Текст книги "Сумерки Мемфиса (СИ)"

Автор книги: MadameD

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 97 страниц)

Появилась миловидная темноволосая Алексия, жена хозяина. Она тоже радостно улыбалась: и ей не приходилось притворяться перед гостями, хотя между нею и мужем и не было любви. Хилон был внимателен к супруге и никогда не увлекался мальчиками-рабами, что служило причиной раздоров во многих афинских домах.

Когда Калликсена усадили в кресло и налили ему хиосского вина, юноша наконец вспомнил, с какой мыслью выходил от матери. Блеск дома Хилона совсем вскружил ему голову!

– Аристодем… Мать сказала, что у тебя для меня письмо от Аристодема, – сказал Калликсен молодому хозяину.

– Да, – Хилон кивнул и, внезапно став серьезным, заторопился. Аристодем для своих братьев всегда был самым таинственным, хотя все четверо успели пережить немало.

А эта тесная дружба Аристодема с Филоменом из Коринфа, – не то героем, не то изменником, – и свадьба Филомена с персиянкой царской крови никому не давали покоя.

– Я чуть не вскрыл его без тебя, – почти упрекнул Калликсена Хилон, протягивая младшему брату запечатанный папирус. – Долго же ты пропадал!

Калликсен уже не слышал: сломав печать, он погрузился в чтение. И скоро понял, почему Аристодем обратился из-за моря к нему, младшему, а не к основательному Хилону. В Калликсене горел тот же беспокойный жертвенный дух, что и в Аристодеме, – и этот же дух побудил Филомена, сына Антипатра из Коринфа, оправдать имя своего отца, перейдя на сторону персов…

В своем письме Аристодем открыл юному моряку многое, о чем им не случилось поговорить прежде: для чего Калликсен был раньше слишком молод. Юный сын Пифона узнал об уроках Пифагора, о тех семенах, которые самосский философ посеял в душах обоих друзей. Калликсен узнал и о том, что сам великий Пифагор, чтимый столь многими в Элладе, сдался Камбису. И о том, что побудило самосца это сделать.

Аристодем прибавлял, что остается в Навкратисе – городе, в котором теперь пересекались торговые пути Египта, Эллады и Азии; а также многие другие пути.

– Ну, что он пишет? – спросил Хилон, дожидавшийся с почти невежливым нетерпением, пока брат кончит читать.

Калликсен покачал головой и, когда Хилон взял у него папирус, отвернулся.

– Хорошо, что я не философ! – сказал юноша.

Хилон быстро, нахмурив брови, пробежал строки, которые не предназначались для его глаз, – а когда опять взглянул на брата, Калликсен почувствовал, что Хилон согласен с ним.

Но он так же, как Калликсен, не желал обсуждать Аристодема в его отсутствие.

– Слава богам, что он здоров, – Хилон натянуто улыбнулся и тут же сменил тему, предложив брату рассказать о себе и своем плавании. Калликсен сначала неохотно, а потом увлеченно стал рассказывать; тем временем Алексия с двумя рабынями накрывала стол, по сторонам которого стояли обеденные ложа. Хилон трапезничал также и по-египетски, в кресле, – обычно тогда, когда сидел за столом вдвоем с супругой: мужские сборища она, конечно, покидала.

Но и в этот раз Калликсен попросил разрешения поесть за столом в кресле, по-семейному.

– Пусть тогда и госпожа останется, – сказал он.

– Когда останется моя госпожа, мне решать! – рассмеялся Хилон: и вдруг, немало смутив Калликсена и саму молодую супругу, привлек ее к себе на колено и звучно поцеловал в щеку. Может быть, брат был уже немного пьян. Но больше он такого себе не позволил и учтиво отодвинул для жены стул.

Алексия села рядом с креслом хозяина, внимательно глядя поверх кубков и блюд на брата мужа, который занял такой же стул напротив. Почти не прикасаясь к своей еде, афинянка слушала его рассказ, стараясь по окончанию восстановить начало.

Когда Калликсен упомянул о бронзовом кинжале с древнего Крита, Хилон очень оживился и поблагодарил брата: юноша сразу же, через стол, вручил ему подарок – извлек из собственных ножен на поясе, к которому привесил старинное оружие, и подал рукоятью вперед.

