Текст книги "Кузнецкий мост (1-3 части)"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 128 страниц)

– Партизаны… Это люди мирных профессий? – спросил Рузвельт, закрыв глаза и задумавшись, – его лицо, как сейчас было хорошо видно, еще хранило следы волнения, вызванного разговором о партизанах. – Мирных?

– Да, господин президент… – ответил Гродко. – Рабочие, очень много крестьян, учителя, агрономы, даже домохозяйки, их много…

– Пробудить гнев в мирных людях, пробудить гнев – вот это и есть, наверное, народная война… – Он медленно обвел взглядом всех находящихся в комнате. – Народная, а значит, и справедливая, жестокая, трижды жестокая, но справедливая…

Бардин оказался в машине вместе с Гродко – путь лежал в посольство.

– Говорят, что партизаны, появившиеся в Гатчине невесть откуда, однажды чуть не проникли в Ленинград… Вы были когда-нибудь на Чудском озере, Егор Иванович? – подал голос Гродко.

– Нет, а что?

– Ничего… – ответил Гродко, как показалось Бардину, рассеянно, а Егор Иванович спросил себя: «Почему он отождествил Гатчину с Чудским?..»

Бардин еще пытался проникнуть в истинный смысл вопроса Гродко, когда шофер подвел машину к посольскому подъезду, в дверях которого возник человек в песочном макинтоше.

– Вас не надо представлять Тарасову, Егор Иванович? – обратил на Бардина внимательный взгляд Гродко. – Небось старые знакомые?

– Куда как старые! – Бардин двинулся навстречу Тарасову – он был спокойно улыбчив, лобаст, крепок в плечах. – А вы… не однокашники ли по дипломатической школе?

– Да, была такая школа – праматерь нашего опыта, если он есть у нас. – Гродко взглянул на Тарасова, и глаза его потеплели – он был рад встрече. – Значит, озерная Канада что озерная Россия – Атабаска на одной параллели с Чудским? – спросил Гродко Тарасова улыбаясь – он перешел на тот особый язык, который, очевидно, возник не сегодня и на котором он и прежде говорил с Тарасовым, лаконично-условный, ироничный язык друзей.

«Так вот почему спросил Гродко о Чудском озере! – мелькнуло у Бардина. – Не иначе, высоколобый Тарасов, второй год представляющий Советскую державу в Канаде, родом из того именитого края, где ополченцы Александра Невского дали напиться чудской водицы псам-рыцарям».

– Небось морозы на Чудском покрепче, чем на Атабаске? – спросил Гродко – ну, разумеется, и он думал сейчас о ледовой баталии – из пущ белорусских чудское приозерье виделось, пожалуй, севернее, чем оно было на самом деле.

– На Чудском морозы люты, да и на Атабаске хороши, – сдержанно ответил Тарасов.

Все понятно: Гродко вспомнил о Чудском озере, зная, что встретит Тарасова.

Бардин оставил их вдвоем, они этой встречи наверняка ждали долго, – вон с какой силой заявило о себе у Гродко Чудское озеро! А сам, уйдя, обратился мыслью к утренней встрече у президента. Ну конечно, Мирон был прав, призывая не идеализировать Рузвельта. Но то, что происходило в эти годы в мире и было войной народов против фашизма, наверное, не отняло у Рузвельта того доброго, что было свойственно его личности. Не отняло, а может быть, и прибавило. Эту мысль можно и оспорить: Рузвельт возник не сегодня. Но существуют факты, они неопровержимы. Есть в нем симпатии к России и ее народу – их никуда не денешь, эти симпатии, и глупо их не видеть, а тем более закрывать на них глаза. Наоборот, реальный политик их учтет и обратит на пользу стране… Но вот вопрос: Рузвельт в годы войны… это что же, остров? До войны и – если будет жив – после войны один Рузвельт, а во время войны – другой, так? Остров? А если остров, надежно ли это? Не затопит ли этот остров большой водой?

36

Тамбиев знал, что Бардин только что прилетел в Москву и поглощен оперативными делами отдела, тем неожиданнее был звонок Егора Ивановича. В стиле депеши, исключающем всякие вопросы, Бардин попросил Тамбиева освободить вечер следующего дня – приехал с фронта Яков и хочет видеть Николая Марковича.

