Текст книги "Кузнецкий мост (1-3 части)"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 107 (всего у книги 128 страниц)

– Мне не приходилось видеть Рузвельта прежде, я не могу сравнивать… – Хомутов пододвинулся к ветровому стеклу вслед за Бардиным. Чем выше забиралась машина, тем шире становилось небо, синева точно поднималась из-за горы, море было там. – Он мне показался сегодня очень усталым. Кстати, мне говорили на аэродроме американцы, не очень здоров и Гопкинс… Не верю в приметы, но это худо…

– Эко нагнали мраку… – возмутился Бардин. – Вон… гляньте вперед, синее небо!

– Да, действительно синее! – согласился Хомутов, не отрывая глаз от чистой проталины неба. – Кстати, и мои кости отпустило маленько, стихает, чую, стихает…

Горы точно отсекли зиму от весны. К северу от хребта свирепствовала пурга, а здесь было солнечно и тихо, небо цвело весенними дымами, горы врезались в небо, и тени в изломах были фиолетовыми, солнце заметно припекало, солнечная сторона холмов была вызеленена первой травой, над горами, объятыми солнечной дымкой, взмывая и падая, кружились птицы.

Советский премьер не встречал союзников в Саки – поездка на далекий степной аэродром и возвращение в Ялту требовали времени немалого, и русский, как понимали гости, не мог себе этого позволить, фронт не позволял. Чтобы воздать должное союзникам и снять неловкость, которая тут могла бы возникнуть, Сталин счел необходимым посетить премьера и президента в их резиденциях в Юсуповском и Ливадийском дворцах – первой встрече за столом переговоров должен был предшествовать этот визит.

Минувшую ночь Сталин не спал. Еще с вечера он вызвал к себе генерала Антонова и сказал, что, скорее всего, завтрашняя встреча начнется с обзора военных действий, с которым выступит каждая из сторон. Готов ли замначгенштаба сделать такой обзор, имея в виду действия Красной Армии? Антонов заметил, что своевременно был предупрежден о такой перспективе.

Сталин пододвинул кресло к окну, дав понять, что готов слушать генерала. Ему была по душе эта способность генерала к краткости. Ни единого лишнего слова, не заменить их, не переставить. Ему нравилось работать с Антоновым – человек мысли логической, неколебимо логической, он без труда понимал генерала и тогда, когда тот соглашался с главнокомандующим и когда возражал. Вряд ли ему был по душе несогласный Антонов, но при известном усилии он мог его понять и несогласного. Единственно, что не давалось ему, – это разговор на свободные темы. Нельзя сказать, чтобы у него была потребность в таком разговоре с генералом, но было как-то неловко видеть человека едва ли не ежедневно, оставаться подолгу с ним с глазу на глаз и не спросить его о жене и доме. Однажды, едва ли не в предутренний час, когда, как известно, большой город впускает ненадолго в свои пределы тишину лесного океана, лежащего вокруг, он осведомился у генерала, удалось ли возвратить семью в Москву. Генерал смешался и, вымолвив нечто невразумительное, умолк. Сталин почел, что вторгся в сферу запретную, и, кажется, зарекся ее касаться.

Но общение с Антоновым давало достаточный материал и для ума, и для чувства, чтобы тем свободных не трогать. Как ни мотивированы были предложения генштаба, в них был простор для раздумий, а следовательно, для новых и новых вариантов. Отыскать этот новый вариант, убедиться самому в его целесообразности и убедить в этом других, а потом претворить этот вариант в жизнь, – не в этом ли была полнота творчества? А сейчас он спросил, сколько времени займет доклад генштаба, и, услышав, что понадобится минут двадцать, попросил сократить до пятнадцати, посочувствовав, что это трудно, но, очевидно, надо суметь.

Казалось, он был рад, что в своей беседе с генералом имеет возможность перейти к главному – положению на фронтах. Вот оно, направление главного удара: Берлин. Три недели тому назад, начиная наступление, Ставка инспирировала две операции в местах, для противника чувствительных, но не главных. Замысел: вынудить противника снять войска с направления главного удара, как можно больше войск. В самом замысле не было для противника ничего нового, можно было подумать даже, что противник знал, как поведут себя русские дальше. Но весь фокус заключался в том, что, зная это, противник действовал так, как хотели того русские, иначе говоря, он действовал, если обратиться к шахматным терминам, в шаховой ситуации, все его ходы были вынужденными. Наши войска вошли в пределы Германии, до Берлина по прямой было километров четыреста. Очевидно, надо было повторить тот же маневр, что имел место три недели назад: завязать бои на параллельных курсах, вынудить противника увести войска с направления главного удара, а потом дать о себе знать на этом самом столбовом направлении – Берлин!

Он задумался – не любил стандартных решений: то, что удалось однажды, может сорваться при повторении.

– Надо просить союзников ударить с запада, – подал мысль предусмотрительный Антонов, – ведь мы же сделали это, начиная наступление в январе…

Он без труда поднял на Антонова глаза, тяжелые глаза. Замначгенштаба был по-своему прав. Действительно, январское наступление Красной Армии имело целью и облегчить положение союзников в Арденнах.

– Можно, конечно, просить союзников, но русская пословица гласит: «На дядю надейся, а сам не плошай…» – он любил козырнуть знанием русских пословиц. Нельзя сказать, чтобы запас этих пословиц был у него велик, но он знал в них толк, вспоминал к месту и произносил так, будто бы это было доступно только ему. – Тут необходимо свое решение, да кстати надо посмотреть, не готовят ли немцы нам сюрпризов…

Белый аппарат на столе рядом зарокотал и стих.

– Да, здесь… – он протянул трубку генералу. – Вас… насчет Померании…

Пока Антонов говорил по телефону, он принялся раскуривать трубку, изредка поглядывая на генерала. Ему приятен этот человек. В чертах его лица, по-мужски крупных, правильных, в ярко-черных волосах, тщательно зачесанных и блестящих, в залысинах над мощным лбом, в щетине бороды, которая к полудню выступает так заметно, будто он сегодня и не брился, во всем его сурово-мужественном облике чувствуются ум и сила интеллекта. В выправке Антонова, в тщательности, с какой он был одет, Сталину виделось что-то профессионально-военное, коренное, офицерское, даже староофицерское, эта выправка была свойственна тем, прежним, наши ее не успели обрести. Ему самому все эти качества были, разумеется, чужды, но вызывали изумление.

– Разведка подтверждает накапливание крупных сил в Померании, возможен контрудар во фланг, – говорит Антонов. – Новая обстановка требует специального анализа.

– Анализа? Специального? Ну что ж, если требует…

Они разошлись на рассвете.

– Бойтесь стандартных решений, – замечает Сталин, прощаясь с генералом. – Вот видите, Померания! Кто бы ожидал?

Ему не давал покоя этот последний разговор с генералом о Померании, он плохо спал. Не улучшил настроения и оранжерейный крымский пейзаж с густо-синим, как на декорациях, небом и темными пиками кипарисов, который он видел из окна. Странное дело, родившись на знойном юге, он умом и сердцем больше понимал суровый север. Экзотический Крым был не очень по нему. Чтобы нравиться ему, Крым должен быть более настоящим. Он спал плохо, но в условленный час был на ногах, понимая, как ответственно утро – предстояли визиты к Черчиллю и Рузвельту.

Сталин застал Черчилля в оперативном кабинете, который был расположен рядом с апартаментами премьера. Его позабавила показная значительность, с какой был оборудован черчиллевский кабинет, в этом было нечто нарочито эффектное, демонстративное, нечто такое, что по своим размерам и обилию атрибутов заметно превосходило то, что можно было назвать кабинетом. Одним словом, это была игра, до которой так падки старые люди, он видел, что это игра, однако безропотно включился в нее и даже обнаружил некое воодушевление.

– А как в Италии? – спросил Сталин Черчилля, казалось, с неподдельным интересом. – Вы полагаете, немцы готовы там заявить о себе?

Черчилль взглянул на фельдмаршала Александера, который, стоя в глубине кабинета, нервно потирал зябкие руки, тот несмело выдвинулся.

– Противник старается держать нас в напряжении, он активен… – подал голос фельдмаршал, ему пришлось откашляться, видно, он давно не говорил – в кругу, где доминировал красноречивый премьер, было явно не до фельдмаршала.

– Это нарочитая активность? – откликнулся Сталин на замечание англичанина. – Она не определена соотношением сил…

Ему показалось соблазнительным уточнить эту мысль. Как полагает он, немцы вряд ли отважатся в нынешней ситуации на крупное наступление в Италии. Держать там на приколе значительные силы нецелесообразно. Прямой расчет снять их оттуда и подключить к операциям, которые не косвенно, а прямо соотносятся с действиями союзников против главных сил врага. Ну, например, переключить эти силы в Югославию или Венгрию, подготовив удар против Вены. Он пытался выяснить, какого мнения держатся англичане, но те смолчали. Они смолчали, чтобы много позже признаться: «Замечания Сталина были интересны». Это сказал Черчилль.

А русский премьер в соответствии с программой этого утра отправился к президенту. Рузвельт сидел в кресле, придвинутом к окну.

Кресло вобрало президента без остатка, колени приподнялись так высоко, что обнажились икры, тощие. Русский невольно обратил внимание на эти ноги и поймал себя на мысли, что задержал взгляд дольше, чем того хотел. Быть может, президент заметил, что вид его не воодушевил гостя, и обратился к средству проверенному.

– Экипаж «Куинси», на котором мы приплыли на Мальту, жил вестями с русского и тихоокеанского фронтов, – заговорил президент смеясь. – Был повод держать пари, что падет первым: Берлин или Манила… – Правая рука президента тихо ожила и принялась отбивать такт – будто бы в сознание президента вдруг ворвалась песенка, достаточно фривольная, он явно старался переключить внимание гостя.

– Те, кто держал пари за Манилу, выиграют! – заметил Сталин и расхохотался – в шутке президента ему привиделся прежний Рузвельт, причин для печали не было. – А как дела на Западном фронте? – он готовил этот вопрос, мысль о померанской угрозе жила в нем.

Рузвельт не сразу расстался с улыбкой, его рука присмирела, но в ее еле видимых движениях все еще угадывался ритм песенки.

– Мы планируем три наступления: ограниченное – восьмого февраля, более крупное – двенадцатого, большое – через месяц.

Ну что ж, все, что поведал только что президент, было для русского премьера доброй вестью.

– Господин Маршалл расскажет нам об этом сегодня? – спросил Сталин.

– Да, он готов сделать такой доклад, – подтвердил президент. – Расстояние между нашими армиями на западе заметно сократилось, не исключено, что Эйзенхауэр скоро сможет прямо взаимодействовать с Красной Армией… – У него была потребность сберечь настроение, которое придало диалогу известие о трех американских наступлениях.

Казалось, они прямо подвели беседу к проблемам, которые следовало обсудить за столом переговоров – они начались в пять.

54

Черчилль уже был в зале заседаний, когда русский и американец, как можно было заметить, в превосходном состоянии духа, появились на пороге. В том, как испытующе пристально и откровенно горестно взглянул англичанин на коллег, русского и американца, было ревнивое любопытство: как сложился первый разговор в апартаментах президента, к чему свелось существо беседы?

Русский подошел к креслу, отодвинул его, жест хозяина – коллеги приглашались к столу.

Для Рузвельта эта процедура была не простой – медленно опустившись в кресло, он не без тревоги оглядел присутствующих, было слышно его покряхтывание.

Черчилль, втиснув массивное тело в кресло, с интересом, чуть-чуть наигранным, склонился над коробкой с сигарами, он хотел переждать, пока президент совладает с непростой для него задачей.

Сталин, все еще стоя, вполголоса говорил с Молотовым, в этом не было ничего нарочитого, предметом разговора могла быть и процедура первого заседания.

Русский премьер сказал, что хотел бы просить Рузвельта открыть конференцию, и заставил президента улыбнуться – как ни явны были на лице президента следы болезни, улыбка сообщила лицу нечто такое, что лицо как будто давно утратило.

– Ни законом, ни историей не предусмотрено, что я должен открывать конференцию, – смеясь, заметил президент, – тем не менее я считаю для себя большой честью открыть ее. Прежде всего я хотел бы выразить благодарность за оказанное гостеприимство…

На какой-то миг президент умолк, стал строго сосредоточен – он определенно готовился сообщить нечто такое, что было далеко от шутки.

– Ну что ж, мы хорошо понимаем друг друга, и взаимопонимание между нами растет. Все мы хотим скорейшего окончания войны и прочного мира… – Вновь стало слышно его покряхтывание, на этот раз причиной, как можно было догадаться, было не физическое усилие, а волнение. – Я считаю, нам нужно говорить откровенно, опыт показывает, что откровенность в переговорах позволяет быстрее достичь хороших результатов…

Черчилль подался всем телом вперед: о какой откровенности говорит президент? Да не скрылось ли за этой репликой президента нечто такое, чего Черчилль еще не знает? Ну, например, существо разговора, который произошел только что между русским и американцем? Если бы президент говорил сейчас о тайнах мексиканских холмов и ацтекских письменах, то и в этом случае Черчилль весь бы обратился в слух, стремясь в своеобычной теме узреть свое.

А между тем Рузвельт дал понять, что хорошо бы, как это имело место прежде, начать с обзора военных действий на главных театрах войны.

Антонов и Маршалл, точно сговорившись, сделали вид, что это их не касается, но речь шла именно о них.

Антонов в это утро был тих и бледен. Маршалл, наоборот, розовощек и заметно спокоен – ну, разумеется, был он профессионалом, уверенным в себе, хотя из тех военных, которые за долгую службу в армии знали больше генштабистские кулисы, чем строй.

Антонов говорил о январском наступлении Красной Армии и едва ли не в первых фразах упомянул Арденны, всего лишь упомянул, чтобы констатировать факт. В тот раз, получив телеграмму Черчилля, русские дали слово прийти на выручку союзникам. Сейчас можно было говорить о том, в какой мере это слово русские сдержали. Фраза еще переводилась, смысл ее еще не был ухвачен, но одно слово – Арденны! – оказало влияние магическое. Точно пахнуло студеным ветром, лица почтенных коллег застыли в жестоко-горестной думе. «Что они там замыслили, эти русские? – будто говорили лица. – Да не было ли здесь укора?» К счастью, все было вполне пристойно. Никакого укора, больше того, воля добрая: советские войска выполнили союзнический долг, а в самом упоминании этого факта было всего лишь счастливое сознание, что долг этот выполнен. Кстати, армия имела возможность отозваться на просьбу союзников, обратив против врага силы всех советских войск, противостоящих немцам на западе. Сейчас как раз Антонов говорил о масштабах операции – в ней участвовали фронты, возглавляемые известными советскими военачальниками: Жуковым, Коневым, Рокоссовским…

Но, говоря о действиях Красной Армии, Антонов отметил не столько масштабы действия, сколько то, как операция была осуществлена. Антонову было интересно рассказать об этом – стратегическое творчество! Немцы, ожидая удара на Берлин и страшась его, собрали сюда свои главные силы – плотность войск была столь велика, что, казалось, обрела качество металла. Идти на таран – значит идти на жертвы… Советский Генштаб решил ослабить оборону немцев чисто стратегическими средствами, точно рассчитав предварительные удары. Маневр удался: войска продвинулись на пятьсот километров, пересекли Одер и укрепились на его левом берегу, обособив значительные группы немецких войск в Прибалтике и Восточной Пруссии. Потери противника значительны: сорок пять дивизий перестали существовать.

В докладе была свойственная Антонову ясность: все компоненты доклада были точно соизмерены и тщательно вычерчены, никакой импровизации, завершенность целого. Генерал закончил доклад, и текст лег на стол перед Рузвельтом и Черчиллем.

Стратегическая обстоятельность, свойственная докладу Маршалла, здесь была заменена завидной оперативностью – это была оперативность штабника, который чувствовал сегодняшний день и был силен в искусстве импровизации. Если говорить о генералах, русском и американце, то, надо думать, дали себя знать не только разные характеры, но и разные школы. Маршалл начал с того, что ответил на первый тезис русского генерала об Арденнах. Он сказал, что последствия немецкого контрнаступления ликвидированы, при этом, развивая успех, союзники установили, что здесь противник располагал и все еще располагает значительными силами. Затем он поведал, как будут развиваться действия союзников. Первое – к югу от швейцарской границы и второе – к северу от Страсбурга. Первое имеет целью оттеснить немцев к Мюльхаузену и Кальмару, второе – лишить противника плацдарма на левом берегу Рейна и отбросить за реку. Кстати, второе имеет целью и форсирование Рейна с последующим выходом на Берлин. Он, Маршалл, должен заявить, что действия союзных войск развивались бы быстрее, если бы союзники не ощущали столь острого недостатка в тоннаже. С открытием Антверпена дело продвинулось заметно, Антверпен стал главным перевалочным пунктом союзников. Правда, немцы жестоко обстреливают Антверпен самолетами-снарядами – уже здесь, в Крыму, он получил сообщение, что за день в районе Антверпена упало шестьдесят таких снарядов. Авиация союзников как может поддерживает наземные войска – в сегодняшней сводке есть сообщение, что англо-американская авиация атаковала составы с войсками, идущими на восток.

Рузвельт спросил присутствующих, хотели бы они задать вопросы, предложением президента воспользовался русский премьер, возник диалог, динамичный. Русский спрашивал, Маршалл отвечал. Обо всем, разумеется, что относится к предстоящему наступлению союзников. Длина фронта, который будет атакован, характер укреплений, которые предполагается преодолеть, соотношение сил в танках, самолетах, артиллерии, живой силе. Диалог, происходящий за столом переговоров, обрел целеустремленность, какой он до сих пор не имел. В том, с какой последовательностью ставились эти вопросы, сказался не столько характер русского премьера, сколько значимость цели, эти вопросы предопределившей: наступление на Берлин.

А затем слово взял британский премьер. Он сказал, что хотел бы воспользоваться этим случаем, чтобы выразить восхищение той мощью, которая была продемонстрирована Красной Армией в ее наступлении. Президент присоединился к мнению Черчилля. Если у сегодняшней встречи была некая кульминация, то она обозначилась сейчас. Очевидно, разумно было воспользоваться этим и русским: в конце концов, смысл сегодняшнего совещания не только в том, чтобы осведомить друг друга о военных делах, но создать добрую основу для разговора по политическим вопросам, где такого единодушия может и не быть. Последняя фраза Черчилля и реплика, какой откликнулся на нее президент, были не просто дежурными комплиментами. Но, обратившись к этим словам, Черчилль и Рузвельт точно приглашали сказать свое слово и русского, он не преминул воспользоваться этим.

Итак, советский премьер сказал, что зимнее наступление Красной Армии было выполнением товарищеского долга. Как помнят присутствующие, Тегеран не обязывал русских предпринимать зимнее наступление. Об этом тогда не просили ни Черчилль, ни Рузвельт. Русские, разумеется, оценили должным образом деликатность союзников, хотя было и очевидно: союзникам необходимо это наступление. Вот итог: приказ о зимнем наступлении был отдан, при этом оно началось даже раньше, чем об этом заявила Москва.

Заговорил Черчилль – он приветствовал слова советского руководителя. Как полагает Черчилль, он может сказать от своего имени и от имени президента следующее: причиной того, почему союзники в Тегеране не заключили соглашения о будущих операциях, была их уверенность в советском народе и его военных.

Этот тур разговора за ливадийским столом как бы охватил то значительное, что было сказано здесь сегодня.

55

С очередной наркоминдельской почтой, доставленной из Москвы, пришло письмо от Ирины. Вскрыв конверт, однако еще не успев прочесть письма, Егор Иванович понял, что произошло чрезвычайное. Письмо состояло из нескольких фраз. Иришка сообщала, что согласилась ехать на Диксон. Видно, согласилась сгоряча – повздорила со своим Степаном и решила мстить ему, укрывшись за Полярным кругом, экзамены, разумеется, побоку. Она бы выехала на далекий Диксон, но вот незадача: Ольга забрала у нее документы и грозила написать отцу. Иришка сообщает о своем решении сама, да кстати просит сказать Ольге, чтобы та вернула документы. Ей, Иришке, в марте будет восемнадцать, и она вольна сама распоряжаться своей судьбой.

Егор Иванович вознегодовал и решил тут же дать телеграмму, отчитав дочь по первое число, но потом вспомнил, что в соседней комнате находится Августа, у которой были свои отношения с Ириной.

– Вот взгляните: «…вольна распоряжаться!» – возроптал Бардин, не столько развернув, сколько размотав перед Августой мудреный Иришкин свиток. – Так и напишу ей: выломаю лозину пожестче и уж как распоряжусь!

Августа Николаевна знала, что Бардин обожал своих детей и вовек пальцем их не трогал, но не отказала себе в удовольствии воскликнуть:

– Егор Иванович, да как вы можете? Фи!

Явился гонец от Бухмана с приглашением пожаловать на импровизированный ужин в ливадийских хоромах, где расположились американцы. Бардин был немало изумлен, увидев бородатого Бухмана, – изумление вызвала даже не борода, а ее цвет, вернее, ее седая подпалинка. Как бы желая в полной мере соответствовать своему новому облику, Бухман обзавелся палкой с тяжелым набалдашником, при этом, опираясь на нее, пытался даже солидно постанывать.

– Мне сказали, что единственным серьезным препятствием в моей карьере является возраст, вот я взял и постарел на добрую дюжину лет, – заметил американец, смеясь.

Ужин действительно оказался импровизированным – калифорнийский сотерн, домашний сыр, которым снабдила в дорогу Бухмана тетушка Клара, консервированная колбаса и сахарное печенье. Знал бы Бухман Егора Ивановича не столь коротко, пожалуй, не отважился бы пригласить на такой скромный ужин. Но в данном случае это как бы предполагало, что отношения близки. Так или иначе, а бутылка доброго калифорнийского часам к девяти была побеждена и друзей потянуло на воздух. Стояла в небе холодная луна, и кипарисы были неотличимы от своих теней, такие же сажево-черные, неколебимые.

– Говорят, реплика Сталина об Арденнах понравилась президенту, – заметил Бухман, когда они вышли на каменную дорожку и стук бухманской палки стал отчетлив. – Даже интересно: одна фраза, а обладает такой силой, – он явно пытался вызвать Бардина на разговор, но Егор Иванович молчал. – Как ни важны Арденны, дело, разумеется, не в них…

– Не в них? – спросил Бардин, не скрыв ухмылки.

– Нет, в них, конечно же! – тут же поправился американец, он был очень заинтересован, чтобы его поняли правильно. – Но не только в них!

