Текст книги "Кузнецкий мост (1-3 части)"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 128 (всего у книги 128 страниц)

Эпилог

…Кто-то прозорливо-мудрый, оставаясь незримым, рассчитал, что предрек: к сорока Иоанновым дням явится оказия собрать всех. Явился Яков в саржевой гимнастерке, напитанной красноватой маньчжурской пылью, прибило шальной океанской волной к русскому берегу Мирона, да и Бардин был не промах, вовремя остановив ретивый посул начальства, уготовившего ему новую командировку в скандинавское далеко. Вот только Сергей, явившись в ясенцевское обиталище родителя за неделю до этого, устрашился своего необычного вида и захромал прочь от дома, пообещав вернуться на Новый год.

Братья выпили за помин души, вдоволь помолчали.

– Ум отцу велел остановиться, а норов гнал вперед, – сказал Яков, которому и прежде норов отца был не по душе.

– Это ты умел останавливаться сам и останавливать других, ему это было труднее, – ухмыльнулся Мирон своей несмываемой ухмылкой – ему нужно было время и труд, чтобы ее стереть.

– А зачем останавливаться, когда можно не останавливаться, – ответствовал Егор. – Останови его вовремя, пожалуй бы, и Иоанна не было…

– Да что Иоанна? – возразил серьезно Мирон – ему стоило труда стереть эту свою ухмылочку. – Нас с вами не было бы!..

Раздался смех и тотчас смолк – да уместен ли он сегодня, этот смех?

– Он к этой смерти своей на пшеничном поле шел прямой дорогой, – произнес Егор, оперев голову на могучие свои кулачищи. – Она у него была задумана на заре жизни и явилась не вдруг – останавливай не останавливай, все одно так было бы…

– Но вот задача! – воспрял неожиданно Мирон. – Нет-нет, я ее задаю не вам, а себе… – Он встал, быстро пошел в конец комнаты, будто бы условия задачи, о которой он говорил сейчас, лежали там. – Все эти его диво-идеи, которые он не переставал вызывать к жизни, какими они явятся нашим внукам… старыми или новыми?.. И как они придутся нашим внукам по душе, как некий анахронизм или… нечто стоящее?..

– Внуки во все времена… внуки! – вымолвил Яков – он был единственным из братьев, у кого могли бы уже быть внуки, и сполна пользовался этим преимуществом. – Они праздны, самоуверенны и не любят думать – чем больше, тем больше! Что им бедный Иоанн с его неутешным беспокойством? Они просто пройдут мимо…

– Пройдут? – стрельнул Мирон из своего дальнего укрытия. – Не знаю!.. Ведь он разговаривал не с нами, а с ними, а нас избрал вроде письмоносцев… мол, передайте вот этот пакет по назначению… Иришкиному сыну!..

Ирина, со строгим вниманием слушавшая Мирона, вдруг встала и устремилась к входной двери, раскрыла ее – пахнуло дыханием опавших листьев, горчайшим, да холодноватой влажностью – накануне выпал дождь.

– Или… привиделся кто? – слукавил Яков, ухмыльнувшись; он щадил женское самолюбие племянницы и вопроса не уточнял.

– Привиделся.

Но Бардин потемнел в лице и с печальной кротостью посмотрел на дочь.

– Иди ко мне… моя добрая, – молвил он и, дотянувшись толстой ладонью до ее плеча, задержал ладонь – он-то понимал Ирину лучше брата.

– Я об Иоанне думаю лучше, – произнес Егор Иванович, возвращая разговор к существу. – И о внуках лучше… Что же касается Иришкиного сына, который витает над нами… – он поднял руку, сжав ее и разжав, демонстрируя нечто эфирное, невесомое и пока что неощутимое. – Что касается его, то ему старик может показаться и не таким древним, как нам…

– Ну, тут есть резон для спора, но я помолчу… – подал голос Яков.

– Остановишься? – стрельнул Мирон из своего угла.

– Нет, не остановлюсь, – молвил Яков.

– Тогда говори, – произнес Егор великодушно.

– Память – практически вечный камень, все врубцевать в этот камень… Память и еще раз память…

Явился Бекетов – не так уж далек путь от электрички, а глаза стали красными – ветер развоевался не на шутку. Он задержался у двери, обратив взгляд на Якова, – тот продолжал говорить.

– Но здесь одной памяти не совладать – надо, чтобы властвовало сознание, – произнес Сергей Петрович и оглядел всех, кто был в комнате, красными глазами. – Прости, Яков, если я выкажу крамолу: память имеет способность умирать, сознание – никогда…

– Память жива сознанием? – спросил Бардин хмуро.

– Да, именно так: память жива сознанием… – подтвердил Бекетов.

– А как это выглядит в жизни? – спросил Яков заинтересованно. – Какое у нее лицо, у этой формулы: память жива сознанием…

– У нее лицо святого, – засмеялся Бекетов. – Да, святого – не безгрешного, а совестливого.

– Погодите, Сергей Петрович, но есть имя у этого святого? – спросил Мирон ненароком.

– Я так думаю: правда истории – вот его имя, – сказал Бекетов не раздумывая.

