Текст книги "Сумерки Мемфиса (СИ)"
Автор книги: MadameD
сообщить о нарушении
Текущая страница: 79 (всего у книги 97 страниц)
Он был полностью захвачен тем, что сообщил ему Мелос; и особенно мучительно было сознавать, как в насмешку, что ему почти нечем ответно ободрить друга. Калликсен опять пропал, и в Афинах о флотоводце было не слыхать – судя по вестям, достигавшим Беотии; военных сборов никто не начинал. Как будто у греческих племен вошло в привычку разбредаться именно тогда, когда они больше всего друг в друге нуждались.
То, что делали Мелос и мать Никострата, казалось в сравнении с этим таким значительным! Никострат почти позавидовал Мелосу, который был вынужден напрягать все силы в борьбе с врагом…
Но времени терять было нельзя: под боком у Никострата врагов тоже было предостаточно. Царевич перечитал письмо, так же, как делала мать, запоминая все подробности; а потом хотел уничтожить… однако ему вдруг стало страшно, не потребует ли Эхион новых доказательств того, что Никострат важен для ионийцев и персов и о нем не забыли. Было похоже, что Калликсен все-таки забыл о сыне Поликсены, или ему опять стало не до него. Усмотрев в проживании Никострата в своем доме какую-то невыгоду для себя, фиванец тут же выставит его вон или выдаст властям… До сих пор хозяин представлял Никострата знакомым как своего дальнего родственника; и это было правдой. Но кто мог знать, что Эхион рассказывал им с глазу на глаз?
Никострат быстро взглянул на валявшийся под ногами пакет, в который было завернуто письмо: ему вдруг стало жаль, что он раскрошил красную царскую печать, свидетельство власти матери… но Эхион видел эту печать собственными глазами. Лаконец подобрал кусок кожи и, держа в другой руке письмо, вышел из спальни.
Эхион был уже тут как тут. Он даже не постеснялся подглядывать.
– Ну, что тебе пишут из Ионии, благородный царевич?..
Никострат посмотрел в темные подозрительные глаза: на лице Эхиона отпечатались следы бесстыдных кутежей с мальчиками и гетерами самого низкого пошиба, которые он устраивал даже при нем.
– Мой побратим Мелос написал мне, что в Ионии все идет хорошо. Порядок восстановлен, ионийцы опять ублаготворены и исправно платят дань царю царей.
Никострат испытал наслаждение, видя, как на лице Эхиона отразилось мимолетное замешательство. Он растерялся, не зная, на чьей стороне этот спартанец, которого Эхион не считал способным ни на какие увертки.
– Что ж… это прекрасно, – наконец сказал Эхион. Он неуверенно протянул руку. – Могу ли я взглянуть на письмо?
– Нет, – Никострат качнул головой, не отводя глаз. – Взгляни еще раз на это, если хочешь удостовериться, кто мне писал.
Он поднял к лицу Эхиона раскрошенную печать.
– А сейчас извини, я должен составить ответ.
Он прошел мимо остолбеневшего фиванца; Никострат не сомневался, что, очнувшись, Эхион начал изрыгать проклятия, но их царевич уже не услышал. Он нашел жену в перистиле, где она сидела на плоском камне у фонтана с Питфеем на коленях и забавляла ребенка, пересыпая цветную гальку под струями воды. Эльпида, в розовом хитоне и белом пеплосе, быстро подняла голову; и Никострат изумился ее красоте и красоте этого движения, как будто видел жену в первый раз.
– Что он написал тебе? – тревожно спросила гетера.
Никострат взял у нее мальчика и присел рядом. Он подал Эльпиде письмо.
– Прочти сейчас, только быстро. Я его сожгу.
Жена пробежала глазами письмо, сосредоточенно шевеля губами… потом улыбнулась.
– Это лучше, чем то, что я воображала.
– Лучше? – приглушенно воскликнул Никострат. Он покраснел. – И то, что моя мать…
Эльпида рассмеялась.
– Ах, милый, воин часто обманывает себя, думая, что он властвует… Такая женщина, как твоя мать, способна поглотить мужчину всего.
