чем среди знатных эллинов.

И азиатки, имевшие мужей, часто ничего не знали об их жизни, – как и те о жизни своих женщин…

Артазостра скоро уснула, раскинув руки по бисерному покрывалу; мальчик остался спать у нее под мышкой. Чтобы мать не приспала его, случайно придавив, Поликсена осторожно забрала дитя; Артазостра нахмурилась, дернулась в забытьи, но тут же снова расслабилась и затихла.

Эллинка, устроив ребенка на сгибе сильной руки, несколько времени смотрела на родственницу в какой-то невеселой задумчивости. Потом улыбнулась с усилием и, наклонившись, поцеловала Артазостру в щеку.

– Храни тебя твой Ахура-Мазда, – прошептала она.

Потом передала дитя няньке – разумеется, персиянке, которая пестовала и первых двоих сыновей Филомена. Поликсена вспоминала, что сам брат говорил о воспитании детей. Артазостра как-то сказала своему мужу, что женское воспитание не важно: главное – кто будет учить отроков мужской науке…

Конечно, азиатка хитрила с Филоменом, говоря такое: и умный Филомен тоже понимал, что это лесть и хитрость. Но ему приятна была такая лесть, и он доверил своих сыновей персидским нянькам. Только старшего, Дариона, в последний год начал посещать учитель-эллин.

А может, Филомен и сам с заносчивостью эллина верил до сих пор, что женское воспитание для будущих мужей не важно?..

Поликсена пошла прочь из спальни, где рабыни уже убирались и мыли. В дверях царица остановилась, глядя на персиянку.

– Конечно, ты лукавишь и со мной, как с братом, – прошептала она. – Было бы странно ожидать другого. Но ты знаешь, что простительно со мной, с женщиной, – а что нет!

Поликсена сдвинула низкие скорбные брови, и едва наметившиеся морщинки на лбу сразу резко обозначились.

– Я прошу тебя, милая подруга… – прошептала она. – Прошу о том, к чему не в силах принудить!

Ударив ладонью по косяку, эллинка быстро ушла: ее ждало множество дел, которые царица Ионии отложила ради Артазостры.

На другой день, с самого утра, Поликсена снова зашла проведать мать и дитя; персиянка опять кормила сына. Посмотрев на Поликсену, Артазостра улыбнулась сияющей улыбкой.

– Бог благословил мое чрево! – сказала она. – Как прекрасно женщине, которая имеет много сыновей!

– Вовсе не всегда так прекрасно, – рассмеялась Поликсена.

Царь Персии, оставляющий множество сыновей, мог быть уверен, что они зальют землю кровью, пытаясь извести друг друга… Божественность царя в Та-Кемет защищала его от многих посягновений; обожествление же властителя Персии по нововведенному обычаю египтян только сделало борьбу за трон еще более кровавой.

Но Поликсене и вдове ее брата, – двум соправительницам, – пока не стоило ни вспоминать, ни напоминать друг другу об этом.

Царица присела на постель к персиянке.

– Как ты назовешь его?

Артазостра подумала несколько мгновений: хотя Поликсене вдруг показалось, что она давно решила это.

– Аршама.

Поликсена встала и отступила на несколько шагов. Она ожидала чего-то подобного.

– Одного сына моего брата уже зовут персидским именем, другого – полуперсидским! Теперь и последнему ты хочешь дать такое имя! – резко сказала она. – Неужели ты не питаешь уважения к памяти своего мужа?

Артазостра улыбнулась, глядя на эллинку: немного удивленно, с оттенком подобострастной ласковости.

– Конечно, ты царица и ты можешь запретить мне, – сказала персиянка. – Но ведь ты спросила меня, чего желаю я сама! Я всем сердцем чту память моего мужа, и хотела бы порадовать его дух… однако я не знаю, какое из эллинских имен лучше подошло бы моему сыну.

Поликсена кивнула. Поведение азиатки уже в который раз неприятно царапнуло ее, но царица промолчала.