– А я уж подумал, что это ты от меня защищаешься, – пошутил Хилон. Он с жадностью рассматривал черный блестящий нож, притупленный временем, при свете настенного светильника. – Какая красота! Ты говоришь, древний Крит?

Калликсен кивнул.

– Если только меня не надули, – сказал он, покраснев от смущения и радости при виде радости брата.

– Похоже на то, что действительно Крит или какие-нибудь земли, которые с ним торговали, – заключил Хилон, рассмотрев кинжал со всех сторон и ощупав грубоватую квадратную фигуру богини, служившей рукоятью. – Чеканка явно старинная, и таких богинь почитали на Крите во времена расцвета.

– А как ее имя? – спросил Калликсен. Юноша испытывал странную робость, когда пытался вглядываться в равнодушное плоское лицо под разделенными пробором волнистыми волосами с высоко поднятым узлом.

– Кто ее знает… Афродита? Астарта? Богиня-мать, так говорят сейчас в Азии, – ответил Хилон. – Может, критяне ее зовут как-то по-своему! Они ведь не чистопородные эллины, как и азиатские греки!

За небрежностью и светским лоском образованного молодого афинянина скрывалось беспокойство… такое же, какое вызывала у них обоих саисская Нейт со своими храмами.

Положив кинжал на дальнее кресло, Хилон улыбнулся брату и протянул ему руку через стол.

– Благодарю тебя, братец. Порадовал!

Калликсен улыбнулся в ответ, вдруг ощутив укол прежней неприязни.

Потом все некоторое время молча ели; впервые обратившись к Алексии, Калликсен поблагодарил хозяйку за вкусный обед.

Та улыбнулась, поправив белую ленту, перехватывавшую голову.

– Я и мои служанки еще не так опытны, – ответила афинянка. – Но у Хилона часто бывают гости, и мы стараемся, чтобы всем у нас понравилось.

– Восхитительно, – искренне сказал Калликсен, допив свое вино и закусив горячим медовым пирожком. Он с непривычки слегка опьянел, и брат нахмурился. Но гость, как и хозяин, не нарушал приличий.

После обеда хозяйка оставила их, и братья пересели в кресла у очага. Калликсен попросил принести простой воды.

– Знаешь, какой вкусной она кажется, когда так долго был в море! – сказал юноша.

Хилон слегка прищурил глаза – серые, как у старшего, Аристона.

– Знаю, маленький братец, – сказал он. – Я ведь тоже бывал в море, и не раз.

Калликсен быстро опустил глаза, не желая ссоры.

– Не сердись, если я тебя обидел, – попросил он.

Хилон рассмеялся.

– Да ничем ты меня не обидел!

Он прервался.

– Ты ведь еще не докончил, – напомнил хозяин. – Как вы доплыли назад? Надеюсь, все было благополучно?

Калликсен сперва хотел похвалиться столкновением с персами, как в разговоре с матерью, – но после этого разговора уже не мог хвалиться, как намеревался. Да и перед братом представлять себя героем вовсе ни к чему, теперь юноша это особенно чувствовал.

Тем более, что никакого геройства и в самом деле не было!

Калликсен все же рассказал про персов, а потом осторожно высказал догадку матери – что это мог быть киренский работорговец Стасий.

Хилон встревожился, услышав про персов, но к предположению матери отнесся спокойнее.

– Мало ли здесь работорговцев! – сказал молодой хозяин. – И что бы мы без них делали, скажи на милость? Откуда бы брали всю прислугу и работников, а, братец?

Калликсен промолчал. Ему было мучительно это молчание – как всегда, когда он чувствовал свою правоту, а возразить на разумные доводы никак не мог.

– У меня в доме служат две девушки-коринфянки, и старый опытный конюх из Мегары, – продолжил Хилон. – Мы купили их недавно в городе, это не приданое жены, и мы с Алексией очень ими довольны.

– Ты добрый хозяин, – сказал Калликсен, взглянув на брата и тут же опустив глаза. – И твоя жена добрая госпожа. Но сколько есть людей гораздо хуже!

Хилон нагнулся к брату и пожал его локоть.

