355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Савва Дангулов » Кузнецкий мост (1-3 части) » Текст книги (страница 80)
Кузнецкий мост (1-3 части)
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 03:36

Текст книги "Кузнецкий мост (1-3 части)"


Автор книги: Савва Дангулов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 80 (всего у книги 128 страниц)

6

В январе ударили морозы, и, загрипповавший Бардин осторожно, дал понять Ольге, что хотел бы перетерпеть январскую стужу в Москве. Ольга погрустнела – она допускала, что однажды Бардин, может сказать нечто подобное, и боялась этого, В Ясенцах она была хозяйкой с сотворения мира и нисколько не отождествляла Ясенцы с Ксенией и прежней жизнью Бардина, другое дело Калужская… Ольга попробовала воспротивиться. Бардин оделся и, ничего не сказав, уехал.

В том, что Бардин был сейчас на Калужской, а Ольга здесь, в Ясенцах, было что-то очень плохое. Она прождала его допоздна, отыскала в погребке банку малинового варенья и подалась на Калужскую. В течение того часа, пока электричка несла ее в Москву, одна мысль не покидала ее: как она войдет в этот дом… Она закрыла глаза и взглянула на себя как бы со стороны, и ей стало жаль себя. Она живо представила, как сидит сейчас в полупустом вагоне по-крестьянски повязанная платком, в Егоровом полушубке, с этой своей банкой варенья, которое, как она убеждена, может единственно исцелить Егора. Да, она очень живо представила себя в электричке, идущей через ночь, и почувствовала странно одинокой, неизвестно по какой причине прилепившейся к Егору и его семье, которая когда-то давно была для нее своей, а сейчас вдруг начала откалываться, да, откалываться неудержимо… Еще она представила себе, как войдет через полчаса в квартиру на Калужской с этими ее едва уловимыми специфическими запахами, чужими и неистребимыми, во веки веков живучими и все пережившими, даже эту страшную войну. И еще ей подумалось, как обступят ее эти вещи, мертвые и вместе с тем живые, сохранившие прикосновение рук женщины, которой нет…

В какой-то миг она подумала, что все в ее силах, все способна победить ее любовь, надо только захотеть… И она стала убеждать себя, что в ее силах возобладать над всеми невзгодами жизни. Надо только приложить ум и руки, да, ум обязательно, ибо это потребует и осторожности, и такта, и терпения… Не выказывая раздражения и поспешности, щадя Егора и, быть может, немножко себя, надо сделать по-своему. Да, нужны только такт и терпение, сказала она себе, и вдруг она поняла, что на все это у нее уже не хватит сил… Она дождалась первой остановки, взяла банку с вареньем, вышла.

Мороз заметно усилился, да и ветер, бесснежный, но ледяной, бил в лицо до ломоты в висках. Ей показалось, что она замерзает, и она зашла под крышу, но и там было не теплее. Что-то в ней смерзлось, холод шел изнутри. Нет, ей в самом деле показалось, что она замерзает. Она постучала в деревянное окошечко кассы, никто не ответил. Конечно же кассирша уже легла – наступил тот полуночный перерыв, пятичасовой, но напрочь мертвый, когда затихает даже неумолчный ход поездов. Она вышла на платформу, поезда уже не было.

Где-то здесь, очевидно, должен быть переезд, а следовательно, будка сторожа. Она сошла с платформы, истинно не видно ни зги. Ей показалось, что она свалится сейчас под откос и на этом все кончится, и она подумала о Егоре. Нет, не о себе, а именно о нем… Ей показалось, что если сейчас, сию минуту не подойдет поезд, то она зашагает в Москву по полотну железной дороги. Да, да, по полотну, превозмогая и этот адский мороз, и этот ветер, который даже ее способен сшибить с ног, и глухую тьму этой ночи. Она затихла, ожидая, что ветер донесет до нее шум идущего поезда. Нет, это был не мираж – поезд шел. Она устремилась к платформе, срываясь с полотна и проваливаясь в снег. Нет, поезд действительно шел, он шел… Уже в вагоне, сбивая с себя снег, она вдруг поймала себя на мысли, что улыбается, и засмеялась не стыдясь. Нет, в самом деле, был резон для радости: она едет к нему, едет к нему… Она вдруг обнаружила, что банку с вареньем оставила на платформе, но это уже не способно было испортить настроение. Ну конечно, она не почувствовала бы этой радости, если бы не сошла на полустанке. Ей надо было там сойти, чтобы понять, все понять…

Она была на Калужской в третьем часу ночи и, увидев Егора, ощутила, что может разреветься. Она кинулась ему на грудь, чтобы упрятать глаза, которые уже полнились слезами.

