Текст книги "Сумерки Мемфиса (СИ)"
Автор книги: MadameD
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 97 страниц)
– Береги силы, они тебе понадобятся!
Всего их было, кажется, десятеро, на два десятка воинов; но почти всех их работорговцы уже успели разоружить, и сзади за барханами маячили, по-видимому, вооруженные люди, одетые кочевниками, с верблюдами в поводу. Арабы? Какие-то азиаты?..
Ликандр уже без сопротивления позволил раздеть себя донага: тем более, что его раны и вправду нуждались в перевязке и лечении. Не будь он так изможден этим переходом, лаконец оправился бы от них быстро; но сейчас раны в бок и плечо, которые даже не помешали бы ему драться, отнимали последние силы.
Увидев, как он сложен, его спаситель присвистнул. Хотя работорговцы были приятно удивлены силой и сложением всех воинов.
– Вы спартанцы? – спросил этот неизвестный грек или полугрек Ликандра.
Ликандр не удостоил его ответом. Среди них было четверо или пятеро спартанцев, но этим людям знать, сколько их, было вовсе ни к чему.
С его тела смыли песок, и раны смазали мазью, пахнувшей как та, которой его лечили египтяне. Ликандр теперь упорно молчал, жалея, что нельзя перемолвиться ни словом с товарищами: особенно своими.
– Ты не очень-то любезен, – заметил его спаситель. – Или у вас в Спарте так принято благодарить за избавление от смерти?
Кто-то гоготнул. И сам спросивший усмехнулся, словно бы издевался над аоротанатос, которых многие считали тупыми и потому не ведающими страха; но Ликандр знал, что это спартанское качество всем насмешничающим чужакам внушает страх. Однако воину вдруг показалось, что работорговец, который все время занимался только им, испытывает к нему что-то вроде приязни.
– Что вы собираетесь делать с нами? – впервые задал он вопрос.
– Там поглядим… Ничего хуже того, что с вами делали в Египте, – с неожиданной серьезной злостью ответил его спаситель: эта злость была обращена не на Ликандра. – Ваши хозяева ведь гнали вас на убой во все жаркие места, куда боялись соваться сами! Или скажешь нет, спартанец?
Ликандр прикрыл рукой опять воспалившиеся глаза и подумал о Поликсене и о своем ребенке, который должен был уже родиться. Что думает о нем его жена, догадывается ли, что с ним случилось? Но даже если так, она ничего не сможет сделать. Остается надеяться только на себя самого.
Ему вернули хитон и набедренную повязку – доспехи, разумеется, нет. Ликандр оглядел остальных: им уже связывали руки, соединяя одной длинной веревкой. Тем, кто пытался сопротивляться, приставляли к животу нож или кривой меч; однако всерьез не воспротивился никто, и не только потому, что пытаться спастись в их положении было бесполезно. Боевой дух, который в другое время заставил бы воинов предпочесть смерть рабству, сейчас в них угас.
– Хочешь есть? – неожиданно спросил Ликандра все тот же грек. Он был черноглазый и чем-то напоминал эфиопа – должно быть, киренеянин.
– А остальные? – спросил в ответ Ликандр. Ему было тошно от сознания своего бессилия и своей дальнейшей участи, но сейчас он не мог сосредоточиться ни на чем, кроме настоящего.
– Остальным уже дали, погляди! С тобой дольше всех возимся, красавец! – усмехнулся работорговец: вместе с гадливостью он теперь странным образом вызывал у Ликандра чувство общности и почти расположение, какого гоплит не мог заставить себя ощущать к египтянам за все время, пока служил им.
Ему дали еще воды и несколько сушеных фиг. И, подкрепившись для спартанца почти основательно, несмотря ни на что, Ликандр ощутил, как к нему возвращается бодрость: и вместе с нею злость, необходимая для борьбы. А теперь ему предстоит смертельная схватка. Он прошел уже столько битв, однако такое…
В цепочке пленников он оказался не последним: и это хорошо, смекнул воин. Меньше будет привлекать внимание. Он тайком напряг руки, проверяя крепость узлов; и тут же ощутил на себе взгляд черноглазого киренеянина, который, по-видимому, заправлял в этой шайке. Если этот человек почему-то решил присматривать за Ликандром особо…
Над головами у пленников щелкнул кнут со свинчаткой, но, видимо, больше для острастки: никто не вскрикнул от удара.