В условленный час наркоминдельская «эмка», которой была возвращена благородно-вороная масть после того, как ее выкупали в трех водах и смыли непрочную маскировочную известь, повезла Бардина и Тамбиева в Ясенцы.

– Когда ты последний раз видел Якова? – спросил Бардин, приминая на висках больше обычного пышные волосы – видно, американские цирюльники отнеслись к ним с немалой бережливостью. – Не во фронтовой ли палатке под Вязьмой?

– В тот раз, – ответил Тамбиев, – а что?

– И времени как будто бы прошло немного, но что-то изменилось в нем такое, на что в иных обстоятельствах потребовались бы годы.

– В ком? – спросил Тамбиев. – В Якове?

– А то в ком? – удивился Бардин. – Вот погляди на него, да повнимательнее, а потом поговорим.

– Поговорим, – согласился Тамбиев.

Их встретил Иоанн.

– Ну, Николай, когда ты видел Якова в последний раз? – вопросил старейшина бардинского клана. – Не узнаешь, ей-богу, не узнаешь. Я, отёц родной, и то еле узнал. Повстречал бы на улице – прошел бы мимо, так переменился.

В вопросе Иоанна была ирония, но была, как заметил Николай еще в беседе с Егором Ивановичем, и тревога.

– Это как же понять «переменился»? – осторожно полюбопытствовал Тамбиев.

– Сам увидишь, – произнес Иоанн и пошел прочь, держа больную руку на весу. Он и в минуты волнения теперь не забывал подхватить ее рукой здоровой: видно, сработало время и действовал условный рефлекс. Да, Иоанн так и сказал: «Сам увидишь» – то ли не хотел открыться, то ли не разобрался в происшедшем и предпочитал до поры до времени помалкивать.

Появилась Ольга. Лицо ее было загорелым и чуть-чуть влажным, а волосы полны сухой листвы – не иначе, обрезала деревья, встав на лестничку. Она почувствовала взгляд мужа, покраснела.

– Ты почему на меня так смотришь? – спросила она. – Не смотри на меня так, пожалуйста, – и быстро ушла в комнату рядом.

– Вот тебе на! – изумился Иоанн. – Гость взглянул, она не смутилась, а муж поднял на нее глаза, так она наутек. Как же это понять?

«В самом деле, как это понять? – думал Тамбиев. – Кажется, ближе человека нет на свете и нечего тебе его стыдиться, а в жизни все наоборот. Только он, близкий человек, и способен вот так смутить и встревожить, привести в такое смятение».

Она появилась вновь минут через пятнадцать и словно преобразилась. Ее светлое платье, слегка накрахмаленное, дышало свежестью, да и лицо точно посветлело, только глаза оставались прежними, влажно-блестящими.

– Не смотри на меня так, пожалуйста, – услышал Тамбиев ее полушепот, обращенный к мужу, и вновь подумал: это смущение отнюдь не знак размолвки, или, тем более, разъединенности, а наоборот – любви, полноты жизни.

Приехал Яков, задержавшийся в городе, и, увидев Николая, обрадовался.

– А я уж не надеялся тебя встретить, – пошутил он. – Думал: забурел, как взял под свое начало корреспондентский корпус. – Он свел брови, стал строг. – Простите, была сегодня у меня встреча… ответственная, хочу записать. Память стала не та, боюсь – запамятую! – И, не дождавшись ответа, удалился.

– Видал? – подмигнул Николаю Егор Иванович.

– Теперь видишь? – подал голос и Иоанн.

Минут через двадцать Яков вернулся в столовую.

– Записал своим цыплячьим почерком, – произнес он с неожиданной веселостью. – Послушай, Николай, мне вчера сказали в Генштабе, чтобы я подготовился к встрече с этим вашим… Гофманом. А надо ли, Коля? – Он опустился в кресло и, вытянув свои длинные ноги, подтянул голенища сапог. – Говорят: необходимо мнение военачальника, раздумья о стратегических принципах нынешней поры… Нужны мысли, говорят. – Он хлопнул ладонью по голенищу, засмеялся. – Слыхал: «Нужны мысли!»