– Ты хотела бы почтить память моего брата, но затрудняешься, – сказала она, стараясь быть великодушной. – Что ж, хорошо, я выберу за тебя! Пусть моего младшего племянника зовут Кратером – “смешивающим”. Мой брат умер во имя этой цели.

Вдруг голос Поликсены сел, и она спрятала лицо в ладонях.

– Полгода не прошло, как Филомен умер, а мы уже вновь скалим зубы!..

Посмотрев на Артазостру затуманившимися от слез глазами, коринфянка вдруг испугалась, что сейчас снова услышит от нее что-нибудь уклончивое, если не притворное. Но Артазостра тоже плакала, без всякого притворства.

– Пусть будет Кратер, – смягченным слезами голосом сказала персиянка, глядя на малыша, посапывавшего на одеяле. – Как сосуд для смешения воды с вином… имя, исполненное мудрости.

Она схватила руку царицы и пылко прижала эту руку ко лбу и к губам.

– Благодарю тебя за все твое добро! Кроме тебя, у меня никого не осталось!

Подруги обнялись.

– Не плачь, – прошептала Поликсена, посмотрев азиатке в лицо. – Тебе нельзя плакать, молоко пропадет. Отдыхай.

Поднимаясь, она запечатлела царственный поцелуй на лбу Артазостры, а та улыбнулась и еще раз поцеловала руку своей покровительницы. В этом не было фальши, только ласка и покорность. Но все же…

“Все же я помню, кто ты”, – думала Поликсена, уходя.

Дарион и Артаферн уже почти ничем не напоминали своего отца – это были красивые и смышленые маленькие персы. Можно было стать азиатским греком, как Филомен и сама Поликсена теперь, – но быть наполовину азиатом оказалось невозможно. Персия пожирала всех, кто отдавался ее власти.

В коридоре Поликсена столкнулась с Анаксархом. Верный начальник охраны был там один.

Увидев лицо царицы, рыжий иониец спросил в тревоге:

– Как там персиянка с ребенком?

Поликсена вздохнула.

– Отдыхают.

Посмотрев в глаза воину, она неожиданно для себя обняла его. Анаксарх прижал госпожу к своему крепко пахнущему кожаному доспеху и похлопал по спине.

– Твои персы там прохлаждаются, пока мальчишки малы и ты им нужна, – проворчал старый наемник, – а как подрастут, плохо тебе придется!

Поликсена печально улыбнулась.

– Знаю, мой друг. И Артазостра знает, что это неизбежно… она понимает, чего я хочу для Ионии и для моего сына.

Эллинка вздохнула.

– Надеюсь только, что она не нападет со спины. Ведь она и вправду меня любит.

Ответное молчание Анаксарха было красноречивее любых остережений.

Немного постояв рядом с ионийцем, Поликсена сказала:

– Я не хотела сегодня упражняться, устала… но сейчас раздумала. Ты готов?

Анаксарх улыбнулся.

– Ты могла бы и не спрашивать.

Царица рассмеялась.

– Ну тогда я сейчас оденусь. Жди меня на площадке.

Она быстро ушла.

Анаксарх некоторое время оставался на месте, глядя госпоже вслед. Недавно Поликсена после деревянного попробовала настоящий меч – прямой греческий, и надела настоящие доспехи. Анаксарх, конечно, всячески хвалил царицу и поощрял, и поддавался ей так, чтобы не обидеть… хотя она была умная женщина и понимала, что преподать ей воин сможет немного. В настоящем бою Поликсена уже могла бы, пожалуй, выжить – если стать в фалангу, в задние ряды. И если бой продлится недолго и состоится здесь, в стенах города. Но о том, чтобы отправиться в поход или стяжать боевую славу, разумеется, женщине нечего и думать.

Впрочем, и Анаксарх, и Поликсена понимали: главное, что охранитель сможет преподать ей, – не воинское мастерство, а сила духа и твердость, способность не растеряться перед врагом. Так же учили и спартанок!

