Текст книги "Кузнецкий мост (1-3 части)"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 128 страниц)

48

Наутро корреспондентский «конвой» – восемь машин с корреспондентами и три с офицерами сопровождения и охраны – покинул Москву, направляясь в Клин. Грошев ехал с офицерами Генштаба в первой машине, Тамбиев и Кожавин – во второй.

– Хотите чаю, Николай Маркович? – спохватился Кожавин, когда они выехали из Москвы, и полез за термосом. Он был большим любителем чая и обычно брал с собой в дорогу термос. – У меня даже сахар сегодня есть!

– А не бабушкин ли это сахар, Игорь Владимирович? – произнес Тамбиев – он знал, что весь свой паек, достаточно скудный, Кожавин отсылал бабушке с сестрой за Урал, куда семья Кожавина эвакуировалась из Ленинграда.

– Нет, бабушке на этот месяц, пожалуй, сахара хватит. Я отослал бабушке и банку тушенки. Вы представляете, Николай Маркович, тушенки!.. Как раз к Новому году получит.

Для нещедрого пайка, который получали наркоминдельцы, тушенка была дивом немалым и выдавалась лишь в дни, когда дипломаты отряжались в поездку с корреспондентами.

– Видел перед отъездом Бардина, – произнес Кожавин, наливая в пластмассовый стаканчик чай. – Не Бардин, а половина Бардина! В довершение ко всем бедам, говорят, еще сын под бризантный снаряд попал. Слыхали?

Да, разумеется, Тамбиев слыхал. И не только слыхал, но и получил от Сережки письмо: «Представляешь, циферблат ручных часов расколотило, а меня уберегло, так, в трех местах занозило малость!» Дальше следовал адрес: деревня в еловом бору где-то между Клином и Дмитровой.

– Так вы слыхали про сына Бардина, Николай Маркович? – спросил Кожавин.

– Слыхал, – сказал Тамбиев и тут же подумал: вот бы упросить Грошева рвануть в этот еловый бор, не было бы дела добрее и для Егора Ивановича, от которого и в самом деле половинка осталась, и для Сереги. Ну, если нельзя днем, можно ночью, пока спят корреспонденты. На каком только коне к Грошеву подъехать?

– Мне бы хотелось прорваться в госпиталь к Бардину-младшему.

– У меня осталось что-то от пайка: галеты и кусок шоколада. Возьмите, Николай Маркович.

– А я для него кое-что приберег. Только вот Грошев…

– А что Грошев? Обязан понять.

Но не все зависело от Грошева. Встреча с командующим армией, на которую так рассчитывали корреспонденты, непредвиденно отдалялась – армия была в движении. В Клину командующего не оказалось – армия пошла дальше. Не было его и в деревне, лежащей на большой Тверской дороге. Был утром, а сейчас… Ищи ветра в поле! «Конвой» последовал еще дальше – не ровен час, угодишь в расположение немцев! Командующего можно было догнать, совершив три, а может быть, и четыре перехода. Он продвигался вперед и менял свои КП раньше, чем об этом удавалось сообщить в Клин. Этим и воспользовался Тамбиев.

Госпиталь находился в десяти километрах от Клина. Ночь опустилась на землю, и вид сожженных деревьев стал еще печальнее. И черные трубы на белом поле снега, и обугленные стрехи сараев, и просто черные пятна угля на снегу стали ярче. Так же, как днем, шли нескончаемой вереницей по дорогам и вдоль дорог погорельцы. Шли из сожженных деревень в недалекий тыл, чтобы уберечься от лютого ненастья. Иногда у обочин дороги возникал костер, и тогда Тамбиев мог рассмотреть стоящих над костром людей с вытянутыми к огню руками. В свете огня хорошо видны руки в печной саже, в угле. А потом Тамбиев въехал в лес и подивился его необычному виду. Наверно, так выглядел лес на далекой Тунгуске, побитый знаменитым метеоритом. Стояли стволы, голые, со срезанными маковками, расщепленные, диковинно изуродованные – ветви и хвою спалил огонь. Непонятно было, как в таком лесу мог расположиться госпиталь – лес просвечивал, точно марля.

