Текст книги "Кузнецкий мост (1-3 части)"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 128 страниц)

16

Все эти дни, пока машины шли по старому Смоленскому тракту, дорожные указатели – кусок фанеры или жести, полено, расколотое пополам и оструганное, сосновая доска – твердили упорно: «На Ельню!» На перекрестках за коротким перекуром счастливо вздыхали солдаты. «Ельня…» Скромный посад на Десне вдруг стал едва ли не стольным градом.

В Ельню приехали под вечер. Догорал закат, неожиданно яркий на темном сентябрьском небе. Все было сожжено вокруг, уцелели только трубы. В наступившей тьме они были похожи на стволы могучих деревьев, которые не успел спалить огонь – ветви сгорели, а стволы остались. Люди стояли меж этих стволов и порой, казалось, сами были похожи на деревья, которые не успел доконать огонь. Из тех сотен и тысяч русских городов и сел, которые захватили немцы этим летом, Ельня была первой, отбитой у врага.

Часом позже, когда тьма была уже так густа, что не было видно ни труб, ни людей, Тамбиев шел с Галуа по окраине Ельни. Они вышли в поле и остановились. Прохладой и покоем дышали и луг, укрытый росой, и лес, что лежал на отлете.

Изредка попадались люди, они, как летучие мыши, чуяли друг друга на расстоянии.

– Простите, Николай Маркович, но мне показалось, что кто-то вас окликнул…

Тамбиев оглянулся. Из тьмы шагнул человек, шагнул наугад, согнув могучие плечи, точно хотел подпереть ими падающую стену.

– Николай, да ты ли это?

Тамбиев даже отпрянул – в первозданной тишине простое слово было подобно грому.

Яков Бардин. И рука его. Шершавая, может быть, она стала даже еще жестче, чем прежде.

– Как вы это, Яков Иванович? – мог только воскликнуть Тамбиев. – В такой темноте…

– По голосу, Коля. – Большие руки Бардина охватили его, затрясли что было мочи. – В лицо не узнаешь, а по голосу не ошибешься… Голос поточнее лица! Как там наши, Коля?.. Про Егора все читаю в газете. Да, когда приезжал этот… американец… Я написал брату: «Не говори, Егор, Гопкинс, пока не перепрыгнешь!» – Он произнес это хмуро, без претензии на остроумие. Главное было не в остроте, в ином: американца, мол, слушай, Егор, а сам не забывай своего российского первородства. – А ты как сюда, Коля? Ах, да, с корреспондентами! Да что мы уперлись в ночь, как в могилу? Пошли, у меня тут за гречишным полем крыша.

– Я не один, Яков Иванович, со мной… Галуа. Слыхали, француз Галуа?

Яков Бардин на секунду остановился. Ничто не могло бы его в эту минуту остановить – это остановило.

– Пошли, и на француза хватит!

Он шагнул в ночь. Было слышно, как он шагает – широко, вразмах. Шагал молча, думал о чем-то своем.

Когда минули гречишное поле, Тамбиев спросил:

– Как вы, Яков Иванович?

– Всяко было, Коля, – сказал он, не останавливаясь.

Они вошли в лесок и твердой тропкой, перевитой корнями, добрались до палатки.

– Минуту. Где-то тут у меня был фонарь, – он чиркнул спичкой, понес ее в палатку, защитив ладонью. – Под этой елью как в блиндаже под тремя накатами!.. Вы на меня не обиделись за… Гопкинса? – поднял глаза Бардин на Галуа. Никогда они не были такими старыми, эти глаза. Два года, прошедшие после ивантеевской встречи, стоили Бардину двух десятков лет.

– А чего мне обижаться?.. Он мне не ближе, чем вам.

– Ближе.

– Почему, простите?

– Один… брат – союзник.

Галуа засмеялся.

– Не ближе.