– Не бить! Никого не бить! – пронзительно крикнул киренеянин: своим он кричал тоже по-гречески. Ликандр решил, что у него еще будет возможность обдумать все это позже. Пока нужно беречь силы: эти негодяи совершенно правы.
Их погнали вперед, потягивая за общую веревку и пощелкивая кнутами справа и слева, если кто-нибудь начинал валиться; впрочем, в этом почти не было необходимости. Пленные эллины, – а все, кто остался с Ликандром, были эллины, – не сговариваясь, поняли, что возможность спастись может им предоставиться только потом, если они смирятся со своим положением сейчас. И все, кто остался жив и мог сейчас идти, были выносливые люди, – самых слабых так и не удалось пробудить. Ликандр радовался этому: и тому, что мертвые избежали позора, и тому, что работорговцам не пришлось их закалывать или, еще хуже, бросать, слушая их мольбы о пощаде… Это было бы унизительнее некуда.
Вскоре они добрались до того самого колодца, до которого Ликандру с товарищами не хватило мочи дойти без помощи. Сделав остановку, их нынешние хозяева наполнили бурдюки и напоили верблюдов. Пленников тоже оделили водой.
Ликандр подумал – неужели о них так заботятся, чтобы потом приковать к кораблям? Ведь для такой работы нужны просто сильные здоровые мужчины, которых можно найти много где: а смелость и воинские умения в них вовсе необязательны и даже нежелательны. Впрочем, человеческая жадность далеко не всегда расчетлива. А может, и нет: может, эти люди только перекупщики, и теперь рассчитывают продать пленников подороже – тем, кто и решит окончательно их судьбу!
Воин снова подумал о своей жене. Он думал о любимой всегда, когда не изыскивал возможностей к спасению, – и спрашивал себя: лучше ей помнить о нем или забыть, не приносить себя в жертву бесплодной тени их прошлого?.. Только бы вырастила их сына, рассказав ему лучшее, что помнит об отце!
Почему-то теперь Ликандр не сомневался, что Поликсена родила сына: и иногда улыбался этой мысли, когда хозяева не могли видеть его. Немногое, что могло радовать его сейчас, – делать почти счастливым, что бы ни замыслили эти торговцы людьми!
Они шли до ночи: самую сильную жару египетские наемники перележали – как раз тогда Ликандра и покинуло сознание. Хозяева остановились на ночлег.
Как и бывает в пустыне, с заходом солнца резко наступила не только темнота, но и холод. Ликандру, как большинству спартанцев, случалось и зимой ходить раздетым, и холод тогда был несравним с этим; но теперь, после потери крови, он стал мерзнуть. Воин неподвижно сидел в стороне, никак не показывая, что чувствует, – работорговцы зажгли костры, но в одном их свете, в новолуние, Ликандр не мог различить, где сидят его сородичи. Его привязали далеко от других спартанцев: и даже будь это иначе, переговариваться было слишком опасно и бессмысленно. Охранники, до отвращения похожие на персов, расположились вокруг пленных и не спускали с них глаз.
“Сколько они получают за свою службу?” – неожиданно для себя подумал Ликандр. И тут увидел, что кто-то из хозяев направляется в его сторону; повернувшись всем телом к подходившему человеку, он узнал своего спасителя.
Черноглазый киренеянин с примесью негритянской крови присел рядом, улыбаясь почти дружелюбно. На миг Ликандр изумился, как это щупловатый работорговец не боится его, даже связанного; но тут предводитель накинул ему на плечи шерстяной плащ.
Первым порывом Ликандра было сбросить одежду; но он стиснул зубы и остался недвижим. Лаконец чуть было не поблагодарил своего спасителя опять, но удержался и отвернулся. Он плотнее завернулся в плащ – связанные спереди руки позволяли это; и подумал обо всех остальных, кто остался мерзнуть. Ликандр чувствовал, что спаситель не спускает с него глаз.