– Да не случилось ли чего, Ольга? – мог только спросить он и вот так, удерживая ее на груди своей, повел в комнату рядом.

– Ради бога, не спрашивай меня ни о чем, ради бога… – молвила она, не поднимая головы. – Дай отогреться и поспать, отогреться только…

Она добралась до Егорова дивана, того самого, обитого черной кожей, и ее свалил сон. Она спала сном нерушимым и проснулась, почуяв запах цикория – в старой квартире пахло цикорием.

– Что-то у Иришки не все ладно в школе, – крикнул Бардин ей из кухни, услышав, что она проснулась. Кофе с цикорием вскипятил он. – Ирина из тех, кого надо постоянно возвращать на землю…

– Я пойду в школу, я все сделаю, – сказала она.

Казалось, он был застигнут врасплох.

– Пойдешь и как объяснишь? Кто ты?

– Кто я? Мать, конечно… А кто я ей, если не мать.

Он помолчал – сразу и не уразумеешь, что сказать.

– Ну, коли мать, тогда иди.

Ничего ей от него не надо было в эту минуту, кроме того, что он произнес только что. Она вихрем снялась с дивана и устремилась на кухню, где он колдовал над этим своим цикорием.

– Где мой Егор? Где мой Егор? – закричала она так, будто бы квартира была полна людей, а он сам куда-то запропастился. – Я люблю тебя, глупый, я люблю тебя… – повторяла она. – Ну, иди ко мне, иди… – Она приникла лицом к его лицу, он чуял дыхание ее губ, свежее, запах ее кожи – юный, так показалось ему.

– Только будь такой, как сейчас, и у нас все будет хорошо, – сказал он и подумал: «Надо сделать для нее что-то доброе, что-то такое, отчего она будет счастлива. Нет, взять и подарить ей колечко с жемчужинкой. В самом деле, почему я ей ничего не дарю? Нужно колечко с жемчужинкой. Где взять? Вот мы, доморощенные: рассуждаем о нормах протокола, а у себя дома едва ли не варвары!.. Нужно колечко с жемчужинкой. Где взять это колечко?..» Даже странно: вдруг понадобилась эта заветная жемчужинка. Прожил едва ли не полсотни лет и вдруг ощутил, что для полного счастья недостает именно этой жемчужинки… Господи, может так случиться: недостает пустячка, без которого жили и будут жить люди, праздного пустяка, но недостает же… Но, может быть, не обязательно добывать жемчужинку, а надо отыскать цветок: ветку сирени, стебелек многоярусного гладиолуса или даже простую гвоздичку с неумирающим бутоном. И она, эта немудреная гвоздичка, годна, чтобы Ольга посмотрела на нее издали, охорашивала взглядом и повторяла это трижды желанное и для нее, и для него: «А он меня любит, он меня любит…»

А может, даже не в вожделенной гвоздичке дело, а в ином. Был бы верующим, осенил бы крестным знамением: идея, спасительная!.. На будущей неделе он будет говорить перед большой аудиторией о Тегеране. Нет, волонтерства здесь не было, да и не тщеславен он, впрягли: «Ты был в Тегеране, тебе и карты в руки. К тому же у тебя есть этот талант влиять, а к почтенным ученым без этого нельзя. Одним словом, хотя ты, судя по всему, и не воспылал желанием, но перст указующий устремлен на тебя». Хочешь не хочешь, а давай согласие. Он, разумеется, согласился. Но при чем здесь Ольга?.. А он возьмет ее с собой! Он возьмет ее туда, как на праздник. Сравнение со стебельком гладиолуса относительное, но пусть смотрит издали и охорашивает… Но как ей сказать? Это для нее значительно и вызовет смятение немалое. Поэтому надо сказать как можно обыденнее.