– Везде есть плохие люди, мой дорогой Калликсен. Это в человеческой природе, как сказал бы наш с тобой брат-философ!

Калликсен резко встал.

– Аристодем бы так не сказал!..

Хилон смотрел на него из своего кресла с искренним изумлением.

Юный моряк, повертев в руках свой пустой кубок, поставил его на стол.

– Прости, я опять не сдержался. Мне пора, я пойду, – Калликсен быстро направился к двери, но в этот раз старший брат оказался проворнее. Он настиг его и перехватил юношу за плечи.

– Куда тебе пора? Куда ты побежал?..

Калликсен дернулся, но брат был сильнее, хотя не таскал месяцами ящики и не тянул корабельные канаты.

– Я со своим афинским гостеприимством так противен тебе, что ты хочешь сбежать, едва переступил порог? Останься хоть на вечер и на ночь, у меня будут гости, умные и славные люди, – Хилон улыбнулся, по-прежнему крепко держа Калликсена за плечи.

Это была забота и любовь. Калликсен устыдился себя.

– Конечно, я останусь! – сказал он.

Брат снова усадил его в кресло.

– Ты опять не закончил, – напомнил он, улыбаясь.

Калликсен хотел рассказать еще про спартанцев, проданных Стасием, – и про того самого атлета, на котором его покровитель зарабатывал, по-видимому, нечестным образом. Но опять не знал, как про это заговорить. Не сочтет ли его брат и такую историю совершенно обыденной?

“Мать так не думает, а ведь она живет в Афинах гораздо дольше Хилона!” – подумалось юноше. Но ведь мать женщина! Они рассуждают совершенно иначе, нежели мужчины!

– Этот киренеянин продал недавно в Марафон спартанцев, – наконец сказал Калликсен. – Одного из них хозяин выставляет на марафонских играх в честь Геракла…

Хилон стал серьезным, как тогда, когда брат напомнил ему про письмо Аристодема.

– Да, я знаю эту историю. Случается и так, как видишь!

Хотя бы теперь не насмешничал. Но Калликсен не знал, что прибавить к своим словам, и потому замолчал, чтобы послушать о домашних делах брата. Однако юноша отчего-то чувствовал, что история спартанцев еще далеко не закончена… и что он сам, Калликсен, сын Пифона, сопричастен ей.

Один из троих гостей, которых пригласил к себе Хилон этим вечером, смог рассказать о лаконском атлете гораздо больше брата. Калликсен спросил об этом рабе вскоре после начала ужина: почему-то чувствуя, что обязан это сделать.

– Этот раб теперь знаменитость Марафона! В Афинах теперь завидуют марафонцам, которые узнают новости гораздо скорее! – сказал гость Хилона. – Сам Гермодор, гордость афинских художников, уехал ваять с него статую героя… и говорят, это будет великая статуя.

Он взглянул на Калликсена.

– Надеюсь, ты увидишь ее вместе с нами, юный Язон! Гермодора заставят выставить эту работу, даже если он не намеревался, – усмехнулся афинский ценитель изящного. – Слишком долго он со своим спартанцем будоражит наши умы!

– А как имя этого спартанца? Никто не знает? – спросил юноша, ловивший каждое слово.

Хилон при этом вопросе неожиданно тоже насторожился и прищурился, глядя на гостя. Но Калликсен на брата не смотрел.

– Его зовут Ликандр, сын Архелая, – сказал афинянин. Он усмехнулся. – А что, ты с ним знаком?

Калликсен мотнул головой. Это имя ничего ему не сказало, и юноша почувствовал облегчение. Но совершенно успокоиться не мог.

– Что же это значит, – прошептал брат Аристодема едва слышно.

Другой брат Аристодема при звуке имени спартанца застыл на своем ложе.

– Афина Паллада, – прошептал Хилон, холодея. Он никак не мог подумать, что…

Кубок с вином накренился в его руках, и темный напиток богов пролился на белый хитон.

Вскрикнув, хозяин вскочил и попытался смахнуть капли вина с платья; но было уже поздно. Гости быстро встали, пытаясь рассмотреть, что случилось, и выражая сочувствие.

– Ничего страшного… Но теперь придется переодеться, – рассмеялся Хилон. – Подождите меня, друзья!