– Ты борец? – неожиданно спросил его киренеянин.
Ликандр коротко рассмеялся.
– Ты не понял, кто я, когда отобрал мой меч и панцирь? – спросил он.
– Я спрашивал не об этом, – возразил торговец живым товаром. – Тебя ведь, конечно, учили бороться… по всем правилам?
– Да, – ответил лаконец, оглядев своего хозяина с холодным недоумением. И тут же он начал догадываться, к чему тот ведет.
– А твои товарищи? – продолжал допытываться киренеянин. – Они все тоже обучены борьбе, а не только воинскому искусству?
– Я не…
Ликандр чуть было не сказал, что не знает этого, как и не знает, откуда родом большинство из пленников; но прикусил язык. Может быть, для этих эллинов лучше, если работорговцы всех их будут считать спартанцами?..
Впрочем, сметливый киренеянин и сам догадался, что осталось недосказанным. Он кивнул и улыбнулся: блеснули его глаза и очень белые, как у чернокожего, зубы.
– Ты не знаешь, откуда родом остальные и чему учились! Тогда я это скоро сам узнаю.
Ликандру вдруг показалось, что киренеянин подсел к нему в такое время и старается говорить так, чтобы не услышали его подельники. Что ж, немудрено. Когда это такое ремесло объединяло людей?
– Вы хотите… ты намерен заставить нас участвовать в играх? – спросил пленник, вовремя поправившись и понизив голос.
Черноглазый киренеянин широко улыбнулся.
– Да, мой могучий Геракл. Я не преувеличиваю, – тут он сам понизил голос. – Мне нечасто доводилось видеть мужчин с телом такой силы и пропорциональности, как у тебя! Да ты мог бы зарабатывать, вовсе ничего не делая, а только позируя мастерам! Ты знаешь, что именно сейчас у афинских художников ощущается большой недостаток в натуре? Они говорят, что ищут новые каноны!
Ликандр покачал головой. Искусство его никогда не интересовало; и тем паче он был удивлен, что в искусстве сведущи такие люди, как этот. Хотя, конечно, его занимает только прибыль, которую можно извлечь из художества.
Хозяин придвинулся к нему.
– Бороться ты будешь не у меня, – сказал он едва ли не доверительно. – Но я могу предложить тебя такому покупателю, который тебя оценит по достоинству… а меня озолотит! И если ты стоишь столько, сколько я думаю, а у меня глаз наметан… ты можешь со временем сам разбогатеть и даже выкупиться на свободу!
Он чуть было совершенно по-свойски не похлопал пленника по плечу, но что-то во взгляде серых глаз лаконца наконец остановило его. Протянутая рука замерла на полпути, и киренеянин поспешно встал и отступил во мрак, даже несмотря на то, что пленник был связан. Предводитель быстро смешался со своими.
Ликандр прикрыл глаза на несколько мгновений. Клонило в сон, болели все раны и было холодно, несмотря на плащ, – а пуще того донимал голод, о котором спартанец вспомнил только теперь. Конечно, он нередко засыпал и без ужина, но…
Он присмотрелся к товарищам и наконец увидел близко сородича по имени Агий, с которым они уже не раз помогали друг другу. Охранники уже не так внимательно следили за ними: Ликандр встал и, насколько позволяли веревки, подошел и пересел к спартанцу, который был так же силен и крепок, как он сам, хотя и не так внушительно сложен.
– Ты что не спишь? – шепотом спросил его Агий.
– Не спится, – улыбнулся Ликандр. Он движением плеча предложил товарищу закутаться в плащ вместе с ним, и Агий принял предложение с молчаливой благодарностью.
– Вам давали есть? – спросил Ликандр.
– Мне давали, я ел, – Агий достал из-под одежды половину сухой лепешки. – Тебе нет?
Ликандр качнул головой; и с такой же безмолвной благодарностью принял кусок лепешки у Агия.