Никострат содрогнулся, вдруг увидев в синих глазах своей прекрасной Эльпиды ненасытимую бездну, вечный ужас мужчин.
Он тряхнул головой, и призрак рассеялся.
– Но ведь мать уже немолода, – медленно сказал Никострат. – Ведь в конце концов…
– В конце концов придете вы, – вздохнула Эльпида. – И это случится гораздо раньше, чем Гобарт устанет от царицы. Хотя он уже теперь защищает не ее, а себя. Кроме того… любовь для мужчин не то же, что телесная страсть, и для любви у вас другие глаза.
Никострат не мог судить, так ли это: однако сам он не знал и не хотел знать никакой другой женщины, кроме Эльпиды.
Он быстро встал и, посадив сына на колени Эльпиде, взял у нее письмо.
– Пойду сочиню ответ.
– Никострат, – в голосе супруги прозвучали новые нотки. Лаконец замер, глядя ей в лицо, и Эльпида откинула назад приколотое к прическе белое покрывало, подавшись к нему.
– Не зли Эхиона. Прошу тебя. Я понимаю, как этот фиванец выводит тебя из терпения…
– Нет, – Никострат с улыбкой качнул головой. – Это я сбиваю его с толку. И пока мне это удается, нам ничего не грозит.
Пожав руку Эльпиде, царевич быстро ушел со двора в спальню и там первым делом сжег на жаровне послание Мелоса, отрывая от него кусок за куском. Было больно смотреть, как они горят. Потом, моргая от дыма и утирая глаза, Никострат сел за стол и задумался.
Наконец он улыбнулся.
Калликсен бездействовал; но, возможно, Никострату это только представлялось, так же, как Эльпиде. Кажется, у него теперь есть кого послать в Афины, хотя сам он поехать не может. Даже один человек способен решить исход войны: мелочей в ней не бывает.
Никострат взял навощенную табличку – он всегда вначале писал на воске, чтобы не портить драгоценного папируса и не оставлять черновиков. Почесав тростниковым пером в голове, он начал придумывать ответ.
* После гибели Париса Елена стала женой его брата Деифоба. Сестра Елены Клитемнестра печально известна тем, что после отплытия своего мужа Агамемнона в Трою стала любовницей его двоюродного брата Эгисфа – с ним вместе Клитемнестра правила в Микенах семь лет и с помощью Эгисфа убила Агамемнона, когда тот вернулся; была убита своим сыном Орестом.
========== Глава 176 ==========
– Скажи своему посланнику, чтобы пока не уезжал, – произнес Диомед, поболтав ногами в ручье. Юное лицо его сохраняло выражение сосредоточенности. – Или вот что…
Он взглянул на Никострата, с которым вместе они сидели на траве под оливой, в одной из городских рощиц.
– Пусть возьмет твое письмо и уедет для вида… Нам ведь завтра быть на службе, так?
Царевич кивнул.
– Я не смогу держать папирус при себе – а опять жечь подозрительно, и так чадит… Но не знаю, могу ли задерживать посланника и как долго будет ждать его корабль.
Никострат стиснул руки.
– Я сожалею, что сейчас не взял письма с собой, Эльпида не сможет помешать Эхиону, пожелай тот прочесть!
Диомед подумал.
– Вот и прекрасно, если пожелает, – наконец сказал он решительно. – Пусть женщина попытается защитить письмо и не сможет, а ваш хозяин вырвет его силой… Это его успокоит! Твой Эхион должен думать, что о тебе пекутся там, в Ионии, что ты важная птица…
Он вырвал травинку и закусил ее.
– Ты же сам сказал, что не написал ничего существенного.
Никострат, немного помедлив, улыбнулся.
– Это умно. Но Эльпиде я все расскажу, она сумеет разыграть Эхиона… Мне просить посланника, чтобы подождал твоего возвращения из Афин?
Диомед кивнул.
– Иначе никак.
Он встал и прошлепал босыми ногами по воде. Потом остановился, по щиколотку в ручье, и посмотрел на друга, который стерег его сандалии.
– На службе я отпрошусь и скажу, что мне нужно в Афины по делам отца. Он сейчас в усадьбе, я как старший сын остался за старшего, – с гордостью объяснил молодой фиванец. – И матери скажу то же самое, думаю, она справится, пока меня не будет… Матушка всегда рада помочь, хотя не входит в дела мужчин.