– Но они есть… мысли-то, Яков Иванович? – улыбнулся Тамбиев.

– Ну, ежели поскрести – найдутся…

– Коли найдутся, с богом.

Яков трахнул кулаком по колену.

– Теперь чую: ты с ними заодно, – встал он над Тамбиевым, взглянул грозно. – Да не ты ли их ко мне направил?

– Нет, Яков Иванович.

Но он, казалось, не услышал ответа – видно, решил говорить с Гофманом, уже решил.

– Значит, мысли? – Он пошел по комнате, не очень стараясь умерить стук новых сапог. – Думал, отдохну в Москве, и вот тебе на!.. – Он задумался – вероятно, он уже видел Гофмана, разговаривал с ним. – Значит, стратегические принципы…

Ольга начала накрывать на стол, и Николай вызвался помочь ей.

– Это почему же ты? – спросил Бардин. – Я помогу, я это сделаю лучше тебя! – произнес он не без обиды и, пожалуй, вызова.

– Нет, нет, пусть это делает Николай, он это умеет, – произнесла Ольга с той ласковой твердостью, какая была свойственна ее тону. Ольга помнила, с какой охотой Николай однажды ей помогал накрывать на стол, именно с охотой. В самом облике стола, накрытого ею, было нечто деревенское. Стол был красен всем тем, чем одарили Ольгу ее добрый огород и сад, не очень, правда, богатые, но хорошо ухоженные и для далеко не тучной подмосковной земли плодоносящие. Как заметил Тамбиев, Ольга гордилась этими своими огородом и садом и ей приятно было выказать эту гордость Николаю – он был для нее кубанским аборигеном, которому были ведомы дары земли. И Николаю действительно это напоминало Кубань, кубанскую осень и нехитрые радости мамы. Золотой кубанской осенью на большом тамбиевском дворе командовала она: выстраивала этакую батарею четвертей с вишневой наливкой, выстилала крышу едва ли не простынями с курагой и яблоками, развешивала по карнизу связки репчатого лука и красного перца, а если был в доме сахар, устанавливала посреди двора черкесскую треногу и варила несравненное свое варенье из груш и айвы… Нет, все, что Николай мог увидеть в погребке у Ольги, хотя было и не столь разнообразно, КАК НА Кубани, но обильно вполне. Но вот задача: чтобы вызвать к жизни этакое изобилие, нужны силы. Откуда они? Что-то возникло в этом доме такое, что сделало человека сильным, а заодно и жизнелюбивым. Что-то такое, что объяснить не легко, хотя вот эта скромная наклейка на банке с вишней может навести на мысль верную: «Егорово варенье». Да, так и выведено Ольгиной рукой – «Егорово». Что хочешь, то и думай.

Стол был накрыт. Выпили по чарке яблочной наливки, сладкой, похожей на ликер, вспомнили Мирона и Серегу.

– Один фронт и две армии, – молвил Иоанн задумчиво. – Это что же, каждая армия сама по себе и между ними стена?

Яков помрачнел – в его огород камень.

– Между одной армией и другой стены может и не быть, – отозвался Яков. – Зато между дядей и племянником – стена есть, трехметровая, бей пятитонными бомбами – не порушишь.

«Ну вот, началась бардинская канитель, – подумал Николай. – Сию минуту пойдут друг на друга в кулаки».

– А по какой причине эта стена трехметровая между дядей и племянником? – спросил Иоанн почти ласково. Он и прежде начинал свои самые жестокие баталии с этой ласковой интонации. – В ком тут закавыка? В дяде или, быть может, в племяннике?

– Дядя не виноват, да и племянника винить не в чем, – подал голос Яков и искоса посмотрел на отца.

– Погоди, коли не виноваты ни первый, ни второй, тогда чья вина? Третьего? – Иоанн уже распалялся.

– Третьего, – ответил Яков спокойно.

– Третьего вина? – недоуменно вопросил Иоанн. – Кого?

– Твоя вина, отец, – сказал Яков все так же спокойно.

– А я думал, ты там на войне отучился шутки шутить, – бросил Иоанн, не глядя на сына. – Я тебя серьезно спрашиваю: чья вина? – Иоанн посмотрел на Егора, точно желая вовлечь его в спор.