– А о чем начальник сейчас говорил с тобой? – спросил вдруг Агий: Ликандр увидел, что друг едва скрывает нетерпение.
Ликандр подумал некоторое время – и пересказал Агию весь разговор.
Тот долго молчал, не то подавленный, не то изумленный сверх меры.
Наконец сказал, вздохнув:
– Мне такого не предложат.
Ликандр на несколько мгновений потерял дар речи. Потом спросил:
– Почему не предложат? И почему ты думаешь… что я соглашусь?
Агий коротко взглянул на него.
– Ты же хочешь увидеть жену и ребенка? И глупо будет, – неожиданно зло сказал второй спартанец, – если мы сгинем вот так! Очень глупо!
Ликандр рассмеялся.
– Ты прав, дружище, глупо.
Они осмотрелись: все костры погасли, кроме одного сторожевого. Ликандр взглянул на Агия.
– Давай-ка спать!
Друг кивнул, и спартанцы быстро легли, устроившись под общим плащом и согревая один другого своими телами. Они скоро уснули.
Караван рабов шел еще два дня. И в каждый из этих дней предводитель по нескольку раз улучал время подойти к Ликандру и осведомиться о его состоянии; Ликандр, прекрасно понимая, что от этого человека зависит судьба всех пленников, заставил себя отвечать ему несколько любезнее, чем вначале, хотя так же немногословно.
На третий день они увидели море и два корабля, привязанных у причала. Две триеры, на палубах которых, вне всяких сомнений, приказов киренеянина дожидались персы!
У Ликандра не было времени изумляться. Его вместе с товарищами заставили подняться на один из кораблей и согнали в трюм; перед тем им поодиночке освободили руки. Ликандр с удивлением смотрел на багровые отметины: он и не заметил, что за дорогу стер запястья почти до мяса!
Хотя это заживет, как уже почти зажили раны. Киренеянин был очень доволен.
Ликандр устроился на гнилой соломе рядом с Агием. Он услышал, как застонали на нижних палубах гребцы, на спины которых обрушились кнуты. Он, Ликандр, тоже очень легко может оказаться вот так прикован к скамье – и тогда его действительно ничто не спасет…
Спартанцы прижались друг к другу, отдыхая, пока была такая возможность. Весла справа и слева размеренно вспенивали воду; море, качая боевое и рабовладельческое судно, словно колыбель, мощно увлекало их вперед. Кажется, Ликандр уже знал, куда.
========== Глава 50 ==========
Аристодем так и не женился, хотя его окружало множество прекрасных женщин разных народностей; афинянин был по-прежнему хорош собой, хотя более воинственным грекам и персам, не сбривавшим бород с юности, его наружность казалась немужественной. Но женщин, конечно, в молодом купце это привлекало не в первую голову. Богатство и влияние в женских глазах любого урода способно сделать красавцем. Он слышал, что даже холодные женщины способны испытать наслаждение, ложась не с умелым и красивым любовником, как можно было бы подумать, – а с человеком, который способен дорого их содержать!..
Прежде сын Пифона и не задумался бы об этом. Он купил бы себе жену, как делало большинство эллинов, и запер бы ее на женской половине, как делало большинство афинян. Конечно, ученик Пифагора обращался бы с женой с добротой и снисхождением, сдерживая ее низкие животные страсти… но ему не пришло бы в голову, что женщина может разделять его мысли и иметь свои мысли, достойные внимания, служа не только для хозяйства и деторождения.
Конечно, афинянин уже многократно видел иные образцы супружеской жизни: египтянки со стороны казались именно такими разумными и почитаемыми спутницами жизни своих мужей, о каких с некоторых пор возмечтал он сам. Но египтянки всецело принадлежали своей стране, и их положение было обусловлено тысячелетним укладом жизни Та-Кемет, который был невоспроизводим где-нибудь еще.