Хозяин быстро покинул комнату. Его проводили выражениями сожаления, улыбками и благодарностями за прекрасный вечер.

Хилон отсутствовал несколько дольше, чем позволяли приличия, – но его отсутствие никого не насторожило. Вернувшись и опять опустившись на ложе, он принял новые искренние любезности от гостей.

Хилон посмотрел из-под ресниц на брата: кажется, мальчишка ничего не понял. И очень хорошо. Хилон за прошедшее небольшое время успел решить, как ему действовать.

========== Глава 58 ==========

Поликсена совершенно перестала надеяться на возвращение мужа. Ей все еще казалось, что он жив… и странное дело: чем больше проходило времени, тем более усиливалось это чувство. Но надежда на воссоединение с Ликандром слабела.

– Мне кажется, что мой муж стал чем-то не для меня одной… что он совершил что-то для всех греков! – сказала она однажды великой царице, когда гостила во дворце со своим сыном. Поликсена, оставленная всеми влиятельными мужчинами, которые о ней заботились, и Нитетис, которой царь царей тоже теперь уделял мало внимания, опять проводили вместе много времени.

– Мой муж больше не мой, Нитетис! – сказала Поликсена. – И если он, каким-то путем, вернется ко мне, я разделю его славу: и, может быть, это окажется дурная слава.

Поликсена утирала слезы. Она оставалась здоровой и крепкой, и здоровым и крепким подрастал их с Ликандром сын – но у нее болело сердце от чувств, которые не находили выхода.

– Что бы это значило, госпожа? Как ты думаешь?..

Нитетис прижала эллинку к себе. Они были вдвоем в спальне великой царицы – которая, как все женские покои в саисском дворце, сейчас принадлежала Нитетис безраздельно.

– Во всем, что происходит, воля богов, не забывай, – сказала царица. – Вас учат думать так, но не учат чувствовать и действовать с этим осознанием. Эллины слишком часто ведут себя так, будто они сами себе хозяева! – изумленно рассмеялась египтянка.

Поликсена посмотрела ей в лицо с таким же изумлением.

– А так не может быть?

– Конечно, нет, – ответила жрица матери богов. – Ваша греческая свобода, которой вы так дорожите, – не более, чем дарованная вам возможность испытать себя и исполнить ваше предназначение! Если вы в руке богов или единого бога… никакой свободы быть не может.

– Это должно быть так, – тихо сказала ученица Пифагора. – И это не может быть так!

Она обняла руками колени и положила на них голову, отказываясь биться над этим противоречием. Сам Пифагор бы его не разрешил.

– Как ты думаешь, где мой муж?

Нитетис покачала головой.

– Если он вправду жив… то, скорее всего, в плену.

Поликсена закусила губу, понимая, что царица смягчила смысл своего ответа. “В плену” могло означать только рабство. Если Ликандр не лишил себя жизни от позора… нет, боги не могут быть так жестоки!

Она вдруг вскочила на ноги и прошлась по комнате, пиная раскиданные по ковру пурпурные подушки и сжимая кулаки.

– Я теперь поверила в бога персов, единого и величайшего! – воскликнула эллинка.

Дочь Априя подалась к подруге.

– Почему?..

– Потому что только величайший бог может допускать такое, – дрожащим голосом сказала Поликсена. – Только тот, для кого наши жизни и судьбы пустяк, может уничтожать нас тысячами и столь многих обрекать на муки…

Великая царица, сжав руки, встала на ноги и посмотрела на эллинку, кусая губы, – потом быстро отвернулась.

– Думаю, мой божественный супруг согласился бы с тобой… Вот так верят персы, и потому основание их царства столь прочно!

Обе помолчали.

Потом Нитетис спросила:

– Ты будешь ждать его и дальше?

Поликсена тяжело вздохнула.

– Я буду ждать знака… если для вашего единого и величайшего бога я слишком ничтожна, пусть мне пошлет знак какой-нибудь из тех, кому мой народ приносит в жертву быков и овец, и кому эти жертвы достаточны.

Египтянка едва заметно улыбнулась: ей было и порой забавно, и горько, и отрадно слышать такие рассуждения. Их с Поликсеной разговоры так напоминали ей беседы с жрецом Уджагорресентом.