– Рада помочь тебе против отца? – заметил Никострат.
Но лаконец не стал развивать скользкую тему. Они и так уже засиделись: в роще посвежело и деревья отбрасывали длинные тени. Никострат встал.
– Ты найдешь дом Каллирои? В Афинах всякий скажет тебе…
– Конечно, – Диомед кивнул, и темные глаза его загорелись жаждой приключений. Рассказы о войнах все еще звучали для него Гомеровыми преданиями. Фиванец улыбнулся; он вышел из воды и, присев, обулся. Потом выпрямился, золотоволосый, осиянный закатным солнцем.
– Я бы пошел с тобой и в Ионию… Нет, я пойду с тобой! И мои братья тоже!
Никострат кивнул, но промолчал. Как долго еще будет откладываться общегреческая война, на которую так надеется и которой так страшится Мелос?
“Хотел бы биться с тобою плечом к плечу… чтобы ничто не сделало нас врагами”, – писал иониец, наконец обретший свое царство.
Договорившись о новой встрече, друзья распрощались и пошли каждый своей дорогой. Никострат шагал, торопясь домой: он опасался за Эльпиду всякий раз, когда оставлял ее одну в доме покровителя, и блестящая догадка Диомеда звенела у него в голове… Хорошо безженному фиванцу было умничать!
Заслышав в коридоре шаги мужа, Эльпида выбежала навстречу.
– Никострат! Эхион пытался… то есть он вошел в нашу спальню со своим рабом, и… – задыхаясь, проговорила жена.
Никострат стиснул ее руки в своих, прерывая речь.
– Я знаю! Письмо? – понизив голос, лаконец кивнул в сторону стола, видневшегося через приоткрытую дверь.
Эльпида кивнула.
– Он оставил его тебе, но был так зол… Я пыталась остановить его…
Никострат благодарно поцеловал жену.
– Ты сделала как нельзя лучше! Я отправлю это послание, не бойся.
В его серых глазах Эльпида прочла намек, утишивший ее тревогу. Она знала, что Никострат ходил встречаться с фиванцем, и догадывалась, зачем.
Когда на другой день приехал вестник, Никострат отдал ему письмо; и сумел поговорить наедине, убедив подождать более содержательного ответа. Иониец остался весьма недоволен, сказав, что корабль не может ждать бесконечно; но согласился вернуться через две декады.
Диомед отправился в Афины с письмом для Калликсена. Хотя флотоводец никогда не видел почерка Никострата, оно могло придать вес словам юноши.
А Никострат на другой день, стоя в карауле у храма Аполлона Исменийского, думал – не осенние ли шторма помешали Калликсену подать о себе весть. Ведь ему нечем было жить в Афинах, старшие братья забрали все отцовское наследство; а то имущество, что моряк добыл торговлей и, может быть, пиратством во враждебных краях, он растратил на нужды города… Еще неизвестно, дали ли ему пустить эти деньги на усиление флота!
Проводив Никострата в Фивы и обещав ему помощь, Калликсен вынужден был снова отправиться в плавание и, может быть, сгинул… Неверна судьба моряка…
Диомед, вернувшийся через двенадцать дней, подтвердил догадку друга. Он, однако, немало обнадежил спартанца.
– Афиняне строят флот, – рассказал юноша. – Тридцать новых кораблей на верфи в Пирее*, я видел своими глазами, а за зиму построят еще… И поговаривают о войне, я сам слышал… Хотят освобождать Ионию!
Никострат победно улыбнулся; но тут же улыбка исчезла.
– А что Калликсен?
Диомед взял друга за руку.
– Он отправился в плавание к ионийским островам, и его нет уже третий месяц… Я был у его матери, и она сказала мне! Я сожалею…
И тут Никострат заметил что-то странное в том, как фиванец держится: он стоял слишком прямо и иногда на лице его мелькало выражение боли. Рука Диомеда была лихорадочно горячей.
– Ну-ка повернись, – сказал спартанец.