Он решил, и легкое волнение объяло его. Он вдруг поймал себя на мысли: все, что он собирается сказать ученым, он уже говорит ей, только ей… А если она не решится? Да, скажет, что ей, пожалуй, недосуг, вон сколько дела в доме! Нет, дом к этому имеет косвенное отношение – просто не решится его смущать. Но, может быть, сказать ей все-таки? Он сказал. В ней поселились и тревога, и смятение, и радость. Да, радость неизбывная, она была в ее глазах.

– Ты пойдешь? – спросил он ее едва ли не так же безучастно, как сказал ей обо всем этом.

– Ты еще спрашиваешь? Не пойду – полечу!

Она сказала «полечу!», а он вдруг почувствовал, как будущая среда, тегеранская среда, обрела для него смысл, какого не имела прежде. Нет, дело даже не в том, что он решил обратить на это всю бардинскую мощь – не в его характере было делать что-то вполсилы, – он одухотворил все это, окрылил тем, что звалось немодным словом «вдохновение».

До среды еще оставалась неделя, и он должен был многое обдумать и выносить. Пусть в этом бардинском слове перед братией академиков будет воссоздана история того, что есть Тегеран, история точная, берущая начало, как Волга, у бедной той часовенки, где великую реку можно перешагнуть. Пусть будет воссоздана история с самых ранних истоков, а заодно и доподлинный лик тех, кто соорудил Тегеран, и особенности диалога, и настроение переговоров… И главное: надо добраться до самых печенок того, что есть Тегеран, и добыть зерно, которое легло в основу тегеранского замысла. Прежде дипломатическая практика, для которой подчас подробности важнее общей картины, вынуждала Бардина близко держать картину у глаз, отчего могла и ускользнуть перспектива. Теперь иное дело, можно было окинуть мысленным взором событие и рассмотреть дали дальние… Даже сделалось как-то не по себе: а почему не пришло в голову это прежде? А может, всему свой час? Кому бы пришло в голову делать доклад о дипломатическом аспекте войны в сорок первом, например? Да и не только делать доклад, но и просить о докладе! А вот заявил о себе сорок четвертый, и идея явилась сама собой.

Как это было до сих пор, он решил написать доклад, написать тщательно, а потом забыть дома и воспроизвести по памяти, сохранив обаяние живой интонации. Наркоминдельский опыт ему подсказывал, есть доклады, которые надо читать – точность формулы превыше всего. В данном случае иное: интонация застольной беседы, все собеседники перед тобой, ты даже можешь видеть их лица. Нет, разумеется, ты не знаешь сидящих в зале, но в этой твоей интонации должно быть ощущение, что ты их знаешь и обращаешься не ко всей аудитории, но к каждому из них.

И еще: надо, чтобы все значительное, что явилось плодом его раздумий в Тегеране, возникло в его слове, обращенном к мужам науки; разумеется, в той мере, в какой это может быть в докладе, который обращен к такой аудитории, как эта. Ну, разумеется, многое должно дождаться своей поры, многого не скажешь, тем больше союз трех становится и дипломатическим. Тут можно сегодня вывести мысль важную: антигитлеровская коалиция и Генуя. Именно Генуя, которая для Чичерина и его друзей была своеобразной купелью политики сосуществования, положила начало нынешнему товариществу по оружию. Чего греха таить, натерпелись лиха вдосталь, от того же Черчилля его хлебнули в эти годы досыта. Но Черчилль Черчиллем, а товарищество товариществом: у политики Генуи есть свой апогей, и война показала такое, что в прошлом не имело места. В прошлом, а возможно, на годы и годы в будущем… И об этом след сказать, да мало ли о чем можно сказать в докладе, который носит имя «Тегеран»?