– Твоя, отец, – все так же невозмутимо ответил Яков.

– Вы там знать друг друга не хотите, а я виноват? – возроптал старик Бардин. – Объясни. Я понимать хочу.

– Виноват ты, коли наделил нас этими характерами бардинскими, строптивыми, на которые и у бога управы нет.

– Что вы будете делать, когда меня не будет? – подал голос Иоанн, помолчав. – На кого грехи свои списывать будете?

– Все на тебя же, отец! – отозвался Яков.

От смеха, который в эту минуту раздался за столом, казалось, колыхнулись стены, и в кухоньке, что была в другом конце дома, с гвоздя соскользнуло что-то металлическое, упругое и ударилось об пол, позванивая.

– Это твое, Оленька, шумовка или дуршлаг, – сказал Егор Иванович, не в силах сдержать смеха.

– Мое, мое, – отозвалась Ольга смеясь, но из-за стола не поднялась – ей было хорошо здесь.

– Ну, шутки в сторону. – Иоанн пододвинул к Якову здоровую руку, сжал ее в кулак.

Смех, раздавшийся за столом, не умерил его воинственности, кулак был грозен.

– Тут все дело, наверное, в наших двух армиях: моей и командарма Крапивина. На севере стояли рядом, отвели в резерв, пополнили и вновь поставили рядом. На войне не закажешь, бывает и такое. Но ведь у Крапивина тоже есть Бардин, помоложе, но Бардин. Вот он где, камень преткновения, – не перескочишь, да и обскакать трудно.

– Это как же понять? – спросил Иоанн. – От одной избы до другой рукой подать, а за целую войну минуты не нашли, чтобы взглянуть друг другу в глаза.

– А это еще зачем? – безбоязненно посмотрел на отца Яков. – Он знает, что у меня все в порядке, да и мне известно, что он, слава богу, жив-здоров.

Ольга встала и вышла, почувствовав неловкость. Приподнялся и Тамбиев, но движением руки, в такой же мере мягким, в какой и расчетливо-твердым, Егор Иванович вернул его обратно.

– Здоров! – воскликнул Иоанн. – И в госпитале за Клином, где он пролежал, почитай, два месяца, тоже был здоров?

– Так ты хочешь спросить меня, почему я не был в том госпитале? – вымолвил Яков. В его голосе уже не было иронии, он становился гневным. – Об этом ты хочешь спросить меня? Я не был там по той самой причине, по какой не был там… ты, – у него наверняка было искушение сказать: «По какой не был там родной отец Сережки», но он вовремя остановился.

Разговор накалился добела.

– А как ты смеешь меня сравнивать с собой? – едва ли не закричал Иоанн, и его больная рука сползла со стола и повисла. – Со мной, стариком и калекой? – повторил он и поднес здоровую руку к глазам, слезы лились у него градом. – Да неужели ты можешь допустить, чтобы я на твоем месте не повидал в эти два года Сережку? – Кулак Иоанна нетерпеливо заелозил по столу, он требовал дела, этот кулак. – С моим сердцем, с моим сердцем… участливым…

– Оно стало у тебя не столько участливым, сколько слабым, – нашелся Яков. – И слезы у тебя от этой твоей возрастной слабости.

– По тебе, горя у меня было недостаточно, так? – не уступал Иоанн. – Ты молишь судьбу, чтобы у меня этого горя было больше, да?

– А я все думаю: куда это делся Иоанн Бардин, и здесь он, и нет его – вижу его, а слышу другого, – заметил Яков невозмутимо. – Ошибся я – здесь он, и речь его не переменилась, и слова его все на месте… Вот что, отец, у меня там… сердце чуть-чуть поослабло. Я и разгневаться могу.

Иоанн поднял кулак над столом и стукнул им что есть мочи.

– Ты что же, меня гневом своим испугать хочешь?

37

Неизвестно, какой бы оборот все это приняло, если бы голос Ольги, радостно-изумленный и тревожный от неожиданности, не возвестил:

– Егор, Егорушка, ты взгляни только в окно. Нет, положительно есть бог, Егорушка, взгляни…

Она обращалась к мужу, будто происходящее относилось только к нему и, пожалуй, к ней.

Все кинулись к окну, но на какой-то миг Тамбиев успел раньше.

– Сережка!

– Сережка! – первым отозвался Егор Иванович и кинулся навстречу сыну, все сметая на своем пути.

Наступила пауза, только вздрагивала больная рука Иоанна да скрипело плетеное кресло под Яковом.

– Ну, кончай, батя, кончай! – послышался степенно-важный Сережкин тенорок, и сияющий Бардин не столько ввел, сколько впихнул сына в столовую.

– Ну вот, не нашел времени повидать дядю Якова на Волхове и Волге, так мы устроили тебе эту встречу в Ясенцах! – произнес Егор Иванович и осторожно подтолкнул сына к столу, за которым сидели старый Иоанн и Яков. Сережка смешался, не зная, к кому подойти первому – к командарму или к более чем штатскому Иоанну. Сережка пошел к Иоанну.

– Вот он, истинный Бардин, не дал себя усыпить блеском звезд генеральских! – возликовал Иоанн и приник седой головой к Сережкиной груди. – А теперь встань вот сюда, дай тебя разглядеть. Да свету прибавьте маленько, свету!

Зажгли боковой рожок, что был укреплен над диваном, и повернули этот рожок к Сереге. Разом стало темно в столовой. Был освещен только бардинский сын, освещен и несказанно смущен и растерян. Ну что ж, теперь знал не только Серега, но и весь дом: ушел мальчишкой, а вернулся зрелым мужем, что-то сурово-мужественное, истинно зрелое явилось в молодом Бардине. Этой осенью ему должно было стукнуть двадцать один, а казалось, отстучало все тридцать. Нет, дело было не в щетине, густой и ярко-коричневой, которой он оброс до самых ресниц, не в медно-червонном отсвете его кожи, которым его одарила нынешняя горячая весна, не в бровях, жестких и колюче-торчащих, чуть-чуть выбеленных знойным солнцем. Просто ушла мальчишеская худоба и явилась бардинская могучесть. Уму непостижимо, откуда пришла к нему в эти два года эта тяжелая округлость в груди и плечах, эта ухватистость в ручищах.

– Да ты вроде подрос на войне, Сережка? – спросил Егор Иванович и вдруг почувствовал пугающую тревогу. В том, что сын вымахал в этакого красавца мужика, было что-то страшновато-радостное.

– Стыдно сказать, на три с половиной сантиметра, – отрапортовал Сережка.

– Ну, а теперь подойди к дяде Якову, – молвил Егор Иванович, не сумев скрыть особой интонации, которую вернее всего было бы назвать просительной. Он определенно был заинтересован в этом больше Сережки.

Сережка шагнул к Якову, и вдруг стало слышно, как пузырится масло на горячей сковороде в кухне.

– Здравствуйте, дядя Яков, – протянул Сережка руку.

– Здравствуй, Сережа, рад тебя видеть. Садись вот здесь, – Яков пододвинул молодому Бардину свободный стул, но Сережка не сел.

– Я с Николаем, тут попросторнее, – он дотянулся до руки Тамбиева и уже не выпустил ее, пока не сел рядом. Это было похоже не только на знак приязни, но и на расчет – он очень хотел, чтобы Николай выручил его в нелегкую минуту, и был благодарен, что тот понял его.

– Дошел до меня слух, Сережа, что Крапивин тебя сделал, как бы это сказать тебе половчее, адмиралом? – спросил Яков с чуть-чуть ленивой снисходительностью. Казалось, этот факт вызывал в нем немалый интерес, но он не хотел обнаруживать этого.

Сережка покраснел.

– Адмиралом? Не слыхал, – решительно и невозмутимо заявил он. Только румянец и выдавал в нем волнение.

– Как не слыхал? А взвод, который велел тебе сформировать Крапивин? Взвод, которому приказано форсировать водный рубеж первым и вступить на тот берег тоже первым. Ты и об этом тоже ничего не знаешь?

– Знаю, – ответил Сергей сдержанно.

– Твой взвод?

– Мой.

– Вот ты и есть адмирал, коли нацелился на Днепр с Дунаем и Бугом.

Сергей помолчал.