Когда Анаксарх пришел на утоптанную площадку, которую царица облюбовала для упражнений, госпожа уже ждала его там. Она научилась сама облачаться в доспех.

Анаксарх приостановился при виде нее. Поликсена недавно приказала выковать для себя полный доспех, из коринфской бронзы, привезенной афинянами. На ней был коринфский закрытый шлем – форму этого шлема позаимствовали спартанцы: нащечники и наносник почти полностью скрывали лицо. Наручи и поножи ловко обхватывали руки и ноги, а панцирь был подогнан по женской фигуре.

Сам Анаксарх никогда не надевал шлема во время уроков с госпожой, потому что шлем ограничивал обзор, а коринфский шлем – сильно ограничивал. Но иониец отлично понимал, почему Поликсене захотелось облачиться как для боя.

Она занималась четыре месяца и, будучи женщиной крепкого сложения, с детства привычной к гимнастике, уже довольно легко носила и доспех, и оружие.

Когда рыжий иониец приблизился, Поликсена наклонилась и подобрала с земли свой легкий меч и круглый дубовый щит, обтянутый кожей.

– Ну, нападай! – приказала она.

Анаксарх разглядел, что госпожа улыбается под своим шлемом.

Он обнажил меч – щита у ионийца не было; и, примерившись, ударил сверху. Поликсена приняла удар на щит и отбросила противника без большого труда. Потом атаковала сама, и ее удар был тяжелее… Анаксарху потребовалась сила, чтобы отразить его. Меч Поликсены был, конечно же, затуплен, как и учебное оружие Анаксарха; но охранитель знал, как тяжело новичку, а особенно женщине, учиться убивать. Нельзя научить только обороняться! Еще до того, как оружие понадобится в сражении, воин должен воспитать в себе убийцу! Иначе из уроков не выйдет никакого толку!

Они долго еще топтались по площадке, сжимая зубы, обливаясь потом; оружие лязгало, у учителя и ученицы вырывались вскрики. Все исчезло для каждого из двоих, кроме противника. И наконец Поликсена достала Анаксарха, рубанув по плечу.

Воин почти не почувствовал удара, но сразу же ощутил слабость противницы; Анаксарх выбил меч из женской руки. Утомленная Поликсена почти что сама выпустила оружие, желая прекратить урок… но причиной слабости было и другое.

То самое.

Царица стащила шлем, пот катился градом; черные волосы налипли на лицо.

– Сильно тебе попало? – спросила Поликсена.

– Синяк будет. Ничего, это хорошо, – ответил Анаксарх, улыбаясь.

Поликсена кивнула, улыбаясь в ответ.

– Я хорошая ученица?

Анаксарх кивнул. Потом утер пот со лба и сказал:

– Присядь, госпожа, я кое-что тебе скажу.

Поликсена послушно села на каменную скамью, стоявшую под стеной. Охранитель сел рядом.

– Тебе трудно бить меня, но ты преодолеваешь себя, – это очень хорошо, – сказал он, посмотрев на царицу. – Тебе трудно, потому что я твой старый друг и защитник. Но когда перед тобой стоит враг, ты не думаешь о нем, как о человеке!

– Вот как? – воскликнула Поликсена.

– Именно так, – ответил Анаксарх сурово. – Перед тобой не равный тебе – а бедствие, которое несет смерть и муки тебе и тем, кого ты любишь! Это бедствие нужно отразить! Если ты говоришь с противником, узнаешь его, он входит тебе в душу и поднять против него меч уже труднее… но это бывает нечасто, и воинов учат так, как я тебе сказал.

Поликсена долго сидела притихшая.

– Я и не думала, – наконец сказала она. – Мне представлялось, что мужчинам легко убивать, потому что они убийцы по своей природе!

Она осеклась, глядя на Анаксарха. Однако тот не оскорбился.

– Воин не равен убийце, – серьезно заметил ее наставник. – Мужчины другие, это верно, и много среди воинов тупых и жестоких. Они как животные, и думай о них так же! Особенно варвары, – жестко прибавил Анаксарх. – Но тех, кто умен и великодушен, тоже немало… и их учат сражаться так, как тебя.