– Ольга, возьми-ка платок поярче и перекинь его через плечо так, чтобы я отыскал тебя в зале, – сказал он ей, когда они собрались. – Возьми, прошу тебя…

– Нет уж, ты уволь, тут за мной и сурок не поспеет. Зароюсь – не отыщешь…

Но он ее отыскал. Она все сделала, как он просил. Где-то в задних рядах он отыскал этот ее снежно-белый платок в красных полудужьях и удержал его в те полтора часа, которые длился доклад. Аудитория была более чем почтенной. Седины пепельные, тронутые озорной желтинкой и туманной чернью, седины в отблесках хладного серебра, матово-свинцовые, алюминиевые с синевой. Седины благородно волнистые, точно озерная вода на перекатах, мелковьющиеся, в завиточках, будто скань…

Наверно, не следует пренебрегать высокочтимой аудиторией, Для которой превыше всех орденов и регалий их седины, и бросить взгляд в дальние ряды, где зажегся платок с красными полудужьями, но Бардин сделал именно так. Он видел только этот платок, благодарил, звал, молил и на него молился, хотя зал был и увлечен словом Бардина, и слушал его, истинно затаив дыхание.

…Когда Бардин закончил доклад, зал проводил его аплодисментами, обратившими Егора Ивановича едва ли не в бегство.

Да, он бы сбежал, если бы не Ольга. Он не обнаружил ее в фойе, не нашел и на улице и, вернувшись в зал, едва не сшибся с нею. Они поднялись по Кропоткинской и, выйдя на кольцо, зашагали к Крымскому мосту. Их несло как на крыльях.

– Знаешь, что-то открылось мне в тебе новое, – говорила она, стараясь идти с ним в ногу. – Не знаю что, но новое…

– Что – скажи?

– Что-то такое, чего я в тебе и не подозревала.

– Но что?

– Не знаю.

– Тогда хочешь, я скажу?

– Скажи.

Но ему стоило труда сказать это. И чем упорнее он думал, тем стремительнее был его шаг. Они дошли до Калужской, а он так и не собрался с мыслями.

– Ты так и не сказал, – заметила она, когда они поднялись к себе.

Он вдруг пошел из комнаты в комнату – великое беспокойство объяло его.

– Ты знаешь, я все смогу, – вдруг произнес он.

– Что именно? – спросила она, ее напугала эта его категоричность.

– Понимаешь, я все смогу, все мне под силу! – произнес он. – Это моя жизнь дала мне такую силу и, пожалуй, эта война… Нет, я говорю дело: победа наша, которая зреет, которая будет… Я смогу, я смогу!.. Чую, что есть силы…

– И должна быть скромность.

Он оторопел.

– Да, это ты верно, скромность, – согласился он, придя в себя. – Ум – это скромность, благородство – это тоже скромность… Кстати, как я заметил, сила, которую не контролирует скромность, глупа… А коли я это понимаю, надо дать этой мысли нагрузку…

– Какую именно? – спросила она.

Он взглянул на нее и устремился прочь.

– Дипломат-ученый, понимаешь? – крикнул он, войдя в кабинет, который находился в противоположном конце квартиры. Она представила, как он стоит там посреди кабинета, объятый тишиной.

– Тебя увлекает эта перспектива… дипломат-ученый? – спросила она.

– Да, – сказал он после некоторого молчания, но в комнату так и не вернулся. – Я знаю, что это потребует труда наивеликого, но я, пожалуй, совладаю…

Двумя часами позже, когда Бардин вошел к Ольге, она уже спала. В ее кулаках, накрепко сжатых и поднесенных к груди, был платок в красных полудужьях…

7

Утром, по дороге на Кузнецкий, Бардин вдруг вспомнил, что накануне вернулась из Лондона Августа и, пожалуй, будет сегодня на работе. Наркомат готовился к большому разговору о репарациях, и необходим был материал, относящийся к Первой мировой войне. Что-то привез Михайлов, но Михайлов же установил, что этого недостаточно. Послали Августу – работа требовала привередливости великой, а ее, привередливости, у Августы на троих. Кажется, она приволокла досье, к которому будут обращаться наркоминдельские доки и через сто лет после заключения мирного договора.

Как обычно, Августа встретила Бардина эпитетами в превосходной степени:

– Егорушка Иванович, какой вы стали красивый!.. – Она пошла вокруг Бардина, стараясь коснуться своей атласной ладонью его руки и его плеча. – А как же идет вам этот галстук. Ничего не скажешь, хорош Бардин и в сорок семь лет!