Что же до персиянок…
Пусть даже персиянки, как он успел наслушаться, нередко почитаемы в своих семьях и нередко умны, занимает этих женщин не философия, не логика, не политика и не искусство. У азиатов нет обо всем этом никакого ясного понятия, и они совершенно неспособны вести философские споры: их умственная и художественная деятельность невыразима никакими словами, какими говорят о божественной науке эллины, и неотделима от поклонения огню и царю – любого слепого поклонения, без которого персам невозможно жить!
Впрочем, это не что иное, как неразвитость ума и чувств, свойственная вообще дикарям, и не только восточным варварам: в том числе и грекам, стоящим ниже афинян. Ну а жениться на персиянке или египтянке для Аристодема до недавнего времени было бы все равно что… на козе, которых брали с собой в походы солдаты. Он и язык обоих этих народов выучил ровно настолько, сколько было нужно в повседневной жизни и торговле. А это оказалось совсем немного: самые простые телесные нужды всех людей, до которых дошло и у побежденных, и у победителей, выразимы ограниченным набором слов.
Жениться на дочери или сестре другого пифагорейца или философа иной школы? Аристодем думал об этом, и просвещенные отцы даже несколько раз позволяли благородному и ученому жениху увидеться наедине с девушками, которых следовало сбыть с рук: а девочек в семьях обычно рождалось больше, как Аристодем давно заметил. Или просто дочери реже умирали во младенчестве, и, пока вырастали, успевали порядочно отяготить своих родителей, даже состоятельных. Пифону из Афин в этом повезло – все его сыновья выжили, а от детской болезни умерла только одна дочь.
Две такие девицы на выданье, с которыми знакомили молодого философа, оказались красивее Поликсены, и одна, дочь аргивянина из Навкратиса, очень ученой. Приглашенный в перистиль* родительского дома Аристодем, улыбаясь с учтивым и умеренным восхищением поклонника скромной девы, долго слушал, как невеста старательно излагает истины, почерпнутые у многих мудрецов; а потом прервал ее жестом, испугав и обидев. Больше, конечно, испугав, чем обидев.
Поблагодарив девушку и сказав невесте несколько изящных любезностей, которые немного успокоили ее, Аристодем пошел и принес извинения ее отцу: и этот добрый и образованный человек был очень огорчен и разочарован.
А Аристодем уже предвидел, как скучна станет ему эта жена, когда исчерпает все мысли, которыми набили ее бедную голову воспитатели-мужчины. Истинно умных женщин должны воспитывать как мужчины, так и другие умные женщины! Но где возьмешь таких воспитательниц и таких воспитанниц?..
Гетеры? Может быть, такие встречались среди гетер Афин и Коринфа; но гетер не учили быть женами, а только усладами на час, пусть и самыми тонкими. Рассчитывать свои женские таланты на час или на целую жизнь – какая великая разница!
Поликсена, которая предпочла Аристодему спартанца, не выходила у него из головы. Поликсена, с некоторых пор представлявшаяся сыну Пифона тем самым идеалом, которого он не мог найти ни в какой другой жене!
Аристодему казалось, что, из упрямства или по короткому случайному увлечению выбрав в мужья неученого спартанца, такая девушка уже через месяц сойдет с ума от тоски; но ничего подобного не случилось, и Поликсена полгода была этому гоплиту счастливой и верной женой. Она могла созидать семейное счастье, опираясь на собственные силы! Аристодем тогда возненавидел спартанца как никого в целом мире; и захотел утраченную Поликсену еще больше.
Тем более, что афинянин уже понимал, почему другие женщины стали несносны ему: и опытные красавицы, увивавшиеся за его деньгами, и образованные непорочные дочери благородных семейств. Ни одна из них не была Поликсеной.
Любовь, овладевшая им, не поддавалась ни расчету, ни логике, ни разуму, ни измерению в каких-нибудь числах!
И таково же, так же неизмеримо, было чувство между Поликсеной и Ликандром!
Обо всем, что происходило с его сестрой, Аристодема уведомлял Филомен, который досадовал на выбор Поликсены не меньше друга. Когда спартанец, подобно многим своим глупо героическим или безнадежно бедным собратьям, отправился проливать кровь за чужую страну, оставив молодую жену беременной, Аристодем наконец обратился к своему рассудку и предположил, что это супружеское чувство было бы недолговечно. Спартанские мужчины не рассчитывают своих сил и любовной страсти на целую жизнь с женой – так же, как коринфские гетеры не рассчитывают себя на целую жизнь с мужем.