Разумелся любой ответ, но только не этот: правда истории. Да не намудрил Бекетов невзначай? И чего ради он привел разговор к этой формуле? Можно допустить, что вожделенная эта правда важна для Бекетова, но так ли она важна для всех остальных?

– Я понимать хочу! – произнес тихо Мирон, но ответом ему было молчание – и остальные хотели понимать, но не спешили с этим.

А Ирина подошла к окну и точно обратилась в слух – она, как щенок, слышала все, что было за пределами дома, никто не слышал, а она слышала, она читала эти незримые звуки, доносившиеся из сада, никто не способен был внять им и тем более понять их, а она слышала и разумела. И вновь Бардин с печальной кротостью посмотрел на дочь и поднял руку, стремясь коснуться плеча Ирины, но дочь была далеко.

– Я понимать хочу, – не возразил, а возопил Мирон. – Что есть правда истории?

Бекетов точно ждал этого вопроса – вот и настало время сказать то, что он хотел сказать. Непросто подтолкнуть почтенное, собрание к этому вопросу, Бекетов подтолкнул. Ну, можно допустить, что это важно для Бекетова больше, чем для всех остальных, но и остальные, как убежден Сергей Петрович, должны быть небезразличны, если хотят понять день минувший и, быть может, чуть-чуть грядущий.

– Правда истории должна охраняться как нечто заповедное, – произнес Бекетов, остановив взгляд на Мироне – он говорил ему и одновременно всем остальным. – Нет и не может быть человека, который мог бы ее нарушить, как нет и не может быть причины, которая бы давала повод поднять руку на эту правду истории…

Бардин, с хмурым вниманием слушавший Бекетова, подал голос:

– Погоди, да не хочешь ли ты сказать: только та правда, что устоит перед прошлым?

– Даже больше: перед будущим!

– Не только перед Иоанном?

– Перед Иоанновым правнуком!..

– Это и есть смысл твоей формулы: память жива сознанием?

– Да, я это хотел сказать, Егор.

Бардин смолчал, но мысль его работала упорно: ничто не может объяснить существа бекетовской жизни, – это объясняет.

За окном сломалась сухая ветка – это услышали все, но на какую-то секунду Ирина восприняла это первой. Она точно ждала этого и, раскрыв дверь, выхватилась из дому, – вновь пахнуло горчайшей прелью.

– Сережа, Сереженька, это ведь ты? – не закричала, а запричитала Ирина.

Вошел Сергей, не вошел, а втолкнул себя в дом и, удерживая равновесие, оперся о косяк двери, ухватив одной рукой костыли.

Точно ветром взмыло Бардина – он рванулся к сыну и не сгреб, а повалился на него всей своей огромностью.

– Сергей… Сережа…

А Сергей добрался до стула, который пододвинул ему отец, опустился, выронив костыли: в тишине сухое дерево отозвалось громко, звук был пустым. Сергей дотянулся до костылей, зажал нерасторжимо, да и затих, печально глядя вокруг, точно в костылях и молчании было его спасение. Казалось, скажи он слово – и всем будет легче, но он молчал, обхватив костыли.

– Отвечать детям будем мы и объяснять детям – тоже мы. – Бекетов безбоязненно вернул разговор к существу. – Легко сказать: муки войны. Понять это и то нужен труд…

– Муки войны – это все, что не исцеляется… – сказал Мирон и точно осекся – тишина его остановила, тишина, что вдруг возникла и стала жесткой, – не надо было говорить, при Сережке, не надо.

– Да есть ли такое в жизни, что не исцеляется, дядя? – отозвался Сергей – не часто он называл младшего из бардинских братьев дядей, но сейчас решился – видно, Мирона мог выручить только он. – Коли не сшибло напрочь, то считай, что повезло…

– Спасибо, Сережа…

– Да за что спасибо, дядя Мирон?

– Не спрашивай: спасибо…

А Бардин не поднял головы, слышал все, но не было сил поднять ее – пуще всего на свете боялся этого разговора, хотел отвратить, да, видно, нет силы, которая бы отвратила. Вот так и просидел недвижимо до того позднего часа, когда гости разбрелись по не столь уж долгим углам бардинского дома, запасшись нехитрой поклажей, что приготовила Ольга, – нехитра поклажа из двух простынь да подушки.

В доме не было только Сергея – не иначе, вышел искурить свою горькую цигару. Бардин пошел вслед, однако на крыльце остановился. Сергей сидел под старой яблоней, где сиживал, как помнит Бардин, со своими тетрадками в далеком детстве. Он сидел опершись правой рукой о скамью, положив костыли на сиденье. Видно, он долго не курил – затяжки были крепкими. Каждый раз когда он подносил цигару ко рту, уголек пламени, разгораясь, освещал лицо, и от этого глазницы и впалость щек казались заметнее. И Егор Иванович вдруг поймал себя на мысли, что ему трудно подойти к сыну, и уйти отсюда тоже у него не было сил. Было такое чувство, что вон там сидит человек, трижды родной человек, само существование которого способно было объяснить все, что пережил Бардин в эти годы, пережил и еще переживет…

1968–1977

Конец третьей книги