– И на том спасибо… К сожалению, кресла я вам предложить не могу, садитесь прямо на койку, хотите, на одну, хотите, на другую, – он взглянул на койку напротив, на которой лежала заячья шапка-ушанка. – Товарищ уехал в Вязьму, будет позже.

– Спасибо, – сказал Галуа и сел, не без любопытства взглянув на шапку. Она казалась сейчас некстати, эта заячья шапка-ушанка.

– Как вы, Яков Иванович? – повторил свой вопрос Тамбиев, решив, что теперь получит ответ.

– Что сказать, Коля? – спросил Бардин, приподняв вещевой мешок и извлекая из него, как некую драгоценность, синюю посудину с водкой. – Приехал в Барановичи принимать дивизию, а занесло в Ельню. Да как занесло!.. Поминай как звали, если бы не Климент! – кивнул он на заячью шапку. – Одиссея!

Галуа вытянул шею, повертел маленькой головой – он почуял, что предстоит услышать нечто необычное.

– Расскажите, пожалуйста, Яков Иванович, – попросил он запросто и достал блокнот.

– Только, чур, не записывать. Что запомните, то и запомните! – Бардин засмеялся, поднял стакан. – Как дойдет дело до протокола, немею!.. Ну, будьте здоровы!..

Они выпили. Бардин пригубил, отодвинул стакан. Тамбиев отхлебнул, стал малиновым. Галуа опрокинул, искоса посмотрел на колбасу.

– Ну, не пытайте, смилуйтесь, – взмолился Галуа.

Бардин постучал кончиком указательного пальца по стакану с водкой.

– Да я, признаться, не знаю, что можно вам рассказывать, а что нет…

– Не верьте, Алексей Алексеевич, Бардин все знает, – улыбнулся Тамбиев. – На то он и Бардин, чтобы все знать.

Бардин помолчал, сказал не столько своим собеседникам, сколько себе:

– История чисто человеческая, из нее военной тайны не выведаешь… Человеческая! – повторил он и посмотрел на заячью шапку. – Я расскажу, как было, а вы можете разукрасить. Разрешаю прибавить и кармина, и охры… Какая картина без охры? Я получил новое назначение, прилетел туда в пятницу. Командующий был в войсках и принял меня только на исходе дня в субботу. Признаться, я ждал встречи с ним не без тревоги. Однажды я уже служил под его началом. Человек умный, он в чем-то не знал чувства меры. Верную истину – солдат надо учить личным примером – он превращал в нечто такое, в чем не было уже смысла… Заметив однажды, что полковая кухня полна дыму, он снял гимнастерку и принялся чистить трубу. Дым, разумеется, улетучился, а вместе с ним… В общем, он считал, что солдата надо учить личным примером. Он принял меня, едва вернулся из поездки по войскам, и просил быть у него в понедельник в восемь. Он представил меня своему начштаба, сказав, что повезет меня в дивизию сам, и уехал. Еще сегодня он хотел побывать в соединении, которое находилось в том конце леса. Начштаба вызвал машину и сам отвез меня в Дом Красной Армии, там была гостиница для приезжающих офицеров. Кстати, начштаба Белогуб был человеком новым и жил в комнате напротив. Располагаясь, я заметил, что окно выходит в лес. От окна до леса, как отсюда до гречишного поля.

Он потянулся взглядом к выходу из палатки, будто хотел увидеть гречишное поле.