Она подошла к своей наперснице и обняла ее за плечи.

– Если тебе нужен мой совет, – ласково и убедительно сказала царица, – думаю, тебе стоит снова выйти замуж. Ты уже достаточно носила траур и по мертвому, и по живому.

Поликсена слабо кивнула: не то соглашаясь с госпожой, не то показывая, что приняла во внимание ее слова. Нитетис и этого было достаточно.

– Совсем скоро, – вдруг произнесла коринфская царевна, – мой сын начнет понимать, что такое “отец”, и спросит меня, где его отец! А я не знаю, что сказать ему!

Нитетис помолчала.

– Как поступаете вы, когда ждете от богов знака? Иди в храм Нейт, и молись… и слушай свое сердце!

– Нейт чужая нам! – воскликнула Поликсена. Уже давно ей не хотелось так возмущаться против египетских обычаев, которым она подчинялась не первый и не второй год.

Царица едва ли не разгневалась, услышав такой ответ.

– И это говоришь ты, когда так долго живешь под защитой матери богов, и когда твое сердце на ее ладони? Смотри, как бы она не покарала тебя за одни твои мысли!

Поликсена промолчала. Ей порою казалось, что все это безумие… или что только нерассуждающее человеческое стадо может жить так: признавая и своих, и чужих богов, и многих богов предков, и единого истинного. Вот к чему привело столкновение стольких народов! И только недомыслие, трусость и леность людей спасают всех от общей войны и от общего безумия! А умнейшие из людей, как Пифагор, как ее брат, как Аристодем… в конце концов приходят к мысли о едином боге, источнике всего добра и зла, – об Ахура-Мазде персов…

Но эти же умнейшие люди не могут не спрашивать себя: если бог един, кто же тогда отвечает на человеческие молитвы, обращенные к богам предков? Кто примет жертву, которую она, Поликсена, принесет Нейт, Афродите или Афине?..

– Я пойду в храм Нейт и попрошу, чтобы богиня наставила меня, – со вздохом сказала эллинка. – И я возьму с собой Никострата!

Царица кивнула.

Взяв ее лицо в ладони, Нитетис нежно поцеловала подругу. А потом ушла: чтобы ее эллинка смогла в одиночестве решить то, что и так было предначертано.

***

Маленький спартанец внимательно смотрел, как его мать простирается ниц перед равнодушным бронзовым идолом чужого народа. Когда Поликсена встала и посмотрела на богиню в короне Севера, она вдруг вздрогнула от испуга: эллинке представилось, что лицо владычицы Саиса на миг переменило выражение. Но нет, это только дрогнуло пламя, горевшее в чашах перед жертвенником.

И когда в главном храме Нейт стали возжигать пламя, будто во славу Ахура-Мазды? Поликсена совсем не помнила, когда это случилось. Или так было всегда?

– Идем домой, малыш, – эллинка со вздохом привлекла к себе Никострата. Он уже твердо шагал собственными ножками, и мать много гуляла с ним. Правда, брать ребенка на улицу она решалась нечасто: хотя в Саисе давно не было никаких волнений.

Однако сад Поликсены был достаточно велик, чтобы даже такой резвый мальчик в нем не соскучился.

Выйдя во храмовый двор, Поликсена кивнула знакомым жрецам. Она успела привязаться к этим строгим и учтивым людям, соблюдающим чистоту тела и души, – во имя чего бы то ни было!

Вдруг решившись, эллинка подошла к одному из жрецов – Ани. Бритоголовый египтянин в узком длинном белом платье-калазирисе и плиссированном белом синдоне*, обернутом вокруг бедер, улыбнулся ей, стоя со сложенными на животе руками.

Но он не заговаривал первым.

– Отец, – Поликсена уже давно обращалась к служителям Нейт так же, как египтяне. – Я сейчас ходила в храм, чтобы получить знак для решения моей судьбы… я в великом затруднении, и не знаю, как поступить.

– Принесла ли ты что-нибудь великой богине? – спросил Ани.

– Нет… Я забыла об этом!

Спохватившись, Поликсена потянула с шеи дорогое трехрядное ожерелье из разноцветного стеклянного бисера.