Поликсена порывисто обняла его и поцеловала.

– Кто умен и великодушен – так это ты!

Анаксарх улыбнулся с отеческой гордостью. А потом опять помрачнел.

Он поднял голову и осмотрелся, точно опасался, что кто-нибудь наблюдает за ними сверху, из окон дворца; потом опустил глаза. Руки ионийца сомкнулись на рукояти меча, который он поставил между колен.

– Берегись персиянки, царица, – сказал он, помолчав некоторое время. – Ты говорила, что персам их учение не велит лгать… но твое дело совсем другое. То, что азиаты делают эллинам, они не считают за ложь.

– Неужели? – тихо произнесла Поликсена.

– Они никогда не будут как мы, – сказал старый иониец. – Пусть эта женщина любит тебя… но когда придет время, ты увидишь, что она такое!

Поликсена отвернулась. И в уме ее вдруг прозвучало предостережение Нитетис, потерявшей сына, – никогда, ни за что не верить персам…

– Я запомню твои слова, – сказала царица наконец. – Но Артазостре я буду верить, пока она мне верна.

========== Глава 99 ==========

Менекрат скоро понял, что его искусство более никому не нужно, – ценность его упала до стоимости любого раба-эллина, не обученного никакому ремеслу. У персов скульптура почти не ценилась… это был все еще неразвитый, варварский народ, не знающий радостей духа и не находящий никакого удовлетворения в воздержании. Напротив, персидская знать предавалась всевозможным чувственным удовольствиям, а те, кто обслуживал их, всячески разжигали в господах чувственный аппетит. Поэтому и вывелась у азиатов такая противоестественная порода людей, как евнухи.

Вначале Менекрат даже не осознал всей степени своего унижения, своего положения раба, который отныне стоит дешевле скотины. А через несколько дней, когда художник немного освоился, его наполнило удивление и пренебрежение к своим похитителям.

Столько труда положено, сколько пролито крови – и лишь затем, чтобы отнять эллинского мастера у Атоссы!

Как часто, в самом деле, люди делают зло другим и себе во имя самых ничтожных целей, а то и вовсе беспричинно!

В Элладе рабы служили для выполнения работ, которые отвлекали благородных людей от дел более значительных; в Азии же пленники и местные невольники все чаще становились предметами роскоши и широкого торга, только чтобы потешить тщеславие и возбудить пресыщенные чувства. Евнух же, неспособный ни к какому делу, достойному мужчины, получал удовлетворение, истязая талантливых эллинских пленников!..

Менекрата, однако, никто не мучил, ни к чему не принуждал: милетца, казалось, никто более не замечал здесь. Евнух, грозный господин этого имения, не появлялся с самого первого дня.

У Менекрата было достаточно времени, чтобы обдумать все это. Его поселили в самом господском доме, в отдельной комнатке, даже с некоторыми удобствами. Евнух сказал, что художнику будет позволено видеться с другими греческими рабами: но сказано это было, видимо, только чтобы поглумиться. Или же хозяин изменил свое первоначальное решение. Менекрат скоро обнаружил, что как ворота и двери дома охраняются, так и лачугу, где живут изувеченные ремесленники, тоже тщательно стерегут.

Впрочем, это скорее обрадовало ионийца, чем наоборот. Видеть сейчас товарищей по несчастью было бы выше его сил.

Ему не дали никакой работы ни в первый, ни во второй день. Зато к Менекрату приставили ту самую служанку, которая в первое утро напоила его козьим молоком. Она оказалась вовсе не злой женщиной: если забыть о том, что персиянка принадлежала к племени его врагов и служила этим врагам.

Вечером первого дня служанка снова принесла художнику еду: деревянную миску с вареными яблоками, приправленными медом и шафраном, ячменный хлеб и подкисленную воду. Когда Менекрат с жадностью съел и выпил все, персиянка показала ему, куда ходить по нужде. Эллина обрадовала возможность выходить на задний двор: хотя этот двор так же бдительно стерегли.