– Я взглянул на лес так просто, не зная, что еще этой ночью он мне понадобится… Одним словом, часов в двенадцать, когда я уже уснул, вдруг постучал Белогуб. «Ничего не пойму. По ту сторону границы на холме горит дом, и его никто не тушит… Вот, взгляните». Мы прошли в комнату начштаба, его окна выходили на противоположную от леса сторону. Действительно, поодаль горел дом. Дом стоял на холме, и отсвет пламени, казалось, коснулся даже стекол окна, из которого мы смотрели. «Не тушат», – сказал я. «Да, странно, не тушат», – согласился начштаба… В общем, это пламя на холме многое нам объяснило: кому-то незримому, кто пересек границу и находился где-то рядом с нами, немцы подавали сигнал. О чем?.. О чем-то значительном, ради чего стоило рисковать, разумеется, не сожженным домом, а неизмеримо большим – сигнал будет замечен и распознан… Белогуб позвонил в штаб. Никаких новостей, кроме разве того, что командующий прибыл в дивизию и пошел на вечер самодеятельности. «Нет оружия надежнее гранаты», – сказал начштаба и открыл ящик письменного стола, там лежали три гранаты-лимонки. «Можно взять и мне?» – спросил я. «А чего ж?» Начштаба еще раз взглянул в окно, за которым догорал дом, сказал, что, пожалуй, ляжет не раздеваясь. И это же советовал сделать мне. Я ушел, неся на ладони гранату. Сознаюсь, настроение у меня было какое-то шальное… Однако соловья баснями… Выпьем!

Бардин оглядел гостей, долил в стакан водки, азартно чокнулся, но и в этот раз выпил меньше всех.

– Короче, я проснулся от удушья, дым застлал все вокруг, раскачивалась люстра, и комнату кренило. Я успел только нащупать гранату, которую положил в пепельницу, и кинулся в комнату начштаба. Дверь была заперта, я ее вышиб ударом плеча. Начштаба не было, должно быть, он ушел с вечера. Я взглянул в окно, которое все еще было открыто, и отпрянул: немцы, связная машина с откинутым тентом, четверо в шинелях – утро было холодное… Хорошо помню, что я даже не взглянул на гранату – она была у меня в руке. Метил в машину – взрыв! Вбежал в свою комнату и выпрыгнул в окно, в то самое, выходящее к лесу. Не понял, что расшиб ногу, было только неловко бежать, а бежать надо было – сзади жарили из автоматов, моя граната не всех подобрала. Нет, разбитой ноги не чувствовал, но понимал, что те, что гнались за мной, бежали шибче меня – и крики, и выстрелы были все ближе. Потом почувствовал, что обожгло спину, но это было уже в лесу. Полз ельником, он там густой. Не было ощущения боли, только очень кружилась голова. Мне даже казалось, что временами терял сознание. Как тень, идущая от облаков, на глаза надвигалась тьма, и все уходило. Так было несколько раз. А потом… Попытался встать и вдруг увидел, как пошли гулять вокруг меня ели. Понял, что рухну. Попытался схватиться за дерево, но руки уже не держали. Очнулся от ощущения холода и чего-то мокрого. Утро или ночь? Пожалуй, утро, уже с солнцем. Понимал: надо быть ближе к дороге. Стало теплее, и опять закружилась голова. Но, кажется, я выполз на тропу… Хорошо помню, что рядом была спиленная береза, уже подгнившая, и я подумал: наверно, далеко отполз от города, было бы близко, березу бы подобрали. И опять набежали эти темные облака – закружилась голова. Потом уже подсчитал: я пролежал подле этой березы сутки, а когда пришел в себя, увидел Климента. – Он кивнул на заячью шапку и, подняв стакан, осушил его до дна, осушил с радостью, будто ждал этой минуты, а поэтому берег водку. – Увидел я этого Климента и испугался: борода какая-то сизая, с рыжинкой, руки, точно корневища, зеленым лишаем заросли, на ногах постолы из коры, перевязанные шпагатом, да на плечах посконная рубаха, да крест на груди – белый, вырезанный из консервной банки, вырезанный не без старания, на красной тесемочке. Только и человеческого, что вот эта шапка, – он дотянулся до шапки, тронул, как показалось, осторожно – шапка внушала уважение. – «Мне тебя господь бог послал, товарищ начальник, – сказал человек, снял ушанку и перекрестился. – Я тебя должен спасти, товарищ начальник, понял? – У него такая присказка была – «понял?». – А чтобы я тебя уберег, командиром буду я, а ты вроде моим солдатом. Иначе я тебя не спасу, понял?» Выя у него была что у быка, взвалил меня на спину и попер. «Глаза побереги, начальство, чтобы терном не выдрало. Терн, он ой как зол!» Донес до середины леса, положил под осинку (там больше все осины – место сырое), осмотрел рану. Она мне пришлась под ремень, если бы не ремень – худо. «Крови небось потерял страсть?» – «Крови не было». – «А откуда тебе знать, была она или нет? Она пошла в живот, от этого и глаза мутились… Вон как живот разнесло – кровь!» Вновь взвалил и понес, а сознание, как костер в лощине, вспыхнет, погаснет, вспыхнет… «Послушай, браток, оставь… Россия небось вон куда отодвинулась, не донесешь». – «Нет, донесу, мне тебя донести надо». Он несет, а я думаю: «Донести надо? Кем он может быть, этот человек в постолах из бересты и с железным крестом на груди?.. Схимник, нарушивший обет молчания?.. Беглый кулак?.. А может, просто один из тех, кого во множестве забрасывали в наш тыл немцы и кому сигналили в ту ночь огнем горящей хаты?.. Кто он?» Признаться, я не сразу спросил об этом. Лес в тех местах сырой, грибов – гибель. Я не оговорился – гибель. Говорят, примета такая есть: грибное лето – лето к войне. Грибы на вертеле – сил не прибавит, но сыт будешь. И щавеля малость. И пригоршню ягод. Он все точно рассчитал – лес не даст умереть. На заре, утренней и вечерней, видел, как он молится. Так только крестьянин может молиться. Истово, не кляня никого, больше благодаря, веруя. И еду, что собирал по крохам в лесу, тоже принимал, как милость божью. Не прикоснется к еде, чтобы не тронуть черными пальцами жестяной свой крест на груди, не перекреститься. От грибов и щавеля не много сил прибудет, на ноги встать не могу. «Брось меня, брат, – молю, – брось. Сколько нести еще, да куда донесешь? Брось!» – «Нет. Убей – не брошу!» Скажет и взглянет на кобуру с наганом, безбоязненно взглянет. Чую, ничего ему от меня не надо и от оружия моего. Как-то нарочно обронил наган и заставил его подобрать. Подобрал, сдвинув брови, повертел, усмехаясь, вложил в кобуру. И опять я подумал: «Кем может быть этот человек?..» Думаю: спрошу – спугну, вовек не откроется. Да он и так был на слово не щедр. Как-то сказал: «В наших местах болота все с ряской…» – «Где это в ваших местах?» Он смутился, надвинул на глаза шапку. Он это делал и прежде, когда смущался. «В наших…»