– Я сейчас вернусь!

– Нет, не возвращайся.

Жрец заступил ей путь и поднял руку: это был совсем не грозный человек, но от всей его фигуры веяло значительностью, какая приобреталась только посредством долгого священного служения.

– Разве нуждается матерь богов, владычица всех вещей, в человеческих подношениях? – произнес египтянин. – Несомненно, Нейт уже явила тебе знак или скоро явит: и ты должна верно истолковать его.

Поликсена поклонилась и пошла прочь, смешавшись и растерявшись. Она знала, как богаты храмы Нейт: и с приходом персов их богатства не сократились, как и приток подношений верующих. Разве это все не принадлежит богине? Что означал ответ Ани – была ли то уловка опытного священнослужителя? Или египтянин подразумевал, что владения богини предназначались всем людям, которым она покровительствовала?

Когда мать с сыном вернулись домой, управитель доложил, что госпожу ожидает гость.

Гость!.. Это мог быть… конечно, за то время, что эллинка прожила в Саисе под крылом Нитетис, у Поликсены появились знакомые среди египтян: и, разумеется, немало знатных мужчин и женщин пытались снискать расположение любимицы царицы. Но не все были корыстны; и были среди них те, кого Поликсена могла бы назвать друзьями.

Но она чувствовала, что вот он – знак матери богов.

Поликсена передоверила сына вышедшей навстречу няньке и поспешила в дом. Еще поднимаясь по лестнице, она поняла, кто пришел к ней.

Войдя в свою комнату, хозяйка увидела Аристодема.

Афинянин встал ей навстречу и поклонился. Он очень изменился с того дня, как они расстались: и даже не внешне, а словно бы изнутри, точно передумал и перечувствовал многое, неведомое ей.

– Я привез тебе вести от твоего брата, госпожа, – сказал он.

Поликсена опустила глаза. Сердце бурно колотилось: она сознавала, что наедине с этим влюбленным, как в тот день, когда услышала его признание. Она знала, зачем он приехал.

– Мой брат здоров? – спросила коринфянка.

– Да, – сказал Аристодем. Он сделал шаг к ней, но Поликсена остановила его, вскинув руку.

– Я знаю, зачем ты приехал!..

Они замерли друг напротив друга. Аристодем смотрел на чужую жену со страстью и мольбой в голубых глазах: но это выражение было смягчено долгим опытом обращения с женщинами и с людьми вообще. Теперь афинянин понимал, как выглядит со стороны.

– И ты скажешь мне то же, что и в прошлый раз? – спросил он.

Поликсена отвернулась.

– Сядь, – попросила она.

Оба сели. Их колени, скрытые складками одежд, почти соприкоснулись.

– Я сейчас была в храме Нейт, и жрец… божественный отец велел мне ждать знака, касающегося будущего, – сказала хозяйка.

Она повернулась к поклоннику.

– И вот я вижу тебя! Значит ли это, что я должна принять твое предложение немедленно… или отвергнуть навсегда?.. Я могла бы сейчас позвать стражу!

Поликсена сжала кулаки; потом глубоко вздохнула, пытаясь совладать со своими чувствами. Во взгляде афинянина мелькнуло изумление, когда она упомянула богиню; он протянул к возлюбленной руку, но опять не решился коснуться ее.

– Поликсена, – сказал он. – Боги ниспосылают нам знаки, но действовать на земле могут только люди! Что бы боги могли без нас? Разве ты видела когда-нибудь что-нибудь…

– Что бы нарушало естественный ход вещей? – прервала пифагорейца Поликсена. – Нет, не видела! И это означает только то, что боги не могут ничего – или же определяют все!.. Каждый наш шаг!..

Она вдруг закрыла лицо руками и опустила плечи.

– Как я устала… как устала от сомнений во всех и во всем! – пожаловалась коринфянка. – Мне кажется, что я теперь так слаба!

– Напротив, ты до сих пор проявляла большую силу и стойкость, – возразил Аристодем. Он ничуть не кривил душой, говоря это.

А потом прибавил проникновенно:

– Мне тоже очень нелегко одному. Мы могли бы поддерживать друг друга!