Потом Менекрат на смеси персидского и греческого языка, помогая себе жестами, спросил служанку, нельзя ли помыться. Он не особенно рассчитывал, что ему будет это позволено.

Однако азиатка, поняв его желание, с готовностью кивнула; а потом подергала художника за хитон и выразительно зажала пальцами нос. Конечно: рабы, которых допустили в господский дом, не должны осквернять его дурным запахом…

Персиянка принесла пленнику чистую одежду – с застенчивостью, свойственной ее народу, подала Менекрату простую полотняную рубаху и штаны с завязками. Потом принесла большой кувшин с водой и умывальный таз. Объяснила, что эти вещи Менекрат может оставить себе.

Служанка принесла также какую-то странную белую мазь в плошке: присмотревшись и принюхавшись, художник понял, что это белая глина, разведенная с золой. Персиянка улыбнулась и показала жестами, будто натирает ею себе щеки. Менекрат и сам понял, что это превосходное средство для умывания, и очень обрадовался.

Как быстро, однако, человек может ко всему приспособиться!

Когда он снял хитон, застенчивая персиянка, однако, не ушла: Менекрат заметил, что она одобрительно косится на его тело. А потом эллин услышал ее тихое сочувственное восклицание.

Клеймо, ну конечно!

Оно долго и сильно болело… Менекрату удалось почти позабыть об этой отметине к вечеру, но теперь его спина снова разгорелась, а к глазам подступили слезы. Эллин стиснул зубы, стараясь не выдать женщине своего страдания.

Но тут служанка сказала:

– Подожди.

Менекрат понял это персидское слово; персиянка быстро покинула комнату. А спустя небольшое время вернулась, держа в руках тряпицу и чашку с каким-то снадобьем, источавшим тонкий и острый, щекочущий запах.

Женщина обмакнула тряпицу в чашку, и эллин вскрикнул и вздрогнул, когда персиянка прошлась мокрой тканью по его ожогу. Она смачивала позорную отметину целебным соком алоэ.

Менекрат вдруг подумал, что ему очень хочется узнать, какой же знак теперь горит у него между лопаток… но он сдержался и ни о чем не спросил.

Потом персиянка вышла, и Менекрат наконец смог вымыться и одеться в чистое. После этого жизнь показалась пленнику сносной… и вместе с благодарностью к неведомой служанке он вновь ощутил надежду.

Он должен с помощью этой женщины, если она и вправду добра и отзывчива, овладеть персидским языком и узнать о месте своего заключения как можно больше! А затем…

Тут же Менекрат подумал, что персиянку могли приставить к нему не только для ухода, но и затем, чтобы она доглядывала за ним. Эллин вполне мог быть намного более ценным пленником, чем его заставляли думать. Почему бы и нет?..

Но сейчас узнать это было невозможно.

На другой день, когда персиянка вновь принесла ему еду и воду для умывания, Менекрат задержал ее, коснувшись ее руки. Женщина остановилась: и, как показалось скульптору, весьма охотно. На ее круглощеком деревенском лице выразилось большое любопытство и участие.

Первым делом Менекрат указал пальцем себе в грудь и назвал свое имя. Потом показал на персиянку.

Она сразу же поняла, улыбнулась и назвалась:

– Шаран.

Потом опустила глаза, как видно, смущаясь.

Менекрат мысленно поздравил себя с первой удачей. А потом, решившись, вытянул руку в сторону двери, которая вела в дом.

– Кто… эти пленники? – медленно спросил он, подобрав персидские слова.

И тут же эллин понял, что совершил ошибку. Черные густые брови Шаран стремительно сошлись в переносье, круглые щеки вспыхнули.

– Нельзя! Об этом нельзя говорить, – ответила она и мотнула головой в платке.

Менекрат заметил, что сегодня платок на персиянке яркий – желтый, с каймой. Хотя кто его знает, что это значит!..