– Да мне уж, пожалуй, сорок осьмой минул, Августа Николаевна…

– Да чего вы себе прибавляете?.. Кстати, у меня для вас новость наиприятная…

Он улыбнулся снисходительно, у нее всегда для него была новость «наиприятная». Если новости не было, она ее придумывала. Нет, не то чтобы придумывала нечто такое, чего и в природе не было. Августа была совестлива и так далеко не шла, она просто придавала большие размеры уже существующему. Поэтому, когда она говорила, что у нее для него есть новость наиприятная, он знал, что ему предстоит услышать такое, что нуждается в коррективах.

– Вы, разумеется, не верите мне? Нет, сознайтесь, не верите? А я вам сейчас докажу, что права я, а не вы! Вчера я была в одном московском доме… и там было некое влиятельное лицо, – произнесла она интригующе. В ее рассказах и прежде фигурировали «один московский дом» и «лицо влиятельное». – Так вот, это лицо некое слушало вас в Доме ученых, когда вы говорили о Тегеране… И было произнесено следующее: «А не могла бы его увлечь такая перспектива – курс лекций о дипломатии союзников?.. Нет, не вообще для студентов, а для выпускников исторического факультета». Вот так-то… А теперь проверьте меня: такое предложение последует если не сегодня, то завтра… Приготовьте себя к этому, а кстати подумайте, что вы на это ответите. Но, может быть, вы хотите знать, что я думаю по этому поводу и как бы я поступила на вашем месте?

– Как поступили бы? – спросил он и искоса посмотрел на нее. Она, разумеется, все свела к этой последней фразе – ей важно было утвердить себя, без этого все предприятие теряло для нее смысл.

– Я бы не отвергла, хотя это, наверно, и не просто… Поймите, дипломат – это одно. Дипломат-ученый… иное, разумеется, иное! Да что там говорить? Новое качество, так сказать… Вы не согласны?

– А что это такое, Августа Николаевна, «новое качество»?

– Новые возможности, а следовательно, новая должность. Разве не ясно?

– Ясно, разумеется.

Вот она, Августа, во всем своем блеске. Ты только-только примерялся к этому, раздумывая, как соотнесется это новое с твоей сутью, а она уже все за тебя решила, до дюйма вымерив и выкроив.

– А все-таки… Лондон? – Она так увлеклась берлинскими новостями, что позабыла про поездку на Британские острова.

– Ах, Лондон?.. Что ему станется? Стоит!

Она даже приуныла, что он заговорил о Лондоне, ей было сейчас это не очень интересно. Да, понять ее можно: здесь Бардин, а там что?

– Но большой десант, как он там просматривается?

Она улыбнулась криво:

– На февральском приеме в посольстве мужиков в военной форме было как на плацу…

– Да что, из вас надо клещами тянуть? Кого видели?

Она точно заперлась в своем невеселом молчании.

– Переводила Эйзенхауэра, когда он говорил с нашими военными… – произнесла она и, устроившись в кресле поглубже, попыталась подобрать под себя ноги.

– Как он?

– Как все американцы: старался выглядеть веселее, чем был на самом деле… – Августа задумалась, казалось, ей было зябко, а мягкое кресло не охватывало ее, и она все старалась зарыть свое худое тело в его ворсистую ткань. – Но одним он мне понравился…

– Чем?

– Он сказал: «Вы хотели назначения командующего, пожалуйста, я перед вами. Вы хотите, чтобы я назвал дату, а я не могу назвать…» Наши засмеялись: «Рузвельт назвал, а вы не можете?» Он не смутился: «Он может, а я не могу».

Бардин смотрел на нее с хмурым вниманием.

– Что же тут может понравиться?.. Ревизия, и все тут!..

Она зарделась, будто бы упрек был адресован ей.

– Нет, он не смеет ревизовать. Просто он, Эйзенхауэр, понимает, что президенту легче отказаться от своего слова, чем ему, командующему, а поэтому он хотел бы иметь резерв…

– А что считает сошка помельче, хотя бы там же, на плацу?