– Вы кто будете больному? Друг или, может быть, брат? – спросила Тамбиева женщина в белом халате с крупным, на старый манер, красным крестом на косынке (если и была когда-то сестрой милосердия, может, и не носила этот крест, а сейчас вот нашила, ей лестно быть сестрой милосердия, подумал Тамбиев). Она была маленькой, заметно сгорбленной, от старости сгорбленной, и пребывание ее здесь можно было объяснить только войной.

– И друг и брат одновременно, – сказал Тамбиев.

– Это как же? – спросила она. Видно, в этой глухой ночи и ее одолело одиночество.

– Вот так, друг и брат.

– Ну что ж, это хорошо, – произнесла она понимающе. – Он сегодня все кислого молока у меня просил. «Так хочется кислого молока, все бы отдал за глоток!» Ну, знаете, как у детей бывает. Проснется в полночь: «Хочу кислого молока!» – и все. Хоть беги через дорогу к соседке. А он и есть ребенок. В одной палате с ним солдат лежит, тверской, так он с ним все порывается играть в города: «Ростов, Винница, Амстердам, Можайск, Киев…» – Она помогла Тамбиеву надеть халат, хотя это ей было и нелегко – маленькая, она держала халат на вытянутых руках. – Тут слух был, наши Калинин взяли, так? Видно, не все сразу. О господи!

Она шла сейчас по длинному коридору с неожиданной для ее возраста энергией, потом остановилась.

– Как-то заглянула к нему, а у него глаза красные, – зашептала она, украдкой поглядывая на дверь, что была рядом, по всему, это была Сережкина палата. – Нет, он не плакал, а глаза печальнее печального и все прятал что-то под подушку, может, письмо, а может, платочек какой. У него горе?

– Видно, горе, – сказал Тамбиев и, осторожно тронув дверь, вошел. Он стоял у двери и смотрел на койку справа. Вот этот большой, непонятно загорелый и сурово-печальный, наверно, и был Сережка. Он лежал, вытянувшись во всю свою бардинскую огромность, и руки его, крепкие в запястьях и пальцах, тоже бардинские, были широко разбросаны, будто охватывали что-то, что охватить могли только они. На тумбочке рядом с кроватью ночничок, прикрытый бумажным колпачком с подпалиной на боку, раскрытая книга, точно упавшая на спину, страницами вверх, краюшка черного хлеба с кусочком чеснока, истертым наполовину, – любил с детства краюшку, натертую чесноком.

Тамбиев шагнул к кровати, встал опершись о ее спинку.

– Ты, Николай? – Сережка ощутил это прикосновение к спинке кровати. – Ты это? – Он хотел привстать, но нога не пустила. – Э-э-эх!

Он удержал вздох и обратил его в шутливое «эх!».

– Ну, рассказывай, Сережа. Как ты? – Тамбиев дотянулся до его руки, сел на край кровати.

– Как я? Вот смотри, весь на виду!

– Нет, ты мне все подробно… Это не только для меня, для отца тоже, он просил, ждет.

Сережка шевельнул бровью, как показалось Тамбиеву, недовольно.

– Ждет, говоришь? – Он молчал, только двигалась бровь, выдавая его тайную мысль. – Ну, коли ждет, скажи, что все обошлось. Ты небось с корреспондентами?

– Да, думали догнать штаб в Клину – ушел дальше, если удастся настичь, то где-то на полдороге к Калинину.

Сережка вновь сомкнул губы, не удержав лишь бровь, острую в изломе.

– Там старший Бардин дивизией командует. Если придется встретить, обо мне ни слова! Лады?

– Почему ни слова?

– Мне милостей не надо, в том числе и бардинских.

– Это что же значит, бардинских? Отца, дяди Якова с Мироном?

– Да и отца не надо. В июле стерпел, теперь как-нибудь выдюжу, один выдюжу! Так ведь, батя? – Он взглянул на соседа, который, проснувшись, с печальной укоризной внимал разговору. Тамбиев поклонился ему, тот ответил кивком, едва заметным. Был он острижен и выбрит, но крупные морщины, не морщины – трещины земные, раскроили лицо, загорелое до глубокой коричневатости. – Так говорю, Ювалыч? – повторил Сережка.

– Так-то оно так, да невелик верстак и на столе непросторно, – сказал сосед и улыбнулся, но от этого не сделался моложе.

– Это почему же… верстак невелик? – спросил Сережка соседа.

– Отец, он есть отец, от него, как от смертного часа, не улетишь, не ускачешь, – сказал сосед и быстро погасил улыбку, будто застыдился.

Сережка посмотрел на соседа грозно, вздул ноздри.

– Вот так пройдешь по войне… Думаешь, хватил водки цистерну да килограмм свинца в живот, вот и стал солдатом, а? Солдат – это другое, – он ударил себя ребрышком ладони поперек груди. – Оказывается, нет! Когда тоска по родной матери вот тут встала, это тебе посерьезнее свинца в животе. Как ты, батя?

– Не накормил живот свинцом, и слава богу, – сказал сосед.

– Слава богу, – согласился Сережка.

– А коли нет свинца в животе, показывай, Сережа, – сказал Тамбиев – Мне перед отцом ответ держать.

– А чего показывать? Заживет, как на собаке, – сказал он тихо – боль отдалась в потревоженной ноге и отняла голос. – Вытащили железо, – сказал он, подумав. – Говорят, мотоцикл не противопоказан. Как ты, батя? – взглянул он на соседа.

– В этой твоей машине бога нет.

– Без бога оно быстрее, Ювалыч, – огрызнулся Сергей.

– Дальше смерти не уедешь, – сказал сосед.

Тамбиев взглянул на часы, встал.

– Ты меня прости, Сергей, надо ехать. – Он прошел к тумбочке, стоящей у входа, на которой оставил сверток с пайком. – Вот это для тебя.

– Не от отца ли? – вспыхнул он, вспыхнул жарко, так, что румянец поднялся к глазницам.

– От отца, – сказал Тамбиев.

Сергей рассмеялся.

– Я так и знал. А ты говоришь, батя… – взглянул он на соседа.

– А что я тебе сказал? Отец, он начало всех начал и есть! – сказал сосед.

Сережка рассмеялся вновь, с веселой хлопотливостью схватил планшет, стал рыться в нем, приговаривая:

– Нет конверта. Ты смотри, конверта не могу найти!

– Да ты пиши, я и так передам, – сказал Николай.

Сергей согнул в колене здоровую ногу, положил на нее планшет, принялся писать, искоса наблюдая, как сосед привстал, взял костыль и пошел из палаты.

– Знаешь, Николай, знаешь!.. – Он выронил планшет вместе с карандашом и, закрыв лицо руками, вдруг вздохнул, точно у него перехватило горло.

– Сережа, да что ты? – бросился к нему Тамбиев. – Сергей, не надо!

Но слова эти уже не в состоянии были ничего сделать, могучая и немая сила рвала его на куски, перехватывая дыхание, сотрясая его. Он точно единоборствовал с нею, пытаясь остановить крик, который рос внутри.