Диомед моргнул и покраснел, будто его застали врасплох; но потом повернулся к товарищу спиной. Осторожно запустив руку фиванцу за шиворот, Никострат нащупал под грубым плащом и хитоном свежие рубцы от розог. Диомед непроизвольно дернулся, а Никострат сжал губы.
– Это отец тебя?..
– Да, – отозвался юноша, не оборачиваясь. – Допытывался, где я пропадал и в чем солгал… Угрожал, что лишит меня наследства!
– И что? – воскликнул Никострат.
Диомед повернулся; он сумел улыбнуться.
– Ничего, я отоврался… Сказал, что ездил в Коринф повеселиться с друзьями… Денег я мало спустил, так что меня простили.
Никострата замутило от сознания собственной вины: хотя он понимал, что другого выхода не было. Его следовало бы немилосердно выпороть на пару с другом, как делали в Спарте; но сын ионийской царицы всю жизнь жил, не подчиняясь никакому греческому закону, кроме своих собственных несчастливых обстоятельств.
– Прости, – только и сказал он.
– Ничего, – ответил Диомед.
Фиванец посмотрел Никострату в лицо.
– Ты знаешь, если твой дядя не вернется… Если слухи о войне правдивы, мы с тобой все равно сможем уйти и присоединиться ко всем, чтобы сражаться в Ионии: тогда тебя никто не спросит о твоем имени и родстве! Наверное, это будет весной!
“Да, – мрачно подумал Никострат. – И никто не поставит меня впереди, никто не даст мне воинов, чтобы я защитил мать, – и кто из наших придет к ней на помощь без Калликсена? Возможно, я сойду на ионийский берег, только чтобы узнать о ее гибели!”
Они с Диомедом посмотрели друг другу в глаза, а потом обнялись. Никострат прижал фиванца к себе своими мощными руками, стараясь не задеть его ран.
– Я буду рад сражаться рядом с тобой. Я горжусь, что узнал тебя.
– И я, царевич, – откликнулся Диомед.
Второе свое письмо Никострат хотел отдать на сохранение Диомеду, и фиванец настаивал на этом; но в конце концов оба порешили спрятать его, не подвергая друг друга риску. Никострат сложил папирус в горшок, а горшок зарыл в сухую землю за домом Эхиона.
С ионийским вестовым он встретился близ храма Аполлона, как было условлено. Вручив письмо, царевич мысленно простился с Мелосом до весны: всю эту зиму, если Калликсен не объявится, Никострату предстоит провести в Фивах. Но теперь это ожидание дастся ему легче.
Только бы Диомед больше не пострадал за него, ведь этот фиванский благородный юноша может потерять много больше самого Никострата. У него два младших брата, которые жаждут наследства, а с отцом он, похоже, не в ладах… И Диомед должен быть среди тех, кто вернется с этой войны.
***
Мелос показал письмо Никострата царице: такого он утаить не мог. Они оба были на палубе собственного корабля Поликсены, покрытого позолотой и с пурпурным парусом. Поликсена выходила в море до тех пор, пока еще была возможность.
Недавно Гобарт покинул Ионию – он отправился к своей семье в Парсу; и это было для коринфянки одновременно облегчением и весьма болезненным переживанием. Узнав, что перс отплывает, бросая ее одну на целую зиму, Поликсена пришла в ярость и, вызвав любовника к себе, накричала на него; Гобарт, забыв обо всех, кто мог их слышать, кричал в ответ, что не позволит женщине заковать себя в цепи и властвовать собой… а потом опустился на колени и целовал ей руки, прижимаясь к ним лицом. Азиат клялся, что непременно вернется, а пока оставляет царицу на попечение своего брата, который за всем присмотрит…
Вскочив с колен, Гобарт ушел, не дав Поликсене что-либо ответить. Он отплыл, не простившись с нею, и Поликсена понимала, что им руководило.
Конечно, военачальник Дария должен был повидать свою покинутую семью и семью Мануша, чтобы распорядиться их делами; но кроме этого, хотел освободиться от женщины, забравшей над ним немалую власть. В первый раз за его жизнь… Эллинка знала, что для мужчин такие любовные потрясения даже сильнее, чем для женщин, – а особенно для восточных, привыкших к женскому повиновению.
И вот теперь они с Мелосом оказались предоставлены сами себе, и Поликсена не сомневалась, что в отсутствие Гобарта слежка за нею ослабла. Однако письмо от сына царицы Мелос решился достать только во время морской прогулки. Как и отважился признаться госпоже в том, что возобновил сношения с Элладой.
Поликсена, сохранив самообладание, удалилась в царскую каюту и прочла письмо Никострата. Некоторое время она сидела, приходя в себя от узнанного; потом приказала Меланто, которая находилась при хозяйке, позвать Мелоса.
Когда иониец вошел в каюту и сел, Поликсена велела прислужнице оставить их вдвоем. Поликсена и ее зять долго молчали, разделяя радость друг друга и борясь с общей тревогой.
Наконец наместница произнесла:
– Итак, в нашем распоряжении будет целая зима, и мы должны успеть подготовиться. Нас в это время не побеспокоят и другие враги…
– Другие враги? – невесело переспросил Мелос. Потом кивнул. – Да, верно. Это время у нас есть.
Поликсена обратила на него взгляд больших темных глаз, оттененных малахитовой пудрой. В своем зеленом с серебром наряде, в серебряном венце из переплетенных змей на высоко зачесанных волосах, она казалась сразу морской богиней и жрицей.
– Как у тебя обстоят дела с подготовкой?
Мелос понял ее.
– Я склонил на нашу сторону многих, – произнес иониец. Он, однако, выглядел неуверенным. – Но я не могу знать, как эти люди поведут себя, когда настанет час… Видишь ли, наши сторонники рассредоточены по разным городам, я не могу встречаться с вождями здесь, как и покидать Милет надолго. Слишком многое зависит не от нас!
– Как и всегда, – ответила Поликсена. Она вздохнула. – Что ж, хорошо…
Она сложила на столике руки, украшенные широкими серебряными запястьями с изображением играющих лошадей: когда руки соединялись, кони, любимцы Посейдона, сталкивались лбами.
– Я думаю, что может значить исчезновение Калликсена, – неожиданно произнесла коринфянка. – Возможно, афинянин обманул всех, считая и свою мать, и скрывается с какой-то целью…
– Может быть, он выступит на нашей стороне, когда никто не будет ждать! – вдохновенно воскликнул Мелос.
Поликсена слегка улыбнулась; она качнула головой, расхолаживая ионийца. Поднявшись, Поликсена спрятала письмо сына за широкий серебряный пояс-панцирь, надетый поверх платья; этот пояс, поднимавшийся острым углом кверху, скрывал нож. Царица вышла на палубу.
– Править к берегу! – крикнула она кормчему.
Учащенно забили барабаны, задавая ритм, и корабль начал разворачиваться; Поликсена заметила, что ветер крепчает, и услышала приказ матросам спустить парус. Она нахмурилась, глядя на высокие волны, грозившие обрушиться на палубу. Скоро ее флот вынужден будет прекратить учения.
Поликсена нередко принимала в них участие, но в таких случаях никогда не выходила на царском корабле, который был слишком заметен – и отличался нарядностью, но не крепостью или маневренностью. Однако сегодня они без большого труда дойдут до берега на веслах; и даже если Поликсена упадет за борт, то выплывет. Помимо занятий в бассейне, она специально училась плавать в море с отягощением.
* Главный морской порт древних и современных Афин.
========== Глава 177 ==========
Подступила зима, напомнившая Поликсене последнюю зиму в Коринфе, – такая же промозглая; в просторных залах дворца, как их ни отапливали, холод пробирал до костей. Мятущееся, свинцовое море под низко клубящимся небом отрезало ионийцев и от врагов, и от союзников.
Поликсена продолжала наведываться в Гераклейскую бухту и, кутаясь в толстый шерстяной плащ, наблюдала за работой на верфи, которая закипела с удвоенной силой: все свои свободные средства царица, не колеблясь, пустила на новые корабли. Поликсена, бывало, подолгу смотрела, как одеваются деревом и металлом прочные дубовые каркасы, как надстраиваются палубы триер, как корабли смолят, законопачивают щели, испытывают, спуская на воду в доках и нагружая людьми до отказа… Она знала, что сражение на море, которое ей предстоит, будет решающим. Поэтому команды ее кораблей набирались преимущественно из свободных греков: теперь, когда Ионию вновь залихорадило в предчувствии битвы, простые люди охотно шли даже в гребцы нижних ярусов – за ничтожную плату или просто за горсть бобов и ячменной муки.
Поликсена сокрушалась, что воинов нельзя было по-настоящему испытать в таком учебном бою; еще меньше, чем во время муштровки в поле. Нельзя было стрелять по кораблям или таранить их, не нанеся настоящего ущерба противнику. Поликсена думала, что персидский царь на ее месте, весьма вероятно, заставил бы своих солдат убивать друг друга, чтобы те, кто уцелеет, смогли дать лучший отпор врагу. Она слыхала, что какой-то из персидских владык во время морской бури приказал своим воинам, слишком отяготившим суда, попрыгать в воду… но коринфянка так поступать не могла.
Не только потому, что это было чудовищное варварство; еще и потому, что устрой она нешуточный бой между своими солдатами, такое сражение прежде времени могло бы перерасти в гражданскую войну, войну всех против всех.
Персидские и греческие воины продолжали учения, как раньше, – они упражнялись по отдельности, и теперь уже никто не пытался делать вид, что эти народы можно объединить и примирить. Поликсене было искренне жаль многих азиатов, кто честно нес свою службу и не искал наград: таких, как Мануш, которого его изменчивый брат оставил в Милете за себя.
С Манушем после отплытия Гобарта Поликсена встречалась по-прежнему редко, хотя и чаще, чем раньше: они почти не говорили – не имели нужды в лишних объяснениях. Однажды царица побывала на учениях за городской чертой, где персы на пустыре, под руководством военачальника, упражнялись в стрельбе, отрабатывали атаку “косарей” – колесниц с серпами и атаку конницы. Раньше Поликсена тоже наблюдала эти занятия, но являлась на них вместе с Гобартом, разделяя его удовольствие…
Мануш, завидев госпожу в пурпурно-алом мидийском наряде, сидевшую на приметном черном коне, тут же велел воинам прекратить и подъехал к ней. Он почтительно поздоровался.
Поликсена кивнула, улыбнувшись: это потребовало от нее усилия.
– Приятно посмотреть на твоих солдат, Мануш.
Перс поклонился.
– На твоих солдат, государыня, – мягко поправил он.
Их глаза встретились, и то, что осталось несказанным, Поликсена поняла без труда. “Ты, женщина, можешь сбрасывать кожу раз за разом, чтобы нарастить новую, наряднее прежней… но я не могу. Я останусь верен нашей Истине”.
В этот миг эллинка отчетливо вспомнила воинов, которые отказались открыть ей ворота дворца, несмотря на всю безнадежность своего положения; и пали от мечей двоих благородных братьев.
Холодный ветер сек ее щеки, а губы онемели: царица засмотрелась на статных персов в платьях с ромбическим орнаментом и в кольчугах, безупречными рядами замерших в ожидании приказа. Она могла бы сказать сейчас: “Мануш, не губи всех этих мужей, распусти их! Разве они виноваты, что твой великий царь так жаден? Разве все эти тысячи виноваты, что несколько разжиревших господ не могут поделить наши земли?..”
Поликсена посмотрела на военачальника.
– Не перетруди их. И позаботься об одежде, взмокнув от пота, они простудятся на таком ветру, – сказала она.
Царица покраснела, увидев улыбку перса. Впрочем, его глаза под низко надвинутым башлыком остались серьезными. Мануш поклонился.
– Непременно, государыня.
Поликсена повернула коня и молча поехала назад, со своей небольшой свитой. Она думала, как много Манушу уже известно о зреющем бунте. Играть с ней, подобно Гобарту… нет, он не стал бы; но Мануш столь же умен, как его брат, хотя и не склонен к лести и праздным разговорам. Наверняка Мануш догадывается, что готовят ему ионийцы.
Поликсена ощутила острую вину; но это чувство почти сразу было вытеснено беспокойством. Почему, зная так много, Мануш ничего не делает?
Царица улыбнулась, когда поняла.
Если сейчас начать войну, ряды персов сильно поредеют, болезни подкосят многих, а продовольственные склады опустеют. Впереди вся зима – и что же, воинам Дария истощить силы преждевременно, ожидая атаки со стороны Эллады?..
Конечно, шпионов Поликсены Мануш не знал; но, скорее всего, имел своих осведомителей. Поликсена вдруг подумала, что если бы не этот страх перед греками с запада, Мануш, весьма вероятно, дал бы добро на такие же бесчеловечные меры, какие захватчики применили к мятежным египтянам. Старший сын Масистра не мучитель по натуре, но он истинный перс – и пойдет на все, дабы Персия сохранила гегемонию…
Коринфянка доехала до дворца. Спешившись, она погладила коня по морде: Флегонт ласково фыркнул ей в руку. Собственноручно расседлав любимца и проследив, чтобы Флегонта напоили и насыпали ему свежей пшеницы, царица направилась через боковой вход-арку во дворец и поднялась в свои покои. Меланто встретила ее и стала раздевать, освобождая от кафтана, пропотевших штанов и рубашки; Поликсена услышала, как служанка за ее спиной раз или два надсадно кашлянула.
– Опять! – сказала царица с неудовольствием. Она обернулась. – Ты пьешь свой отвар? А почему грудь неприкрыта?
Меланто недавно ходила в город, на рынок, куда подвезли последнюю за эту осень большую партию египетских благовоний и тканей; возвращаясь, она попала под сильный дождь, которые в это время года лили часто, и с тех пор кашляла.
– Я уже почти здорова, госпожа, – сказала ионийка. Поликсена покачала головой.
– Я позову Клития, пусть еще раз тебя осмотрит и прослушает, – сказала она.
Во дворце, стоявшем на холме и продуваемом морскими ветрами, уже умерло от простуды несколько детей – самых маленьких, из рабов. В господских детских пока что никто не заболел; но слуги то и дело чихали и сморкались. Если у Меланто это не прекратится, придется отстранить ее от работы, пока ионийка не поправится. Было очень досадно, потому что царица привыкла и привязалась к ближайшей прислужнице, привыкла к ее рукам.
Придворный врач прослушал грудь служанки с помощью деревянной трубки, но не услышал ни хрипов, ни шумов.
– Легкие чистые, – сказал он. – Пусть еще попьет горячий отвар зверобоя, и все пройдет.
Но болезнь не проходила; и через день Меланто раскашлялась сильнее. У нее поднялся жар, и Поликсена запретила ей вставать. Пришлось взять другую служанку для ухода за телом – девицу из прежних дворцовых рабынь, которых Поликсена плохо знала и которым не слишком доверяла. Она заходила в каморку к Меланто по вечерам, когда выдавалось время, – ионийка сидела в постели с замотанными шерстяным платком горлом и грудью, обложенная подушками, и храбро пыталась улыбаться госпоже.
– Как ты себя чувствуешь? – спрашивала Поликсена.
– Почти совсем хорошо… Только скучно так сидеть, госпожа, – говорила Меланто.
Чтобы скоротать время, она целыми днями вышивала. И наконец стала поправляться; хворь вышла с обильным потом, у больной появился аппетит, и она поднялась с постели.
Немного погодя Поликсена опять допустила ее до ухода за собой, чему обе были рады. Но, как видно, обе недосмотрели: Меланто снова продуло, и кашель вернулся. Болезнь развивалась стремительно – она слегла в сильном жару и бреду; ни растирания, ни припарки не помогли, и спустя три дня Меланто скончалась.
Это было большим горем для Поликсены. Она не пожалела денег на похороны верной служанки; и хотя часто не замечала Меланто, пока та была рядом, теперь наместница ощутила пустоту, которую было трудно заполнить. Пришлось приблизить к себе дворцовую рабыню, которая была Поликсене чужой.
За этими хлопотами царица упустила из виду происходившее в детских и женских комнатах. Фрина и двое внуков Поликсены, всем на удивление, хорошо себя чувствовали этой зимой; а маленький сын Геланики, – младший сын Дариона, которого мать назвала Креонтом, – заболел и умер вскоре после похорон Меланто.
Геланика обезумела от горя, от крушения всех своих надежд; и опять хриплые крики и проклятия ионийки разносились по гарему. Поликсена на этот раз посочувствовала наложнице. Хотя чрезмерного сострадания царица не проявила: своих забот было выше крыши.
Когда Поликсена навестила Геланику спустя какое-то время после случившегося, та уже несколько успокоилась. Может быть, думала о старшем сыне – Фарнаке, который уцелел и которого где-то прятали… а может, любимая наложница Дариона вспомнила, что она еще молода. Ей был всего только двадцать один год.
Когда Поликсена вошла, ионийка обратила на царицу затравленный, потухший взгляд зеленых глаз. Геланика не приветствовала госпожу – но Поликсена была рада уже тому, что не слышит проклятий.
– Я думаю, что пришло время устроить твою судьбу, – сказала коринфянка, не тратя времени на соболезнования.
– Устроить? Как устроить?.. – воскликнула ошеломленная Геланика.
– Я выдам тебя замуж, – ответила Поликсена. Она улыбнулась. – Ты будешь свободна, и ты еще можешь иметь много детей.
Геланика некоторое время молчала, бледная и неподвижная. А когда она опять посмотрела на царицу, Поликсена увидела в ее запавших глазах прежнюю ненависть, точно на дне омутов. Но Поликсену это не удивило и не смутило: она отлично знала, что такая женская ненависть неистребима и бывает страшнее мужской…
А потом Геланика сказала:
– Я согласна.
Ионийка даже не спросила, кто станет ее мужем и господином! Поликсена кивнула, угадывая мысли женщины, которая упорно пыталась сыграть на своей слабости, хотя была совсем не слаба.
– Имей в виду, если ты начнешь что-то замышлять против меня – я тебя не помилую. Ни тебя, ни твоих сообщников. Поняла?..
Геланика потупилась: бледные щеки ее зарделись.
– Я ничего не замышляю, царица. Я… тебе благодарна, – произнесла она с запинкой. Поликсена усмехнулась.
– Ты плохая актриса, – сказала она. – Но сейчас я на тебя не сержусь, бедное создание. Потом будет иначе.
Она отошла от Геланики, скрестив руки на груди: наложница следила за нею, сжавшись на своей кровати и почти не дыша. Поликсена взглянула на ионийку через плечо.
– Если тебе это интересно, твоим мужем станет один из моих навархов*, Критобул: он критянин, как можно судить по его имени… Это хороший и обеспеченный человек: вдобавок, я дам за тобой приданое. Думаю, в скором времени Критобул пожелает вернуться на родину, и я не стану его удерживать.
Геланика глубоко вздохнула.
– Хорошо, – сказала она.
Поликсена понимающе улыбнулась.
– Вот и славно, малышка. Если ты будешь благоразумна, у тебя еще может все сложиться удачно.
Геланика не ответила: похоже, она поняла, что переиграла, но ей хватило ума сдержаться теперь. Поликсена молча вышла. Обсуждать было больше нечего.
Свадьбу сыграли через египетскую неделю – смуглый и сухощавый, с приятными манерами, Критобул и в самом деле был неплохим человеком; и Поликсена была уверена, что он даст Геланике время оправиться от потери ребенка. Но она радовалась, что избавилась от Дарионовой наложницы. Иметь такую озлобленную женщину под боком сейчас было никак нельзя.
Скоро она напрочь забыла о Геланике. Мелос подошел к царице однажды в саду, на площадке из ракушечника, – и там, в беседке, среди оголившихся деревьев и кустов, иониец сказал, что все готово для бунта… заговорщики разработали условные знаки и способы сообщения; и вожди восстания намерены в ближайшее время встретиться в милетских доках.
– Там уже почти не осталось рабочих, ведь строительство судов кончено, нужны только испытания, – волнуясь, сказал Мелос. – Матросы, воины и начальники бывают там постоянно, и я почти так же часто, как ты… Не хочешь ли ты встретиться с вождями сама? – предложил он.
Поликсена, задумавшись на миг, качнула головой.