– Сошка помельче не смеет думать… Нет, неверно, один поляк-майор сказал мне: «Все зависит от того, где окажетесь в мае сорок четвертого. Останетесь на Днепре – второго фронта не будет. Продвинетесь до Варшавы – будет».

– Значит, «даешь Варшаву»? – засмеялся Бардин.

– Варшаву.

– Но сама страна… ждет мая? – спросил Бардин. – Есть ощущение, что будет май?

Ей все еще было зябко, и она, изловчившись, засунула пальцы в рукава своей кофты, как в муфту.

– Мы были с вашим Бекетовым в Глазго…

– С моим… Бекетовым?

– А чей же он, если не ваш? Ваш!

– Ну хорошо, пусть будет мой. Итак, вы были с моим Бекетовым в Глазго… И что?

– Ехали ночью, так на дорогах столпотворение!.. Там ночью можно увидеть то, что днем не увидишь! Забиты дороги грузовиками – хвосты на мили и мили. Знаете, это было зрелище, которое должно запомниться: не дорога, а река, живая река. Сотни, тысячи моторов. Нет ни единого огонька. Все во тьме. Вы знаете, что я не сентиментальна, но было ощущение силы. В полнейшей тьме и, пожалуй, тишине. Вот эта тьма и тишина свидетельствовали о дисциплине, надо отдать им должное… Все думалось: пошли на зверя, начали его обкладывать. Понимала, что это американцы, а видела в них своих, поэтому было чувство гордости… Все говорила себе, приеду и скажу: «Будет второй фронт. Видела его своими глазами… Видела». Но, странное дело, мы доехали быстро. Потом я думала: почему? Оказывается, забита правая сторона шоссе, а не левая, по которой ехали мы… Вы поняли?

– Та сторона, что идет на юг и на юго-восток, так? Дувр?

– Так мне кажется, хотя до мая еще далеко и начинать накапливание, как говорят военные, казалось, рано.

– А как Бекетов… мой?

Она усмехнулась:

– О, ваш Бекетов… уникален. Я ему говорю: «Сергей Петрович, жена этого вашего Новинского, ну та, что ведает посольской библиотекой, влюблена в вас без памяти!.. Только поманите, на все пойдет!» А он перепугался и стал меня сторониться!.. Я даже в нем как-то разочаровалась: мужчина, а своего призвания не понимает.

– Призвания… в чем?

Краснея, Августа делалась не пунцовой, а бордово-кирпичной, почти коричневой. Коричневея, ее лицо все более влажнело, становясь блестящим.

– Если женщина сохнет, ну будь же ты рыцарем…

– Рыцарем… в каком смысле, Августа Николаевна? – Ему вдруг показалось, что она говорит не только о Бекетове.

Сейчас влага набралась в ее глаза, не ровен час, всхлипнет.

– Вы все понимаете, Егор Иванович.

– А коли понимаю, тогда покажите досье, что привезли из Лондона…

Но она не тронулась с места.

– Как там мое дите… живет-может? – спросила она, овладевая собой: она имела в виду Ирину.

– Дите ваше?.. – переспросил он строго. – Как все в шестнадцать лет – умнее всех!..

Она молчала, неприязненно взирая на него.

– Все вы там не уразумеете главного, – бросила она – ей доставляло удовольствие произнести это неприязненно лихое «все вы там». – Человек она хотя и юный, но богатый душевно, – она все смотрела на Бардина с недоброй пристальностью, ее подмывало сказать: «А она действительно умнее!» Ей очень хотелось бросить в него такое, бросить с ходу, наотмашь, но она побоялась выдать себя. – К тому же она ребенок… одаренный. Я это почувствовала, как она ухватилась за этот свой французский. – Августа улыбнулась, тронула крутое бардинское плечо атласной ладошкой: – Егорушка Иванович, дайте ее мне на год, и она вернется к вам полиглотом.

Бардин встал: ну и баба, истинно клейма негде ставить! И не заметишь, как поступишься своей сутью!.. Держать ее на расстоянии, не подпускать ближе чем на версту, – в этом, пожалуй, и спасение!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю