Текст книги "Кузнецкий мост (1-3 части)"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 123 (всего у книги 128 страниц)

77

Кузнецкий мост явил в это лето свою прежнюю прелесть и красоту – будто окна не были задраены, будто витрины не охранялись мешками с песком, будто навалы снега в точном соответствии с направлением ветра не возникали то на одной стороне улицы, то на другой. Новые краски Кузнецкому сообщили июль и август. Всесильная мода, естественно, отстала на четыре военных лета, но зато открылась редкая возможность увидеть наряды предвоенных годов: платья из крепдешина, многоцветные, приталенные и расклешенные, труакары из полушерстяной ткани, сиреневой, кремовой, серо-голубой, узкие из полотняного купона, сурового и белого, украшенные вышивкой, как орнаментом, платья; платья из пестрых ситцев с оборками, а вместе с этим кофты ручной вязки уже военной поры, часто из крашеной и перекрашенной шерсти, – плод долгих подвальных ночей, когда прожекторы кромсали московское небо и стелющийся огонь пожаров освещал то одну окраину, то другую…

А на площади перед наркоминдельским домом, точно воробьи, пригретые солнцем, стайки старшеклассниц, девочки, слетевшиеся на старомосковскую площадь из столичных пригородов – Кунцева, Бескудникова, Нагатина, Люблина, девочки, увлекшиеся не столько многотрудной стенографией, сколько мечтой об экзотической Скандинавии и многоцветном Средиземноморье, как, впрочем, и о счастливом замужестве, когда в образе прекрасного принца явился бы если не златоволосый атташе, то среброкудрый первый секретарь. Чем черт не шутит, легенды о судьбах таких же девочек из арбатских кривотупиков, многослойных гор Соколиных и знатного Замоскворечья обладали силой бронебойной. Так или иначе, а девочки, слетевшиеся на наркоминдельскую площадь, видели себя павами на лукавых каблучках, принимающими на посольских раутах по праву хозяек американских сенаторов и британских парламентариев… Дай бог, чтобы сбылись их самые светлые мечты, в конце концов никто не имел на это права больше их. А сейчас стайка старшеклассниц, точно гонимая ветром, возникала то в одном конце площади, то в другом, и их смех был очень нужен этой площади, столько лет закованной в броню камня и тишины…

По пути на Дальний Восток Яков остановился в Москве, и Бардин решил собрать в Ясенцах друзей. Сам он уехал туда накануне и просил Тамбиева нагрянуть на бекетовскую Остоженку и захватить Сергея Петровича. План удался, и Тамбиев, испытывая великое чувство удовлетворения, мчал старого бардинского друга в Ясенцы. Если быть точным, то Бекетов не очень-то противился похищению, он дал себя умыкнуть. У Бекетова, который с некоторого времени стал преемником Грошева на посту заведующего отделом печати, был свой план. Грошев был отозван в распоряжение наркома – наконец реализовано его знание Китая, современности и старины, в частности древнекитайской философии, тут грошевский авторитет был непререкаем. По слухам, все более настойчивым, состоялось его назначение послом в Чунцин. Бекетов рассчитывал на разговор, столь же откровенный, сколь и для нового положения Сергея Петровича насущный.

– Ходят слухи, что победа явилась для корреспондентов сигналом к отъезду, – заметил Бекетов – ему доставляло удовольствие начать разговор издалека. – Верны эти слухи?

– Верны отчасти, – отозвался Тамбиев, он не хотел, чтобы его ответ прозвучал слишком категорично. – Те из корреспондентов, которые давно собирались уехать, теперь наконец собрались…

Бекетов, казалось, был заинтересован в более определенном ответе, чем тот, к которому прибегнул Тамбиев.

– А это хорошо?

– Да как сказать? Не хорошо и, пожалуй, не очень плохо, нее это должно было произойти…

– А по-моему, плохо.

– Почему, Сергей Петрович?

– Не мне же тебе говорить, Николай, что страда военная – вещь и тяжкая для человека, и трижды дорогая. Одним словом, то, что сотворили с их душами эти годы, ничто не способно сотворить. Если суждено им приблизиться к нам, так это произошло теперь…

– Заманчиво сберечь их?

Кажется, разговор достиг желанной отметины.

– Готов согласиться, заманчиво… Именно тех, кто был в эти годы здесь и видел войну.

Город остался позади, глянуло поле, все еще ярко-зеленое. Бекетов открыл автомобильное окно, пахнуло мокрой травой, захотелось поглубже вздохнуть, всей грудью чувствуя холодную упругость воздуха.

– Худо-бедно, а война была источником новостей… А как без войны?

– В самом деле, как без войны?

Бекетову нельзя было отказать в правоте: с бедовой корреспондентской братией без войны, пожалуй, будет не легче, а труднее. Если не на фронт, то куда должен направить стопы хлопотливый корреспондентский караван? И в какой мере нынешние новости увлекут корреспондентов? И покажется ли им это так же значительно, как на войне? И какие это будут новости? И дадут ли они материал для раздумий? И в какой мере они заинтересуют зарубежную прессу, в частности западную? И способны ли мы совладать с этой многосложностью наших обязанностей? И достанет ли тут нашего опыта, интеллекта, умения, такта – в таком деле такт не последнее дело. Нельзя сказать, что все совершенное во время войны было проще, но у нового и новое качество, способны мы его постичь и его осилить? Бекетов – человек начинающий в корреспондентских делах, но его, так можно было подумать, озадачили немало его обязанности. Если не упрощать их, не приспосабливать к немудреной болванке, не обеднять их сути, хватит Бекетова? Наверно, в этом Сергей Петрович видел смысл разговора, который он вызвал по дороге к бардинским пенатам.

Ясенцы их встретили цветением сирени. Она встала над бардинским домом серо-голубыми и лилово-красными уступами. Окна были распахнуты, и дыхание сада, казалось, затопило и дом.

С хлопотливой деловитостью, чуть нарочитой, Бардин помогал Ольге накрывать стол, в то время как Яков в Иоанновой спаленке единоборствовал с отцом – их спор был обращен к первой войне и сошелся на Версале.

Тамбиев, как это имело место прежде, был взят Ольгой в помощники вместо Егора Ивановича, а Бардин и Бекетов переступили порог Иоанновой опочивальни.

– Вот вы нам и нужны, Сергей Петрович, – произнес Яков, сжимая бекетовский локоть. – Я говорю, что этот Тардье – прохиндей порядочный, и Версаль, как он описал в своей книге, тоже попахивает этой самой… прохиндеевщиной. А как вы, Сергей Петрович?

Пока нерасторопный Бекетов погружался в раздумье, более чем расторопный Иоанн успел сказать свое слово.

– Но вот вопрос, Сергей Петрович: Ленин-то вон как знал Тардье, а увидел в нем не только худое. Его отзыв лестен: «Автор – Тардье – дипломат сам, знаток!»

– Но это же о другой книге Тардье! – почти восторжествовал Яков – заманчиво было поймать Иоанна за полы.

– А я говорю не о книге, а об авторе. Ленин сказал: знаток!

Яков улыбался, глядя на Бекетова, он тонне просил у него прощения. Необходимости в ответе Бекетова, пожалуй, уже не было: Иоанн все уже решил за Сергея Петровича.

– Клемансо, как, впрочем, и Тардье, полагал, что левый берег Рейна должен отойти к Франции, Вильсон и Ллойд Джордж возражали. Вы поняли, Тардье полагал… – произнес Иоанн и указал на ночной столик – книга француза в заметно голубом переплете была, разумеется, на этом столике, не иначе. Иоанн основательно проштудировал ее за последние дни. – Теперь мысленно перебросьте мост от первой войны ко второй, к тридцать девятому году, когда немцы атаковали Францию, а следовательно, и ее английских союзников. Можете ли вы допустить, что именно Вильсон и Ллойд Джордж оттеснили Францию от левого берега? Вильсон и Ллойд Джордж, которые, казалось, больше остальных должны были бы быть сейчас в этом заинтересованы…

– Погоди, отец, а к чему ты все это? – спросил простодушно Яков.

– Надо выбить немцев изо всех тех мест, которые могут стать для них площадкой для новой атаки, вот почему.

– А разве это не очевидно, отец? – осторожно спросил Яков, он знал Иоанна достаточно и полагал, что у его формулы есть второй план.

– Быть может, это и очевидно, – парировал Иоанн. – Много сложнее иное: как поведет себя тут Трумэн… Если Вильсон не понял, поймет ли Трумэн?

– Но у Трумэна есть то преимущество, что однажды ошибка уже была совершена, – отозвался Егор Иванович, который до сих пор с откровенным вниманием наблюдал за развитием беседы, не вмешиваясь в нее. – Урок истории!

– Но ведь это… Трумэн! – нашелся Иоанн. – Пойми, чадо родное, Трумэн. Внял?

– Нет, не внял, растолкуй…

– То, что для тебя урок истории, для него, может быть, звук пустой… – пояснил Иоанн с несвойственной ему терпимостью. – Трумэн!..

– К столу! – подала голос Ольга. – Поспешите, остывает! – пригрозила она – по опыту знала, что тут нужна вода холодная, иначе спорщиков не разольешь. – Я говорю, к столу…

Они перешли в соседнюю комнату и заняли места за столом, но молчание последовало за ними и прочно обосновалось рядом – разговор не вязался.

– Вы думаете, так легко забыть его тираду, воинственно антисоветскую, что он произнес в начале войны? – пальнул в гостей Иоанн – инициативой в разговоре владел он. – Нет, не только нам, но ему, ему!..

– Сейчас он, пожалуй, жалеет, что сказал это… – молвил Егор Иванович раздумчиво. – Небось трижды уже упрекнул себя в опрометчивости, эта фразочка вышла ему боком!

– Как сказать – «боком»! – отозвался с нескрываемой иронией Иоанн.

Опять затихли, тревожно глядя на Иоанна, он и в самом деле был сегодня непобедим.

– Ну, давайте выпьем за что-нибудь! – взмолилась Ольга. – Сергей Петрович, скажите тост, я люблю, когда вы говорите!

Бекетов посмотрел на Ольгу с радостным сочувствием – она стремилась охранить суверенность своего мира и его привилегию. На ней было крепдешиновое платье с открытой шеей, летнее, воздушное, в котором удивительным образом повторились Ольгины краски: пепельно-матовые, темно-бронзовые, серо-розовые, не броские, без вульгарной резкости. Видно, и она приняла сердцем беды этого дома. Она выглядела усталой, но была хороша.

– За вас, Ольга, за счастье этого дома, за то, чтобы нам всем наконец стало легче, – произнес Сергей Петрович и, взглянув на друга, осекся, слишком угнетенно-внимательным был взгляд Бардина. – Ну, чего ты так смотришь? – вопросил Бекетов. – За счастье этого дома!

– За счастье!.. – подхватили все, кто был за столом, и Иоанн громче всех – казалось, ради того тоста он готов был принести в жертву и американского президента.

Но оживление точно ветром сдуло – застучали вилки и стихли.

– Даже странно: Рузвельт и вдруг… Трумэн! – искренне изумился Яков.

– Это ведь принцип тактики, чудак человек!.. – пояснил Егор Иванович без тени иронии. – Есть две тактики ответа на критику. Первая: сберечь своих и не дать их в обиду, отстоять, чего бы это ни стоило. Или иной путь: создать впечатление равновесия и с этой целью заменить своих варягами, одного за другим заменить. Боюсь, что этому второму пути Рузвельт отдавал последнее время предпочтение. И вот итог, когда Рузвельт ушел и на корабле была отдана команда «Свистать всех наверх!», то оказалось, что это уже корабль не Рузвельта, а Трумэна…

– Погоди, легко сказать «корабль не Рузвельта, а Трумэна»… – иронически подхватил Иоанн. – А нам-то что делать при новом капитане, да еще в трех милях до порта назначения, а?

Ольга встала. Вот так всегда: сядут за стол, казалось, только поговорить о жизни, а они за свою бардинскую шарманку… В самом деле, неужели из всех насущных дел самое насущное… Трумэн? Ведь есть же что-то и понасущнее американского президента: и Сережка, которому надо помочь в его жестоко бедовом положении, и Иришка, у которой все так сплелось и скрестилось, что не передохнуть, и Мирон, которому пора перестать скитаться по свету и найти свой очаг и свою семью… Да неужели для Бардиных в их нынешнем положении нет ничего более важного, чем американский президент?

Ольга вышла, но те, кто сидел за столом, были так далеко от горестных дум женщины, что и бровью не повели.

– Ну, судьба тебе послала наконец Трумэна, что тут поделаешь? – засмеялся Егор Иванович. – Трумэн так Трумэн… Не скажешь же ты им, что он тебе не нравится?.. Надо думать об ином: какую тактику принять, если тебе противостоит Трумэн…

– Есть смысл обратиться к испытанному: твердость и еще раз твердость!.. – сказал Яков – его характер был замешен круто, и война не сделала его мягче.

– Ну, твердости у нашего премьера хоть отбавляй! – вырвалось у Бекетова против его воли, вырвалось так неожиданно, что он даже смутился.

– Нет, одной твердостью тут не возьмешь! – отозвался Иоанн, в глубине души он считал себя дипломатом и действовал осмотрительно. – Надо разнообразить: иногда твердостью, а иногда мягкостью… – устремил он огненные очи на Егора. – А ты что молчишь?

– Мне все-таки кажется, что сию минуту и Трумэн думает об этом же, а мы не очень думаем о том, что он об этом думает, – произнес Егор Иванович, и сочувственная улыбка пробежала по устам всех, кто был в комнате. Все-таки из тех, кто сидел за столом, включая и Бекетова, самым большим дипломатом был Егор Иванович, и он искал случая это доказать. – А нам надо это иметь в виду, иначе мы пойдем по ложному пути. Так о чем он все-таки думает? «В иное время, быть может, и был бы резон пойти с русскими на обострение, в иное время, но сейчас, когда мы все еще зависим от русских… Да есть ли в этом смысл?» Я себе элементарно представляю натуру нового президента; как он ни эмоционален, у него есть свой расчет. А расчет велит ему: сегодня с русскими так нельзя… – Он встретился взглядом с Бекетовым. – Как ты полагаешь, Сережа, не наговариваю я на Трумэна? – спросил он друга. Он готов был обнаружить превосходство над Иоанном и Яковом, но не над Бекетовым – он почитал друга, почитал и щадил его.

– Мне кажется, нет… – тот задумался. – К тому же Япония еще не повержена… а это не так мало.

Вторглась пауза, в ней была значительность, и все, не сговариваясь, посмотрели на Якова: на Дальний Восток ехал он, Яков встал, это его значительная тишина подняла.

– Если вы думаете, что я знаю, то могу сказать: я еще ничего не знаю, – отозвался он из сумеречного угла столовой, смиряя неистовый скрип хрома, видно, поездка на Дальний Восток была отмечена и новыми хромовыми сапогами. – Просто, как поется в песне, дан приказ, но только не на запад, а на восток…

– Ну конечно, они сегодня боятся нас больше, чем когда-либо, – пояснил Иоанн, отвергнув реплику Якова с такой категоричностью, будто бы бардинский генерал и не заикался насчет того, что он не посвящен в истинные причины поездки на Восток. – Но сила сухопутной армады у квантунцев, – он приковал свой взгляд к Якову, стремясь разглядеть в его неулыбчивой сосредоточенности такое, чего тот еще не сказал. – Все, чему они научились под Халхин-Голом, здесь…

– Ничего не могу сказать про Халхин-Гол, – пришел на помощь отцу Егор Иванович – без Якова этот разговор было продолжать удобнее. – Но сегодня они нас боятся больше, чем даже под Халхин-Голом… и это немало. Полагаю, что уже сейчас их бьет крупной дрожью…

– Шапками закидаем, да? – засмеялся Иоанн, и больная рука взлетела над его седой головой. Этот печальной памяти клич «Шапками закидаем!», возникший в пору русско-японской войны, пожалуй, из тех, кто сидел за столом, знал не по книгам только старик Бардин. – Ну, что ты смотришь на нас, как на японских шпионов? – взмолился он, глядя на Якова. – Скажи слово человеческое…

– Не о Халхин-Голе речь, но сегодня нет армии на земле, которая могла бы сравниться с нами силой и умением… – заметил Яков и вернулся на свое место за столом.

– И на том спасибо… – откликнулся Иоанн.