– Гах!.. Га… га… – вздыхал он и, протягивая руку, пытался удержать больную ногу – ее, будто деревянную, подбрасывало на кровати. – Ты знаешь, Николай, когда я узнал про маму, я думал, что умру, – сказал он, пытаясь совладать с дыханием, которое продолжало грохотать. – Я думал, что после Вереи мне ничего не страшно. Там тридцать наших мотоциклов протаранили немецкие порядки. Знаешь, прошибли так, как может только противотанковый снаряд! Прошибли и остались в кольце, немцы сомкнули позади нас брешь! Понимаешь, раз – и сомкнули! И вот нам надо было пробить ее изнутри. Ты знаешь, что это было? Таранили и огнем, и железом, и скоростью. Скорость, она вроде металла, Николай. И пробили! Так я думал, что ничего страшнее я уже в жизни не увижу. Не увижу! Знаешь, ничто во мне слезу не может вышибить, а тут не могу… Тут вся моя храбрость разом кончилась. – Он умолк, принялся укладывать больную ногу. – Что я хотел сделать? Ах, да… письмо. – Он взял из рук Николая планшет с карандашом, задумался. Потом вдруг сложил бумагу, сунул в конверт. – Вот написал два слова, а остальное передай как можешь, – сказал он. – Был слух, что отец летал в Стокгольм. Верно?

– Верно.

– Ты скажи ему, что я живой. И еще скажи, что я не такой слабый, как он думает. Скажешь? Хорошо.

Они простились, и, выйдя в коридор, Тамбиев чуть не столкнулся с Сережкиным соседом. Похоже, что он поджидал Николая.

– Ты вот что, парень, – сказал Ювалов, глядя на костыль. – Скажи-ка отцу, пусть плюнет на свою дипломатию и приедет разок к сыну. Он, конечно, генерал от дипломатии, а я солдат, но он отец, и я отец, мы тут с ним равны. Так ты скажи ему, пусть плюнет и приедет. Если хочешь, можешь прибавить: Ювалов, мол, сказал.

Тамбиев пожал руку Ювалову и вышел. Уже садясь в машину, вспомнил про письмо Бардину и, почуяв неладное, поднес сложенный лист бумаги к подфарнику. Ну конечно же Сережка благодарил отца за посылку. Тамбиев порвал письмо и бросил, решив не тревожить Егора Ивановича и все необходимое передать на словах.

49

Командующий армией генерал Василий Кузнецов пригласил гостей в штабную избу и без проволочки приступил к делу. Сказать, что генерал был невелик ростом, сказать неточно – он был так мал, что для человека его положения это казалось почти неприличным. Но такое впечатление сохранялось лишь до тех пор, пока Кузнецов не начал рассказ. Он говорил с той простотой и независимостью суждений, какая характерна для человека, привыкшего разговаривать со всеми людьми, как с равными, не обедняя мысли и не упрощая картины событий в рассказе; это было особенно ценно, и генерал неуклонно, но верно завладевал вниманием корреспондентов, а заодно и их расположением.

– Война нас научила одной истине: чтобы обратить врага вспять, надо вымотать его, вымотать крепко и, когда он будет при последнем издыхании, подтянуть свежие силы и смять. Вот наша армия – ей дано имя Первая ударная – и явилась этой свежей силой, призванной нанести победный удар. Все началось с операции у яхромского моста через канал. Враг захватил мост и оказался на восточном берегу канала. Задача заключалась в том, чтобы вернуть его на берег западный. (Тремя часами позже генерал сказал Грошеву: «Могу сообщить, разумеется, доверительно. Мне позвонил Сталин. Разговор короткий: «Отбросьте противника за канал. На вас возлагаю личное руководство контрударом».) Это было в ночь на двадцать восьмое ноября, а двадцать девятого к утру немцы уже были возвращены на западный берег. Но это явилось лишь вступлением к главному. Главное – Солнечногорск, Клин. Не хочу делать из этого секрета, брали не в лоб, а в обход. Армию мы одели по-зимнему: полушубки, шапки-ушанки, валенки. (В разговоре, который состоялся у генерала с Грошевым, было сказано: «Вы видели наш народ? Есть у нас и молодежь, есть и пожилые, а им тепла надо чуть побольше, чем молодым».) Были у нас морячки с Тихого океана, а моряк, да еще стоящий на лыжах, это что-то вроде ракеты. Одним словом, вот эти морские ракеты и отрезали немцам пути отступления. Солнечногорск взяли штыковой атакой. Клин осадили по всем правилам осады и послали парламентеров: «Сдавайтесь!» В Клину оставался немецкий Комендант, он ультиматум отклонил. Тогда, так сказать, Клин вышибли клином…

Галуа рассмеялся, обратив на себя недоуменные взгляды остальных.