Но теперь, когда Поликсену с Ликандром разлучила судьба, скорее всего, плен или смерть… коринфянка будет боготворить своего героя! Она сочтет своим священным долгом хранить верность его праху, если даже не надежде на его возвращение!
А может быть, нет? Язвительный, несмотря на свои чувства, афинянин знал, как часто люди переоценивают сами себя и друг друга, особенно своих любимых. Может быть, уже через год Поликсена будет иначе смотреть на ухаживания других мужчин! Особенно имея на руках ребенка – многие ли мужчины согласятся взять мать с ребенком, даже спартанским… особенно спартанским!
Аристодем, конечно, не был ни празден, ни несчастен: в то время, как Ликандр получил свою возлюбленную, Аристодему, а с ним и другим греческим купцам Египта, стало особенно везти в делах. Один из троих братьев пифагорейца, Аристон, открыл собственную торговлю в Навкратисе, а двое других, Хилон и Калликсен, уехали домой в Афины, взяв с собой мать. Отец четверых братьев к тому времени скончался.
Пятнадцатилетний Калликсен, самый юный из братьев, несколько встревожил Аристодема своими намерениями – он сказал Аристону, теперешнему главе семейства, что намерен податься на военную службу: и не из какого-то расчета, а из горячей любви к родине. Философу было не столько страшно, что брат погибнет, сколько он боялся, что юноше заморочат голову на агоре*, раздираемой интересами богатых хозяев города, и Калликсен умрет за чью-то искусную ложь…
Впрочем, такова неизбежная плата за совершенствование ума и ораторского искусства. Аристон и Аристодем взяли слово с Хилона позаботиться о матери, что бы ни случилось с Калликсеном. Афинянам нельзя рассчитывать ни на кого, кроме своей семьи, – особенно теперь…
Потом, как раз в тягчайшее время для Та-Кемет и время решительных испытаний для самого Аристодема, женился оставшийся с ним в Навкратисе брат Аристон, самый старший в семье. Аристодему исполнилось двадцать четыре года, в то время как старшему брату двадцать шесть.
Аристодем, приглашенный в дом Аристона в числе многих удачливых друзей брата, смотрел на свадьбу, на обряженных в белое жениха и невесту со смутным чувством превосходства и одновременно зависти. Аристон всегда был проще его, пифагорейца, – он никогда не искал в жене ничего сверх того, что нужно было обычным мужчинам, пусть и благородным эллинам. А такие, как Аристодем и Филомен, брат коринфянки, который так неожиданно и двусмысленно прославился на весь Египет, никогда не знают покоя. Им всегда нужно, чтобы было не так, как сейчас, лучше, чем сейчас, – пусть за эту творческую жажду, потос*, и расплачивается потом множество других людей!
Аристодем очнулся от размышлений, когда немного пьяный и уже распаленный ожиданием брачной ночи брат горячо обнял его за шею и прошептал, задевая за щеки своим разлохматившимся венком из разноцветных египетских вьюнков:
– А ты что скис, братец? Найди себе такую же девочку, и радуйся жизни, пока молод! Потом спохватишься – глядь, а уже старик!
Аристодем мягко усмехнулся.
– А девочка-то радуется? – спросил он, вспоминая, как краснела невеста, не зная, куда деваться от сыпавшихся на молодых со всех сторон непристойных пожеланий. Она закрывалась руками от плодов и орехов, которыми их осыпали по обычаю, а от брачной жизни деваться было некуда.
Аристон махнул на него рукой.
– Да что ты все думаешь, чем радовать женщин! Дело жены служить мужу – а начнет много думать, ни ей, ни тебе добра не будет!
Аристодем смотрел на молодого человека, который был похож на него и светлыми волосами, и лицом, и телом, – более, чем кто-нибудь другой, – и понимал, как необыкновенно одинок. Друг юности Теон вообще не понимал его страстного увлечения женщиной. Только Филомен мог бы сейчас понять его… Филомен, искавший в браке и в будущей жене того же!
– Ты можешь с женщинами так, как советуешь мне, – сказал Аристодем старшему брату, грустно улыбаясь. – Я уже нет.
Аристон опять обнял его за шею и, пьяно покачнувшись, наставительно сказал:
– Вот поэтому, братец-философ, ты никогда не будешь счастлив.
Аристодем поцеловал брата и, ласково, но решительно отстранив его, пошел прочь, не дождавшись конца свадебного веселья. “Эван, эвоэ”, звон чаш и песни не смолкнут в доме Аристона до самого утра: Гименей* и Дионис будут довольны этой ночью. Пусть каждый находит счастье там, где видит, – но ему, Аристодему, любовь дала другие глаза, как Камбису богиня Нейт и ее царственная жрица.
Выйдя на крытую галерею, опоясывавшую маленький внутренний сад дома Аристона, Аристодем обхватил рукой колонну и задумался, вдыхая ночной воздух.
Ему двадцать четыре года, самый лучший возраст! И он никогда не будет счастлив – сказал брат!
Был ли счастлив Филомен, поднимая восстание против царя персов? Был ли счастлив Ликандр, отправляясь на чужую войну? Был ли счастлив Пифагор, оставшись в Мемфисе и вместе с египтянами приняв на себя не предназначенный ему удар? Был ли, наконец, счастлив сам Камбис, выполняя завет отца?..
– Может статься, я буду и менее счастлив, чем ты, Аристон, – прошептал пифагореец, подставив лицо ветру, – но я буду более прав.
Он в одиночестве покинул дом Аристона и быстро зашагал к себе домой по улицам ночного Навкратиса. Аристодем ни на миг не задумался об опасности, которая могла таиться в любой тени.
Войдя через портик в ойкос* и отмахнувшись от ждавшего его раба, философ сел на свое обеденное ложе и долго сидел без сна, и даже почти без мыслей. Ему казалось, что этой ночью, во время разговора с братом, с ним, с его душой, совершился какой-то великий переворот. Как тогда, когда друг Теон рассказал ему, что Поликсена стала милостницей царевны Нитетис – и Аристодем поклялся Афродите все равно во что бы то ни стало добиться этой девушки, которая стала единственной из всех.
Как будто этой ночью Афродита – а может, саисская Нейт неслышно овеяла его своим покрывалом, сделав другим человеком!
Аристодем лег; но долго еще не спал. Он глядел в потолок, но видел небо над ним и ощущал за стенами своего дома целый мир – и чувство неназываемого великого все выше поднимало его на своих крыльях.
***
Через три месяца после свадьбы брата, – Аристон уже успел обрюхатить юную безответную жену, – Аристодем увидел памятку, которую коринфянка подарила мужу, на рынке в Навкратисе. Философ как никогда ранее уверовал в то, что мужчина и женщина могут быть предназначены друг другу богами: что Поликсена предназначена именно ему.
Как раз тогда Аристодем узнал, что Филомен, несколько месяцев проживший в плену, пошел на службу к персам и принял от Камбиса сатрапию. Аристодем слишком хорошо знал брата своей возлюбленной, чтобы предположить, что это корысть или тщеславие. Во всяком случае, корыстен или тщеславен этот царевич мог быть только за всю Грецию!
Давно держа при себе ониксовую серьгу, Аристодем приехал к Поликсене, лишь дождавшись, пока она родит: чтобы не повредить известием о возможной участи мужа матери или ребенку в ее утробе. К этому времени и Хилон написал братьям из Афин о своей удачной женитьбе на афинянке. Калликсен же удивил всю семью тем, что пошел служить на боевой и, одновременно с этим, торговый корабль: часто греческие корабли были и теми, и другими, и купцу-мореплавателю поневоле приходилось становиться воином. Аристодем и сам неплохо владел мечом и луком.
Что ж, такой выбор младшего из сыновей Пифона, как бы то ни было, лучше, чем служба в пехоте, к которой был самим своим рождением приговорен несчастный муж Поликсены! Может, брат еще прославит Аристодема – да и состояние сколотит своими подвигами на море!
Поликсена, которая родила сына от лаконца, опять отвергла притязания афинянина: конечно, это можно было предвидеть, и Аристодем даже испытал бы разочарование, будь это не так. Но у него впереди еще достаточно времени.
Поликсене нет еще и двадцати лет! Она скоро поймет, что это слишком юный возраст для вдовства; и, уж конечно, сделав выбор, не побоится людского суда, как не побоялась его, отдавшись лаконцу без брака и без одобрения брата…
А спустя три месяца после того, как вернулись из Сирии остатки армии Уджагорресента, Филомен написал старому другу из Ионии. И своим письмом изумил афинянина больше Калликсена.
Филомен женился – и в жены брал персиянку.
* Внутренний двор или сад в доме, окруженный со всех сторон крытой колоннадой. Как архитектурный прием известен в Греции с IV в. до н.э., но это понятие применимо и к сходным образцам, использовавшимся ранее в Египте и Персии.
* Рыночная площадь в древнегреческих полисах, служившая местом общегражданских собраний. Афинская Агора стала знаменитым на всю Элладу центром светской и общественной жизни.
* Страстное желание и одновременно творческий порыв (особ. позже в выражении Аристотеля), который, по убеждению греков, имел божественную природу.
* Бог свадеб в Элладе.
* Главная, самая просторная комната греческого дома; часто ойкос через портик имел выход во двор.
========== Глава 51 ==========
Поликсена тоже получила письмо от брата… и получила приглашение на его свадьбу. Она догадывалась, что Филомен зовет в Ионию также и Аристодема, хотя брат не упоминал об афинянине. Но она могла предугадывать ход его мыслей… теперь, когда мысли Филомена роковым образом изменили направление.
Но все равно предсказать поведение брата, прежде военачальника Египта, а теперь сатрапа Ионии… его политику по отношению к Поликсене, как и к великой царице, представлялось невозможным. Как это страшно! Как порою тосковала Поликсена по временам невинности – по своему неведению, когда она не была знакома даже с Нитетис!
Однако эллинка теперь не представляла себе, как они с Нитетис могли бы друг без друга. Когда она осталась без Ликандра – и чувствовала, что он может быть жив, а маленький Никострат рос и умнел без отца, все более с каждым часом! Когда великая царица в один миг могла бы лишиться и своего сына, и положения, и жизни.
– Ты ведь не поедешь, – сказала Нитетис на другой день после того, как пришла весть от Филомена. Они вдвоем сидели в детской во дворце, глядя, как няньки играют с их малышами – почти ровесниками. Поликсена думала, что, хотя сын Ликандра и младше, ему раньше, чем царевичу Яхмесу, понадобится воспитатель-мужчина. Может быть, уже сейчас – чтобы приучал его к упражнениям и закалял! Нянька уже с трудом могла уследить за резвым и сильным мальчиком!
– Ты же меня не отпустишь, великая царица, – сказала эллинка с задумчивой грустью.
Нитетис приобняла ее.
– Разумеется, нет. Даже если бы рассудок изменил тебе, я бы тебя удержала.
Поликсена прикусила губу, ощущая вкус краски – хны, замешанной на масле. Она смотрела, как дурачатся дети, – маленький спартанец уже задирал маленького перса, который не успевал ответить на выпады малыша Поликсены, но в черных глазках можно было заметить злой блеск.
– А тебе не кажется, царица, что лучше всего мы делаем тогда, когда полагаемся на чувство, а не на рассудок? – спросила эллинка.
Нитетис не ответила: нахмурив черные изогнутые брови, египтянка смотрела на детей, чья игра переросла чуть ли не в драку, даром, что каждому исполнилось немногим более полугода. Хлопнув в ладоши, так что обе няньки испугались и отвлеклись, великая царица резко встала с места и, быстро приблизившись к детям, разняла мальчиков.