Поликсена посмотрела на него. Она долго молчала, а потом произнесла:

– Скажи мне, афинянин… если я отрекусь от моего дорогого мужа и приму твое предложение, как ты поступишь дальше? Кто повенчает нас, и где мы будем жить?..

– Если ты примешь мое предложение, мы решим это вместе! – воскликнул Аристодем.

Поликсена быстро встала на ноги; Аристодем поднялся одновременно с ней, и в следующее мгновение она ощутила его руки на своих обнаженных локтях. Ее гиматий упал. Влюбленный с жадностью и нежностью огладил ее смуглые сильные руки, от плеч до запястий; Поликсена ощутила, как мужские прикосновения посылают по всему ее телу дрожь желания, какого она не помнила давно. Как с Ликандром. Но совсем по-другому!

Она могла бы оттолкнуть этого мужчину… нет, уже не могла. Он был гораздо сильнее, и противиться и ему, и своему влечению к нему Поликсена больше была неспособна.

Аристодем склонился к ее губам и прильнул поцелуем. Ощущение гладкой кожи, после поцелуев мужа, в первый миг поразило ее; потом она потеряла себя в упругом и страстном слиянии уст. Когда оба стали задыхаться, Аристодем скользнул ниже и, потянув возлюбленную вниз, так что оба упали на колени, стал целовать ее шею и плечи.

Он уже спустил ее хитон, лаская губами ее грудь, когда Поликсена опомнилась. Она с силой оттолкнула афинянина и, вскочив и отшатнувшись от него, скрестила руки на обнаженной груди. Потом стала натягивать платье обратно.

Переколов серебряные фибулы на плечах, тяжело дыша, коринфянка подняла глаза. Аристодем тоже встал и отступил от нее: в глазах поклонника она увидела ту же страсть и боль желания, но теперь он владел собой.

Поликсена выставила руку.

– Уходи!

Он тут же шагнул к ней; но замер, натолкнувшись на ее руку.

– Уходить? Ты прогоняешь меня… или согласна взять меня в мужья?..

Только любящий, а не одержимый страстью мужчина мог почувствовать эту разницу. И афинянин почувствовал.

– Я согласна, – сказала Поликсена. – Но сейчас уходи, или я позову стражу! – воскликнула она.

Аристодем несколько мгновений смотрел на нее так, точно вот-вот потеряет сознание от переполняющих его чувств: он очень побледнел. А потом низко поклонился и быстро вышел из комнаты.

Поликсена медленно села и, взявшись за одну из деревянных колонн, поддерживавших потолок, уткнулась в нее горячим лбом. Ей хотелось сейчас спрятаться от всего мира, даже от себя самой.

* Кусок ткани, который египтяне оборачивали вокруг бедер поверх традиционного длинного платья-калазириса. В поздний период калазирис перестал быть только женским предметом одежды, и мужской и женский костюмы сблизились.

========== Глава 59 ==========

Гермодор, войдя в свою пустую мастерскую, медленно обошел рабочую комнату – с растерянной и грустной улыбкой старый скульптор поднимал и снова клал на место черепки, осколки голов и бюстов, которые оставили после себя ученики. Все еще беззаботные мальчишки, хотя и художники: и собственная неумелость, подражательство, слепота своего творчества занимают их гораздо меньше кипучей молодой жизни и удовольствий Афин. Чего он хотел добиться, отнимая время у их юности… зачем показал эту новую работу, которая вызовет только скандал и, скорее всего, будет уничтожена?..

Скульптор вошел в свой маленький музей – храм муз, заставленный статуями, и быстро приблизился к мраморному атлету. Он сорвал простыню и пробежал пальцами по плечу фигуры, потом коснулся лица. Ему казалось, что спартанец вот-вот отшвырнет его мраморной рукой. Столько жизни воплотилось в этой работе!

Подобное чувство нечасто овладевало старым мастером, даже рядом с признанными творениями. И вот – рядом с собственным!..

– Все равно, ты только глыба мрамора, а он только раб. Не более, – прошептал Гермодор, схватившись за копье каменного воина и поникнув седой головой.

Никогда еще он не чувствовал такой усталости и безнадежности, такого одиночества художника. Вот дар богов лучшим из людей! Холод одиночества… а потом, все равно, темнота смерти и забвение.