– Равновесие для американцев – панацея от всех зол… – задумчиво произнес Бекетов, возвращая разговор к американской теме – сейчас это было наиболее разумно, и Сергей Петрович нашелся первым. – Рузвельт, чтобы устоять, посадил рядом Трумэна, а Трумэн с той же целью должен посадить рядом… кого-то из тех, кто напоминает американцам умершего президента…

– Гопкинса? – спросил Иоанн.

– Если бы Гопкинс не вышел из игры, мог бы быть и Гопкинс, – был ответ Бекетова. – Но поездка Гопкинса в Москву была его лебединой песней…

– Кстати, о песне лебединой, – произнес Бардин и, не без труда втиснув толстую руку в боковой карман пиджака, извлек оттуда конверт, хранивший крепость и лощеность новой бумаги, видно, письмо было получено только что. – Это письмо от Бухмана, Сережа знает его… – кивнул он в сторону Бекетова. – Бухман пишет, что лебединая песня эта оказалась достойной Гопкинса, по крайней мере, так ее поняла Америка, истинная Америка. Впрочем, тут вот есть свидетельство… – Бардин заглянул в конверт и запустил в него два пальца. – Вот тут речь идет о поездке Гопкинса в Москву, – потряс Бардин бумагой. – Бухман пишет, что он умыкнул эту вырезку у Гопкинса, а ему прислала одна почитательница из миссурийского города Парижа на американском Среднем Западе. Эти несколько строк появились в местной газете и, смею думать, стоят всех нью-йоркских откликов, ибо это голос простого американца… Сергей, дай твои окуляры, в них я чувствую себя увереннее…

Легкий смешок обежал стол – не часто можно было видеть такое: Бардин в очках! Егор Иванович надел очки, нарочито сдвинув их на кончик носа, и сразу стал похож на Иоанна.

– Итак, эти тридцать газетных строк стоят того, чтобы их прочесть, – откашлялся Бардин. – Заголовок: «Дворцовый страж спас положение»… Каково, а? – Он задумался. – Страж, сторож, дозорный, часовой? Нет, страж – вернее. Текст: «Гарри Гопкинс получает много приветствий от газет и политических деятелей, которые так усиленно пытались избавиться от него перед смертью Рузвельта. Они всегда язвили по его адресу, называя его „дворцовым стражем“», – Бардин умолк на минуту, он был заинтересован в точном переводе. – Язвили, лукавили, ехидничали? – спросил Егор Иванович. – Нет, все-таки язвили! «Когда недавно возник кризис между Россией, с одной стороны, и Англией и Америкой – с другой, президент Трумэн послал Гарри в Москву для урегулирования вопроса… Несмотря на то что он был болен, он предпринял это путешествие и выполнил порученное ему дело, доказав тем самым, что покойный президент знал, что делал, когда держал возле себя этого великого американца. Многие из тех, кто приветствует его, должны принести ему свои извинения за клевету в прошлом…» – Бардин остановился, подбирая слова-синонимы. – Клевету? А может быть, навет, поклеп, напраслину? Нет, все-таки клевету! Итак, должны принести извинения за клевету в прошлом!.. Вот так-то…

Егор Иванович закончил чтение и, положив газетную вырезку перед собой, осторожно ее разгладил. Сейчас взгляд гостей, обращенный на кусок газетной бумаги, лежащей перед Бардиным, был не столь ироничен, как пять минут назад.

– Значит, должны принести извинения за клевету? – произнес Иоанн не без тайного восторга. – Ничего не скажешь: не в бровь, а в глаз!..

Гости разъехались вечером, не уехал один Тамбиев. Бардин упросил остаться. Николаю казалось, что Бардин будет говорить о Сергее (о ком же речь, как не о Сергее?), а он повел рассказ об Ирине.

– Ты понимаешь, Николай, повернулось у нее все круче крутого, – произнес Егор Иванович, будто об этом шел разговор только что. – Я сказал: «Тут моей воли нет, делай как сама знаешь…» И вдруг паяльная лампа со стола уплыла… под стол… Лампа-то уплыла, а руки в мозолях, да и душа, пожалуй, тоже в мозолях… – Он умолк, насторожившись: он жил в этом доме и знал его звуки лучше, чем Николай. – По-моему, Ирина пришла…

Видно, он услышал ее шаги, когда она шла еще садовой дорожкой, потому что должно было минуть пропасть времени, прежде чем она вошла, не стояла же она под дверью? Николаю бросились в глаза лиловые полудужья у нее под глазами, густо-лиловые. Со света она не признала Тамбиева, а когда рассмотрела, рассмеялась, ее глаза, изумленно распахнутые, вдруг тронула косинка. Она смотрела на Тамбиева не таясь и продолжала смеяться.