– Тогда в чем? – спросил Бардин.

– В том, что возникнет там завтра! – указал Бухман на громаду дворца, которая точно отставала от них. У американца было, наверно, искушение ткнуть в ливадийскую хоромину палкой, но он не решился. – Германия… проблема всех проблем!

Бардин и на этот раз не отозвался. В речи Бухмана было усиление – «проблема всех проблем!», – которое выдавало его заинтересованность в разговоре. Однако что стремился выяснить американец, решившись на этот разговор? Мнение русских по вопросу о Германии? Но опыт подсказывал Бухману: если русские хотят что-то сказать, они скажут и без того, чтобы им задавали вопросы. Ничто не может заставить их замкнуться, обособиться, уйти в себя, наконец, как прямо поставленный вопрос. Но как вести себя все-таки? Поставить вопрос и ответить на него самому? Да, они любят, когда ты исповедуешься, и только в этом случае они, быть может, что-то скажут или не скажут. Даже Бардин, хотя он и является исключением.

Значит, надо решиться на исповедь? Да, пожалуй, как тот раз в родительском доме.

– Гарри сказал мне час назад: «У русских должна быть уверенность, что в следующее двадцатипятилетие немцы не поднимут на них руку», – произнес Бухман. В первой фразе Бухмана было все, чтобы взломать молчание русского. – Он так и сказал: «У русских должна быть уверенность…»

– Господина Гопкинса не было сегодня за столом переговоров, – отозвался Бардин. – Все можно обойти молчанием, нельзя игнорировать имени Гопкинса. – Мне сказали, что он, как обычно, не рассчитал сил…

– Именно, не рассчитал, – подхватил Бухман. – Честное слово, его последний рейс был бегом с препятствиями, при этом препятствия он себе придумал самые невероятные! Вообразите только: одного Черчилля преодолеть надо иметь силы. Но к Черчиллю он прибавил де Голля, а к де Голлю… кого бы вы думали? Папу римского! Впрочем, он был еще в Неаполе, где встретился со Стеттиниусом, а кстати и со своим старым другом генералом Джозефом Макнарни, впрочем, генерала вы должны помнить… он был вместе с Гопкинсом в Архангельске…

– Такой… вислоплечий, с красными руками?

Бухман засмеялся, ему все-таки удалось вовлечь Бардина в разговор.

– Но этот бег с препятствиями был столь обязательным и срочным, так как предварял… Ялту? – Бардин замедлил шаг, дав понять, что для него этот вопрос важен.

– Из трех встреч, которые были у него в европейских столицах, только папа меньше всего походил на вулкан… – опять засмеялся Бухман. – Ничего себе миссия – гасить вулканы!..

– И погасил? – улыбнулся Бардин, впрочем стараясь не выдать ухмылки.

– По-моему, погасил, но ценой немалой. – Бухман оглянулся, пытаясь обнаружить во тьме крышу Ливадийского дворца, которая отождествлялась сейчас для него с Гопкинсом, но, не увидев крыши, поднял палку, указав ею в сторону дворцового парка, чья темная масса была видна во тьме. – На Мальте он еще стоял на ногах, а здесь его уже не хватило… – Бухман вдруг пощекотал указательным пальцем бороду. – Наше время вызвало к жизни детище отчаянное – самолетную дипломатию, и Гопкинс ее родоначальник… Даже странно, кроткий человек и вызвал к жизни такое страшилище… Впрочем, я заметил, у всех тиранов были кроткие родители.

– И наоборот? – засмеялся Бардин, он знал, чтобы жил в американце добрый огонек юмора, нужен ветер.

– Не знаю, не знаю… – вдруг отступил Бухман, у него отпала охота идти в этом сравнении дальше. – Но Гопкинс – уникум: недуг может скрутить его физически, духовно – никогда…

Не знаю, удастся ли ему завтра занять свое место за большим столом, но мысль его работает сейчас так, будто бы он уже там сидит…

Надо отдать должное Бухману, не только Гопкинс, но и он, Бухман, был неуклонно последователен в своем стремлении максимально высветлить для себя и для своих коллег позицию сторон перед завтрашним большим разговором о Германии.