Гермодор отступил от статуи – а потом вдруг схватил со стола молоток. Это орудие осталось незамеченным Горгием и Никием, а лежало здесь еще тогда, когда он знакомил юношей со своей работой! И еще тогда Гермодора подмывало…

Афинянин замахнулся сплеча и нечаянно локтем снес со стола, стоявшего позади, какую-то глиняную статуэтку. Вздрогнув, Гермодор обернулся и уставился на черепки: это оказался божок какого-то африканского племени, и глина была покрыта блестящим составом вроде смолы, предохраняющим ее от растрескивания и делающим ее совсем черной. Гермодор когда-то купил эту статуэтку у египтян за бесценок – за устрашающий вид, который скульптору понравился гораздо больше канонического равнодушия египетских статуй…

Туловище идола разлетелось, и на него с земляного пола смотрело зверское толстогубое лицо, расчерченное белой и синей красками.

Усмехнувшись, афинский мастер наступил на останки божка ногой и, крутнув крепкой деревянной подошвой, раздавил; и только тогда несколько успокоился. Гермодор отбросил молоток обратно на стол: он тяжело дышал и весь взмок от пота.

Потом опять посмотрел на своего копьеносца.

– Как я могу знать, что ты стоишь больше него? – прошептал старый скульптор.

С тех пор, как ученики видели эту работу, она заметно продвинулась. Самому Гермодору казалось, что он работает очень медленно, нашаривая дорогу, как хромой, бредущий без палки: только человек спартанской силы и выносливости мог так долго ему позировать, пока из мрамора рождался его улучшенный двойник. Насколько быстрее своих детей творили боги!

Но теперь художнику казалось, что время работы промелькнуло незаметно. Уже появился из камня тяжелый щит гоплита, каким пехотинец прикрывал себя и плечо товарища слева, когда выстраивалась знаменитая непробиваемая фаланга: но этот воин, оторвавшись от других, изготовился к одиночному удару.

Будет ли достаточно этого удара? И к чему это приведет – когда его лаконец метнет свое копье в афинский ареопаг?..

Горгий и Никий уже вернулись домой, к своим влиятельным отцам: и что рассказали им? Конечно, Гермодор не верил в предательство со стороны своих вдохновенных детей. Но ведь предательство может быть и ненамеренным.

– Я просто очень устал, – прошептал художник.

Побороть усталость, порожденную борьбой с мертвым камнем и с собственными демонами, могла только помощь живым людям.

Бросив прощальный взгляд на скульптуру, Гермодор поспешно накрыл свою статую и, выйдя из мастерской, направился по улице дорогой, которой, видимо, уже много раз ходил.

Подойдя к запертой калитке, он услышал знакомое ворчание собак. Гермодор грустно покачал головой. Бедняги! Кто виноват, что человеческая воля исказила их природу, заставив псов скалить зубы не ради защиты себя и стаи – а озлобиться против всех, кроме своего хозяина?

Афинянин постучал медным кольцом-колотушкой.

Азор, который, как всегда, сидел в своей конуре при входе, скоро открыл гостю. Он поклонился старому знакомому господина.

– Тебе нужен Ликандр, господин? Или ты желаешь говорить с хозяином?

– Ликандр, – ответил скульптор. Он вздохнул. – С вашим хозяином мне еще рано говорить!

Азор еще раз поклонился.

– Пожалуй в сад, господин. Сейчас я позову спартанца.

Гермодор проводил лидийца тяжелым взглядом. Разумеется, раб прежде всего доложит о госте Мидию, а уж потом тот решит, одолжить ли скульптору ненадолго свою собственность и не прогнать ли его взашей. Что за боги правят миром, где сила и мужество служат вот таким хозяевам? И ведь это не исключение, а всеобщее правило!..

Выйдя на площадку, посреди которой был устроен фонтан, Гермодор некоторое время постоял в задумчивости. Потом, приблизившись к фонтану, наклонился и, погрузив руку в прозрачную воду, зачерпнул ее и оплеснул разгоряченное лицо: он очень ценил хорошую воду, как всякий настоящий эллин. Его обрызгало сверху, но художник только улыбнулся.