Потом он подумал, что едва ли персиянка что-нибудь знает о других греческих рабах. Кто она – служанка, получающая плату, или сама рабыня?*

Менекрат не знал, как спросить это по-персидски; и решил не оскорблять персиянку такими попытками.

Шаран, однако, не уходила – продолжала стоять и смотреть на него. И тогда художник придумал, о чем попросить ее.

Он зачерпнул немного глины из своей умывальной плошки и растер ее в ладонях. А потом обратил эти ладони к Шаран: скульптор просительно посмотрел на нее.

Несколько мгновений он надеялся… он надеялся даже больше на то, что она не догадается. Что Шаран ничего не знает о том, кто он такой.

Но персиянка поняла.

Она снова улыбнулась, кивнула и быстро ушла. Вернулась служанка с большим куском влажной глины, завернутым в ткань.

Менекрат, глядя на этот материал, ощутил себя почти счастливым. Он, как мог, поблагодарил свою помощницу: и Шаран даже поклонилась в ответ.

Эллин, глядя на принесенную глину, ощутил почти забытое покалывание в пальцах – вдохновение, которое поднимало его выше всего и вся. Он почти забыл в эти мгновения, что он персидский раб, которого может ожидать ужасная участь.

Менекрат оторвал кусок глины и принялся мять его, чувствуя, как кровь разогревает руки. И тут он заметил, что персиянка все еще не ушла.

Да она и не думала уходить – Шаран уселась на коврике под дверью, глядя на работу эллинского художника с почти неприличной жадностью!

Менекрат чуть было не сказал этой женщине резкость; но сдержался. Он должен быть ей всемерно благодарен и ни в коем случае не испортить с ней добрые отношения!

Скоро он увлекся работой: Менекрат вначале лепил бездумно, но вдруг обнаружил, что у него опять получается женское лицо. Пока еще эллин не знал, чей облик придать этой статуэтке… он бросил взгляд через плечо, и увидел, что Шаран так и сидит на своем месте, как сидела. Она неотрывно следила за ним.

Менекрат вздохнул с досадой.

– Разве тебе не нужно работать? – спросил он, стараясь говорить по-персидски правильно и учтиво.

Шаран качнула головой.

– Нет, – сказала она. – Сейчас господина нет, мало работы! Скучно!

Менекрат невольно нахмурился. А потом улыбнулся. Все-таки человеческое общество, даже общество подозрительной варварки, очень поддерживало его.

Когда он в очередной раз прервался, Шаран вдруг встала с места и подошла к художнику, глядя через его плечо. Она воскликнула:

– Это я?

Менекрат изумился, поняв, что и в самом деле вылепил голову Шаран: только без платка, с двумя толстыми косами. Он невольно улыбнулся: с гордостью и большим удовольствием.

– Похожа?

Шаран словно бы растерялась при таком вопросе, переводя взгляд с художника на свою незаконченную статуэтку. И тут Менекрат понял.

Ну конечно, она ведь не привыкла смотреть на себя в зеркало – может статься, у нее и вовсе нет зеркала!

Он поднялся.

– Ты очень похожа, – сказал он, от души радуясь, что остался самим собой.

Шаран снова смутилась. Она была хороша: крепкая, свежая селянка, совсем не похожая ни на благородных персиянок, ни на распутниц, которых он видел в Сузах. Этой женщине могло быть около двадцати пяти лет.

Менекрат, любуясь ею, спросил себя: знала ли она мужа, есть ли у нее дети… но решил, что непременно вызнает потом.

В последующие дни Шаран продолжала навещать пленника и заботиться о нем. Они понемногу говорили, когда Менекрат не работал.

Эллин узнал, что Шаран служит великому евнуху, которого звали Бхаяшия, уже десять лет: важный царедворец перекупил ее у прежних хозяев для работы в этом поместье. Она была рабыней, как Менекрат и подумал с самого начала.

– Здесь раньше было большое хозяйство. Много людей, много работы, – сказала персиянка. – А сейчас мало, господин приказал остаться только воинам. Воины приезжают и уезжают.