– Поверьте, дорогой Бардин, у нашего президента не может быть никакой корысти, когда речь идет о Германии и России, – произнес Бухман с видимой искренностью. – Все в нашем отношении к бацилле агрессии… Не секрет, что в мире есть люди, которые считают: бацилла агрессии может быть спасительной, ибо только она способна защитить старый мир. По этой причине надо уничтожить лишь столько этих бацилл, сколько необходимо, чтобы: они со временем возродились. Сказать, что наш президент проповедует эту веру, значит плохо думать о нашем президенте… Но президенту надо помогать. Скажу вам начистоту, не дай бог что-то произойдет с Гарри, у президента не останется помощников, на которых он мог бы в нынешней непростой обстановке положиться…

– Но в данном случае помощь есть… план?

– Если говорить о Германии, план, разумеется… – подхватил Бухман, он подвел своего собеседника к сути искомой. – Не находите ли вы, друг Бардин, что все-таки странно устроен мир?.. Вы только представьте себе, какими незримыми нитями сплетена земля! Нет, нет, я не шучу, незримыми!.. В самом деле, кто мог представить, что судьба Германии будет решаться в Ливадии?..

Бардину показалось, что американец не хотел идти к цели по грубой прямой, ему необходим был извив, ему до зарезу нужен был сейчас этот извив, и он нашел его в своем сравнении с незримыми нитями, которыми оплетена земля.

– Нет ничего мудренее, чем хитрая механика плана! – вернулся к своей мысли Бухман. – В самом деле, какую машину надо соорудить, чтобы истребить проклятую бациллу, истребить, чтобы духу ее не было? Ну, что вы молчите?.. Я хочу знать, что думаете вы…

Где-то ему изменило терпение, он был все-таки человеком эмоциональным, Эдди Бухман, друг и верный адъютант Гарри Гопкинса. Кстати, эмоциональность не компрометировала его, наоборот, возвышала, эмоциональность как синоним доброй воли.

Они не заметили, как поднялись на взгорье, и слева в лунной мгле открылось море. Как ни сильно было лунное свечение, мгла его умеряла, и море открылось лишь у самого берега, иссиня-черное, плоское.

– Что думаете?..

– Извольте, хотя речь моя будет и не столь пространной… – произнес Егор Иванович. – Когда человек садится за стол переговоров, у него всегда есть альтернатива. Он говорит от своего имени и волен этим словом распоряжаться как хочет: сказать и не сказать, отдать его на суд слушателей и взять обратно. Слово принадлежит ему, оно является плодом его ума, сознанием того, что есть его «я», но принадлежит оно стране, народу, сообществу народов, тому большому, что волею судеб суждено ему представлять. Человеку, сидящему за столом, доверено всего лишь обнародовать это слово, он волен его сделать достоянием других, но не волен его изменить или тем более отменить… Слово, которое будет произнесено за большим ливадийским столом по германской проблеме, окончательно, как все, что принадлежит народу. Я не сторонник категорических истин, полагаю, что за столом равных должна править терпимость, но в данном случае пусть наше слово прозвучит как можно категоричнее: разрушить германскую военную машину так, чтобы железо обратилось в пепел… Тот, кто не убежден в этом, пускай проедет по России и взглянет на следы огня и крови… Если же в этом главном у нас одно мнение с вами, помогите претворить его в жизнь. К черту дипломатию! Скажу как человек, как русский, в конце концов, поверьте, это справедливо!

– Однако вы, ратуя за терпимость, были достаточно категоричны, – произнес Бухман, когда их дорога повернула к дворцу.

– Вот тут как раз категоричность – благо… – ответствовал Егор Иванович.