– У нас тут есть свой Клин, – сказал Галуа, все еще смеясь. – Его клином не выбьешь.

– Свой Клин? – спросил генерал озадаченно, но дальше расспрашивать не стал, тем более что Галуа принялся объяснять неожиданный каламбур генерала и свою реплику корреспондентам.

– Ну вас, басурманы, – махнул Галуа на своих коллег, убедившись, что объяснить все это им мудрено. – Ох и осточертели они мне… хуже горькой редьки! – закончил он, теперь уже обращаясь к русским.

– Ай, ай! Значит, осточертели хуже редьки горькой, да? – медленно, как бы разжевывая слова, проговорил американец Филд. Он был женат на девушке из Замоскворечья и говорил по-русски. – Нехорошо, господин Галуа, так говорить о своих коллегах.

– Ты, Филд, вечно лезешь поперед батьки в пекло! – крикнул Галуа, смеясь. Он выскреб с самого донышка своей памяти эту пословицу, чтобы сбить с толку бедного Филда.

– Нет, я не лезу… поперек! – воскликнул Филд возмущенно.

– Да не поперек, а поперед! – поймал его Галуа и захохотал пуще прежнего.

– Ты, Галуа, старый петербургский шулер! – бросил Филд и подмигнул Джерми, который оказался рядом. – Вот ты кто.

Корреспонденты хохотали, хохотали не столько потому, что проникли в суть перебранки между Галуа и Филдом, а просто так, в знак доброго настроения.

– Басурманы вы! – закричал Галуа и залился пуще прежнего. – Креста на вас нет! – добавил он и, взглянув на генерала, развел руками. – Простите, ради бога, это так, небольшая разрядка. Все, что вы нам рассказали, очень интересно, но вот вопрос: что говорят немцы о перспективах русской кампании?

Галуа точно подал знак, посыпались вопросы.

– Как вы полагаете, генерал, какова была цель немцев, стратегическая, разумеется, когда они начинали зимнюю кампанию? – просипел Баркер. Он был простужен и отправился в поездку, пренебрегая советами врачей.

– А как отразится все это на положении Ленинграда? – спросил Галуа. Многое из того, что происходило на фронте, он воспринимал применительно к Ленинграду.

– Как вы представляете себе, генерал, дальнейшее развитие событий на советско-германском фронте? – хотел знать старик Джерми.

– Что произошло в психологии немцев? – произнес генерал, как бы раздумывая. – По-моему, весьма знаменательно. До Москвы немцы не знали поражения, сейчас они его знают. Как это скажется на ходе войны? прибавит нам силы? Очевидно, но, я так думаю, ожесточит врага. Борьба впереди, борьба тяжелая…

Тамбиев заметил: генерал старался так построить свой рассказ, чтобы не создалось впечатления, что московская победа настолько подорвала силы немцев, что им уже не устоять. Наоборот, он говорил об этой победе осторожно, иногда даже с обидной осторожностью, как профессиональный военный, который слишком хорошо помнит первую заповедь военачальника: ничто так не опасно, как недооценка сил противника.

– Страдает ли русская армия от холодов? – спросил старик Джерми. Видно, этот вопрос был задан в пику тем, кто полагал, что русские побеждают благодаря зиме.

– Разумеется, страдает, как все живое.

– Вы полагаете, генерал, что проблема второго фронта остается актуальной и после Московской битвы? – спросил Клин. В той концепции войны, которую он создал в своем сознании, этот вопрос занимал свое большое место.

– По-моему, даже более актуальной, чем вчера. Когда немцы терпят поражение, особенно остра необходимость в дополнительном ударе.

– Не думает ли генерал, что история повторяется и русские обрели Кутузова в лице маршала Жукова? – подал голос старик Джерми. Он любил исторические ассоциации.

Раздался смех, смех доброжелательный – корреспондентам было симпатично имя Жукова, и они добрым смехом как бы сами ответили американцу.

– Простите, а английское оружие участвовало в Московском сражении? – спросил Клин. Он знал, что в северные русские порты пришло семь конвоев, и был уверен, что какая-то часть оружия направлена на вооружение частей, действующих под Москвой. С некоторого времени Клин сменил хозяина. Он представлял теперь прессу доминионов и по мере сил пел хвалу метрополии.

– А вы ведь были на военных дорогах и все видели, – был ответ. Генерал хотел, чтобы корреспонденты ответили на этот вопрос сами. Доля этого оружия была так невелика, что обнаружить его, даже при очень большом желании, было мудрено.

– Как вы думаете, генерал, у немецкого командования была идея организованного отхода? – спросил Баркер.

– Это интересный вопрос, – ответил Кузнецов, оживившись. Перспектива ответить на этот вопрос явно увлекла и его. – Пленные говорят, что такая возможность обсуждалась немцами, но этому будто воспротивился Гитлер, опасаясь, что отвод в условиях русской зимы мог превратиться в бегство, которое остановить уже было бы нельзя. Прими события такой оборот, это нанесло бы смертельный удар престижу Гитлера. Я не оговорился, смертельный. Ведь не ранее как девятого октября имперское управление информации – очевидно, с согласия Гитлера – сообщило, что исход войны предрешен и с Россией покончено. Впрочем, если бы немцы все-таки решились отвести войска, вряд ли они имели возможность это сделать – наш удар был нанесен сейчас же после того, как немецкое наступление остановилось. Немцы отдали приказ приостановить наступление шестого декабря, то есть в момент, когда наши армии уже атаковали немцев по всему фронту, и то, что зовется стратегической инициативой, было в наших руках…

Тамбиев сидел рядом с Кузнецовым и хорошо видел, как белели маленькие ладони генерала, когда он разжимал кулаки. Генерал виделся Тамбиеву натурой и деятельной, и самостоятельно мыслящей. Генерал, разумеется, понимал, что его рассказ произвел бы невыгодное впечатление, если бы был рассказом всего лишь о бригаде или даже об армии. Корреспонденты хотели видеть стратегию войны, и их можно было понять. Генерал говорил, учитывая масштабы фронта, больше того, вооруженных сил. Не потому, что имел на это полномочия, а в силу того, что был первым советским военачальником, с которым встретились корреспонденты в зимней битве под Москвой. Конечно, Кузнецов мог уйти от этого, ограничив рассказ масштабами армии, но этого как раз и не надо было делать. Корреспонденты хотели видеть войну во всей ее беспредельности, они хотели профессионального анализа того, что являл собой фронт, и генерал шел на это. Тамбиева интересовало в генерале и другое. А не боится ли он упрека: мол, превысил свои права и затронул вопросы, которые, строго говоря, лежат за пределами полномочий командарма? Наверно, были такие опасения у генерала. Тогда почему он пренебрег этим? Потому, что имел на это разрешение командования? Возможно, поэтому, но не только. У генерала такого масштаба, как Кузнецов, сегодня была большая самостоятельность, чем вчера. Большая. То, что было невозможно вчера, сегодня определенно было возможно, и генерал уловил это. Точно уловил. Да, правда была здесь.

– Генерал, расскажите о себе, – попросил Галуа.

Кузнецову не очень хотелось говорить о себе, и он ушел от ответа. В штабе армии его ждет командир соединения, которого ему неудобно задерживать, – наступление продолжается…