Менекрат смекнул, что это значит. Очевидно, великий евнух владел не одним поместьем, – и с этой земли давно уже не получал дохода. Это заброшенное имение служило ему, чтобы прятать от царских глаз пленников и другие ценности. Может быть, Бхаяшия возвысился как раз при Камбисе?..

А потом Менекрат спросил Шаран – не знает ли она, как можно отсюда бежать.

Это был второй большой промах. Персиянка опять испугалась и рассердилась.

– Отсюда нельзя убежать! Никак нельзя! – воскликнула она.

Менекрат мысленно назвал себя глупцом. Конечно, Шаран не имела понятия, как отсюда спастись, и не думала об этом: сама она, хотя и была рабыней, была вполне довольна своей участью. И едва ли могла найти в другом месте что-нибудь лучшее. Кроме того, женщины всегда рискуют собой гораздо меньше!

Ну а уж если Шаран приказано следить за эллином, что весьма вероятно…

Менекрат приказал себе не думать о такой возможности.

Но, кроме этого, он внезапно понял, что персиянке жаль отпускать его. Менекрат знал, что он хорош собой, хотя и мало задумывался о своей наружности; и он был, по-видимому, первым мужчиной, который уделил этой служанке столько внимания.

Менекрат пожалел про себя женщину, которая так хорошо ухаживала за ним и была так одинока. Но после этого разговора решимость его бежать только окрепла.

Он непременно вернется на родину: и все ионийцы узнают, что он испытал и повидал, живя в плену у персов!

* Женщины в Древней Персии могли быть наемными работниками, получающими плату, так же, как и мужчины. Вообще, персиянки, сравнительно с положением женщин во многих современных им культурах, были достаточно экономически независимы.

========== Глава 100 ==========

Бхаяшия вернулся на шестой день. К этому времени Менекрат успел вылепить несколько женских статуэток – две, изображающие Шаран, и одну, которой эллин попытался придать облик Атоссы. Шаран, увидев, что Менекрат лепит другую женщину, взревновала, хотя и едва ли могла узнать жену Дария: Менекрат понял это по блеску глаз персиянки. Шаран молчала, но он чувствовал, что происходит в ее душе.

Великий евнух нагрянул без предупреждения, и рабы не слышали его. Бхаяшия стремительно вошел в каморку пленника, чуть не разметав его хрупкие работы полами своего одеяния, отягощенного бесценными индийскими изумрудами. Бритая голова перса сегодня была обнажена, а глаза сильно накрашены.

Менекрат успел узнать, что такую подводку персы получают из каких-то насекомых, которых вываривают или толкут в ступке.

Эллин едва успел встать при виде хозяина; а Шаран жалобно пискнула и повалилась Бхаяшии в ноги. Впрочем, перс-кастрат не казался разгневанным – а только наводил страх, для порядка.

Шаран встала и отошла в угол – рабыня остановилась, сложив руки на животе и потупив глаза. Менекрат остался на месте.

Ему тоже не следовало поднимать взора на господина, но иониец все равно вскидывал свои серые глаза – и не мог скрыть гневного и вызывающего блеска.

Бхаяшию, однако, ничуть не раздражило это выражение непокорства. Он обозрел маленькую мастерскую, и губы перса медленно растянулись в улыбке.

Великий евнух кивнул Шаран, которая тут же приблизилась и поклонилась; господин что-то быстро ей сказал. Персиянка, выслушав Бхаяшию с полным и самым почтительным вниманием, повернулась к Менекрату.

– Выйди! – велела Шаран.

Видя, что Менекрат не трогается с места, глядя на нее и ее господина, Шаран повелительно махнула рукой.

Менекрат опустил голову и плечи и вышел, не кланяясь и не оглядываясь.

Греческий раб почти сразу услышал за тонкой глинобитной стеной приглушенный голос Шаран; он напряг было слух, но подслушивать показалось противно и бессмысленно. Менекрат отошел подальше по пустому коридору, а потом, миновав неподвижного стражника, вышел на задний двор.