– Вот ведь бесстыдница! – не выдержал Бардин. – Воззрилась и хохочет! Ну, чего хохочешь? Нет, скажи, что нашла смешного?

Но она смеялась пуще прежнего, и косинка была все заметнее.

– Чего хохочешь, срамница? – закричал Бардин и, махнув рукой, вышел.

– А я шла сюда и думала: «Если застану Тамбиева, выволоку его к Егоршиным – без него мне на тот край не добраться!..» Ну, что вы так смотрите? – спросила она Николая, возмущаясь. – Потопали!

В этом «Потопали!» была и бравада, и озорство, и бескомпромиссность восемнадцати лет. Тамбиев не противился. Они вышли к реке и зашагали вдоль берега.

– Ольга мне сказала, что ваша девушка не вернулась из Словакии, верно? – вдруг взглянула она на Тамбиева в упор, и он уловил ее дыхание, частое, она шла быстро. – Ну, что вы смотрите так? Я говорю о барышне, с которой видела вас как-то на Страстном бульваре. У нее еще была такая блуза, батистовая? – Она вздохнула шумно. – В войне есть что-то от ястреба: она выбирает себе в жертву не больного и слабого, а здорового и красивого… Ее звали еще так… необычно: Софа!.. Верно?

– Да…

Непонятно, к чему относилось это ее «верно»: к имени Софы или к тому, что ее уже нет. Да и тамбиевское «да» могло относиться к тому и другому – может быть, эта двусмысленность была ему сейчас удобна, за нее можно было укрыться.

– Как же это несправедливо… – вдруг произнесла она, и он почувствовал, что она плачет. – Как это горько и жестоко, бесчеловечно, противно всему живому… – Ее плечи вдруг сузились, вздрогнули, ее точно обдало холодом. – Жестоко, жестоко… – твердила Ирина, она точно увидела в трагедии Софы свои собственные беды, ей стало жаль и Софу, и, конечно, немного себя.

– Ирина… не надо… – сказал Николай и вдруг почувствовал ее ладонь у себя на щеке. – Не надо… – мог только вымолвить он и ощутил, как ее плечи сотрясает плач. – Не надо, не надо… – твердил он, и странная мысль ворвалась в его сознание: да Ирина ли это, нет, нет, в самом деле, эта большая женщина, что рассыпала на его плече груду волос и обвила шею округлыми и сильными руками, сейчас обнаженными. Ирина это?..

Он спал на тахте в столовой – это место в бардинском доме издавна было его. За кисеею сна, легче тени, почти призрачной, он вдруг ощутил, как она поднялась в своей светелке и прошла на кухню. Было слышно, как там попыхивает огонь и на кипящем чайнике приподнимается крышка. Потом он вдруг услышал ее дыхание над собой и, открыв глаза, увидел сноп ее волос, застивших свет, и смеющиеся глаза ее, и смеющийся рот.

– Я сейчас вспомнила: втроем – вы, Сережка и я – ходили за пьяникой на болота. А на обратном пути у меня заболели ноги, и вы несли меня попеременно… Мне было семь, а вам девятнадцать, и я все порывалась сказать вам «дядя Коля», а Сережка хохотал и говорил: «Какой он тебе дядя?..» А он ведь был прав: в самом деле, какой вы дядя?..

Она засмеялась тихо, опасаясь потревожить сон дома, и исчезла. Было слышно, как она выпорхнула из дому, а потом побежала по садовой дорожке, вминая щебень и, хлопнув калиткой, исчезла. Да не воспоминания ли о походе за пьяникой пробудили в ней эту энергию?

Калитка хлопнула, и в доме стало даже тише, чем было прежде. Только было слышно, как тихо посапывает в своей спаленке Иоанн да во дворе безнадежный дроздишка-бобыль кличет подругу, – Ирина так была занята своими мыслями, что забыла прикрыть дверь.