Он больше отмалчивался, хотел защитить это свое молчание шутками, но иногда прорывало и его. «Вот вы полковник, небось всю жизнь шли к этой своей позиции?» – «Всю жизнь». – «Значит, постигли науку убийства?» – «Постигал, Климент». – «Нет, вы не смейтесь. Я серьезно. По мне, армия – сплошное дармоедство. Какой в ней толк для жизни?» – «Пока есть война, Климент, нужна и армия. Война у ворот – поднимай народ!» Но он стоял на своем: «Загодя учить убийству – тьфу!» И еще любопытно: о немцах он почти не говорил, избегал говорить. «Или тебе немец – брат? Вон какая беда Россию в полон взяла, а ты молчок!» – «Нет, я не молчок, да только Россия как стояла, так и стоять будет… Что ей, России?.. А немец?.. Он как ветер, пришел и ушел». – «Значит, сиди и жди, пока он уйдет?» – «Нет, ждать нельзя». Заночевали мы с ним в сосновом лесочке. Сгребли хвои гору и завалились спать. Ночью он развоевался – замычал, закричал. «А ну… тсс! Или привиделось что?» – «Привиделось». – «Что?» – «Дым зеленый обволок, не продохнуть». – «Это что же… дым зеленый?» – «Известно что, немец». – «Дым?» – «А то что ж? Дым! Пришел и ушел!» – «Как бы он тебя с потрохами не уволок, этот дымок!..» – «Нет, не уволокет! Россию дымом не сдвинуть!.. Дым!..»