– Дунай далеко, да и Днепр не близко.

– Верно, не близко, – отозвался Яков. – Не близко и не легко, – подтвердил он и заметил, выдержав паузу порядочную: – Я вот что хочу тебе сказать, Сережа. Крапивин – свой командарм, и ты должен верить ему, как веришь, предположим, нам. Но у тебя должно быть и свое мнение на этот счет. Слышишь? Свое. Я понимаю Крапивина: он тебя сделал адмиралом, имея в виду Днепр. Не Дон и даже не Волгу, а Днепр. Ты понимаешь, что такое Днепр в середине лета? Тот берег глазом не ухватишь.

Сергей задумался. Нельзя сказать, чтобы он об этом не думал раньше, но в устах старшего Бардина все это обретало и особые масштабы, и особые трудности.

– Командарм Крапивин сказал: «Ну, не нормандский десант, но что-то вроде этого».

Чем-то эта реплика о Крапивине взволновала Якова, он оживился.

– Ну что ж, Крапивин по-своему прав, – заметил Яков; упомянув имя Крапивина, Сергей явно облегчил ему разговор. – Теперь поставь себя в положение тех, кто готовит нормандский десант, и тех, кто ему противостоит. Ведь те, кто готовит десант, ищут место, где берега сближаются и водное пространство заужено. А те, кто десанту противостоит, знают, что все внимание противника будет обращено сюда. Следовательно, мысль одних и других работает в одном направлении, и никакой неожиданности здесь нет, хотя какие-то отклонения от правил возможны и здесь, разумеется. Ты теперь понял, Сережа, что я тебе пытаюсь внушить, понял?

– Что-то понял, а что-то нет, – ответил Сергей со свойственной ему уклончивостью.

– Я хочу тебе внушить вот что: ты совершаешь первый бросок через Днепр, бросок разведывательный и, быть может, диверсионный. Ты полагаешь, что твой замысел для противника неожидан. А на самом деле никакой неожиданности нет, потому что противник, как и там, на нормандском берегу, догадывается, где ты должен нанести удар, и, естественно, тебя ждет и к встрече с тобой готовится. Ну, разумеется, я говорю с тобой об этом не к тому, чтобы ты за это дело не брался. Для тебя этот вопрос решенный. К тому же это дело твоей солдатской чести, твоей совести. Не к этому я говорю.

– А к чему? – полюбопытствовал Сергей. Слова Якова заметно встревожили его.

– Будь осторожен, Сережа, – произнес Яков, и волнение, казалось, тронуло и его голос; видно, это бывало с ним не часто. – Ты вот думал, Сережа, почему это дело, необычное и нелегкое, повторяю, нелегкое, Крапивин поручил тебе? Что показалось ему в тебе подходящим? Ну я знаю, что он видел тебя на Волге в деле и оценил. Нет, не уменье плавать. Таких, как ты, пловцов, да еще в тельняшках, у него там был полк. Не это, иное. Он тебя видел на Волхове, когда вы этот подкоп совершали. А потом здесь, на переправе. Я говорю так уверенно, потому что однажды говорил с ним об этом. Как-нибудь пловцов, и добрых пловцов, он раздобыл бы. Не это он видел в тебе.

– А что?

– Дерзость твою, понял? Даже не храбрость, она, наверное, у тебя есть, а дерзость. А у дерзости, я из опыта знаю, часто нет глаз. Ты понял теперь, к чему я веду? Будь осторожен.

Помолчали. Помолчали бы и дольше, если бы Иоанн не прервал этой тишины нетерпеливым вздохом.

– Можно мне сказать, Яков? – оторвал он больную руку от стола, оторвал не без труда. – Можно? Вот ты сказал Сереге «будь осторожен». Так ты должен был сказать ему это уже и не раз, и не два. Ты говоришь: зачем вам надо было видеть друг друга на фронте? – вот за этим и надо было видеть, чтобы сказать: «будь осторожен». Из-за одного этого есть резон повидать друг друга.

– Твоя правда, отец, – сказал Яков и встал.

Не просто было понять, что лежало за этим лаконичным «твоя правда, отец» – желание воздать должное правоте старого Иоанна или стремление свернуть разговор, который становился для Якова неудобным.