Бардин поднял бутылку, поставил ее меж собой и фонарем, взболтнул, определяя, сколько в ней осталось влаги, разлил всем поровну.

– А потом уже где-то здесь, под Смоленском, попали мы под удар карателей. Партизаны склад с обмундированием сожгли, и немцы пошли прочесывать рощицу, в которой мы застряли. Уходи, говорю Клименту… Молчит, ни слова, только толчет ручищами вот этого своего зайца. «Брось и уходи!..» Поднял глаза, смотрит. «Вот ты грамотный, а понять не можешь… Не волен я тебя оставить». Задачу он мне дал!.. Решил его больше ни о чем не спрашивать. Скажет – скажет, не скажет – его воля. Берег крутой, его острой волной подмыло. Там не то что двух таких бедолаг, как мы с Климентом, артиллерийский расчет упрятать можно. Если здесь пройдут, не увидят, разве только берег обрушат. Если по той стороне пойдут, не могут не заметить – река шесть сажен. Пошли по той стороне. Видим, пришел наш час скорбный. «Уходи, говорю, теперь самый час тебе уйти…» – «Нет, вот только держи, что даю. С ними против бога, и против дьявола…» Чувствую, положил мне в руки кусок железа. Ощупал – крест. Точно такой, как у него на груди. А немцы – через реку… «Уходи, Климент, пришел мой конец». – «Высока моя Голгофа… Вот ты грамотный, а понять не можешь – в тебе мое спасение». А немцы прошли. Прошли потому, что ложбинка на том берегу как раз против нашего места пришлась. Смотрят – ничего не видят. Потом я понял, за спиной у нас было солнце… А когда прошли, сели мы у воды, ноги вымыли, Климент и говорит: «Знаешь, кто я? Дезертир. Вера запрет дала, вот я и сбежал из дивизиона…» Я знал: он говорил правду, не мог не говорить правду. Вот и весь сказ – дезертир. Вера запретила, он и сбежал. Но ведь вера наложила запрет на мирное время, а здесь война… Одним словом, во мне, только во мне был его крест… Каяться не каялся, а спасение, кажется, добыл. Вот и вся история… человеческая, – закончил Бардин.

– Человеческая, – задумчиво произнес Галуа и, улыбнувшись, взглянул на заячью шапку.

– А как у вас в перспективе, Яков Иванович? Корпус?

– Что дадут, Коля.

– Климента возьмете с собой?

Бардин ответил, помолчав:

– Пожалуй.

Бардин вызвался проводить. Шли, молчали. Где-то справа, сорвавшись, упала звезда, нарушив темень неба и поля.

17

Корреспонденты возвращались в Москву на тех же машинах, что и из Москвы. Тамбиев сидел рядом с Галуа. Из Вязьмы выехали с заходом солнца в надежде быть дома часу в одиннадцатом утра – время военное, ночью дорога полна машин.

– Вы полагаете, что Бардину легко расстаться с… заячьей шапкой? – спросил Галуа.

– Не думаю, хотя он и понимает меру вины… зайца.

– У зайца ушки на макушке! – засмеялся Галуа. Он любил ходкое русское словцо. – Заяц все рассчитал, хотя мне показалось, что Бардин видел в этом не только расчет, но и чувство искреннее. Бардин понимает: здесь была не только шкура, но и вера. Бардин – психолог! Было бы иначе, он бы послал зайца ко всем чертям!

– Но это та мера вины, которая искупается?

– Возможно.

Встреча с Бардиным не давала Галуа покоя. Вернувшись от Бардина, он просидел над своим блокнотом до полуночи. Разумеется, он все записал. И не только записал, но и по-своему объяснил. То, что он произнес сейчас, было какой-то деталью этого толкования. Тамбиев знал по опыту, Галуа имел обыкновение рассказывать Тамбиеву о вещах, заранее зная, что они известны Николаю Марковичу, и он, Галуа, не сообщит ему ничего нового. Галуа проверял на собеседнике одно из тех толкований, которое он намеревался дать событию в корреспонденции. Хитрый Галуа не просто выверял свою мысль, он ее стремился своеобразно легализовать. Если он поступал так, наверно, у него была в этом необходимость.

– Кто вы такой, Николай Маркович? – спросил Галуа, наклонившись, и засмеялся. Нельзя было понять, что означал этот вопрос и какая доля иронии была в него вложена. – Нет, нет, кроме шуток. Кто вы? Как-то вы говорили, что родные ваши живут где-то на Кубани.

– На Кубани, Алексей Алексеевич.

– Простите, они армяне?

– Да, тамошние… язык адыгейский.

Еще прошло с полчаса. Машина шла под гору. Шофер выключил мотор, стало тихо.

– А знаете, о чем я сейчас подумал?

– О чем, Алексей Алексеевич?

– Вспомнил свои питерские годы и подумал: с этим вашим происхождением вас, пожалуй бы, к Дворцовой, шесть[7]7
  На Дворцовой, шесть, в Петербурге находилось Российское министерство иностранных дел.


[Закрыть], и на пушечный выстрел не подпустили бы… Вы понимаете, что это такое?

– Понимаю.

– Если понимаете, скажите…

– Вот это и есть советская власть, Алексей Алексеевич.

Он вздохнул.

– Жалею, что сказал вам все это…

– Почему?

– Дал возможность вам выиграть спор.

– А разве был спор?

– Был.

Машина подкатила к «Метрополю», когда кремлевские часы отсчитали десять тридцать. Корреспондентов встретил француз Буа. У него был грипп, и он остался в Москве. По словам Буа, немцы только что сообщили: в Москве соберется конференция трех.

Клин, оказавшийся рядом, почесал седой висок.

– А они не сообщили, что хотят отметить эту конференцию… ударом по Москве?

– Нет, об этом они ничего не сказали, – заметил Буа. Он не хотел принимать иронического смысла, который был во фразе Клина.

– Тогда об этом сообщаю я, – сказал Клин небрежно и, забросив за спину вещевой мешок, первым вошел в гостиницу. Не очень было понятно, радовал или огорчал его прогноз, который он сделал.

Старик Джерми, стоявший неподалеку, только пожал плечами.

– Простите, господин Тамбиев, он не хотел сказать ничего плохого, он просто любит сильные слова.

Тамбиев дождался Кожавина, чья машина подошла позже.

– Вы полагаете, что нам следует зайти на Кузнецкий, Игорь Владимирович?

– Да, мне так кажется.

Они пошли по Неглинной, завернули на Кузнецкий. Сейчас они шли в гору. Рядом гремел обоз с фуражом: два десятка подвод, одна за другой. Кони устали, видно, шли все утро, а возможно, и ночь. Конец длинный – от Мытищ, а то и от Болшева.

– «А все Кузнецкий мост…» – с невеселой бравадой произнес Кожавин, глядя на неширокую стежку просыпанной соломы, лежащую на плоской брусчатке. Видно, в это утро грибоедовская строка обрела смысл, какого не имела прежде. – Вы уже слыхали о конференции трех?

– Да, Буа сказал об этом Клину при мне…

– Значит, вам и прогноз Клина известен? – спросил Кожавин.

– Да, разумеется. Его убедила в этом поездка?

– Не только его, – сказал Кожавин.

Тамбиев хотел спросить: «Кого еще? Вас,

Игорь Владимирович?» – но смолчал. Да Кожавин и не хотел ждать, пока вопрос будет задан.

– Не очень хочется соглашаться с Клином, но он прав…

– Вы имеете в виду наступление немцев на Москву?

– По-моему, Клин говорил об этом.