Текст книги "Кузнецкий мост (1-3 части)"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 79 (всего у книги 128 страниц)

5

Бардина пригласили на Софийскую набережную. Приглашение было своеобразным – оно исходило не только от посла, но и от военного атташе. Бардин позвонил своим военным друзьям на Гоголевский бульвар.

– Да не является ли это признаком событий, которые нас ожидают?

– Возможно, и является, – человек на том конце провода определенно улыбнулся. – Не знаем, как там Кузнецкий, а Гоголевский не отвергает приглашения…

Нет, англичане наверняка устраивали эту встречу в преддверии событий 1944 года, все указывало на то, что десант будет… Мысль эта явилась вдруг и точно перешибла дыхание; истинно, это было вестью доброй. Бардин очень хотел верить сейчас, что в том большом, что должно было совершиться, есть крупица и его беспокойства. Бардину даже показалось, что он хотел удержаться на этой мысли и елико возможно продлить ее – ах, славно скользят санки с покатой горы!.. Но Егор Иванович должен был остановить себя: опыт подсказывал Бардину, что в дипломатии нет радости в чистом виде, ее почти всегда сопровождает хоровод малых и больших огорчений. Прежде чем совершится ожидаемое, пресловутый пуд соли будет, пожалуй, съеден без остатка… С этим Егор Иванович и поехал на Софийскую.

Но по мере того как машина огибала Кремль, приближаясь к Софийской, Егор Иванович спрашивал себя: а почему, собственно, англичане пригласили его, Бардина, ежели прием устраивается в честь военных и, судя по всему, военными? Впрочем, последнее можно было поставить и под сомнение – приглашал посол. Но приглашение могло исходить от него и в целях престижа: посол хотел дать понять русским гостям, что военные действуют и от его имени. Очевидно, вчера это было невозможно, да в этом и надобности не было, но сегодня это было даже признаком хорошего тона – английская дипломатия и прежде была чувствительна к переменам. А Бардин, какое отношение имеет ко всему этому Бардин?.. Да не избрал ли эту форму контактов англичанин, чтобы сообщить Егору Ивановичу такое, чего он лишен возможности сделать в иных обстоятельствах?.. Да, дипломатической практике ведомо и это: пригласить дипломатов на встречу военных, уединиться и ненароком (главное – в этой непосредственности) обронить заветное слово – часто ради единственного слова это громоздкое сооружение и воздвигается. Но если такое предположение верно, что может быть предметом разговора?

Да не слишком ли далеко унес Егор Иванович легкокрылый домысел? В конце концов, на Софийскую набережную есть смысл ехать, даже если нет специальной цели. Ну, поехать хотя бы для того, чтобы понаблюдать английских, а заодно американских, военных (они сегодня должны быть приглашены на Софийскую) и составить представление, чем они дышат в начале сорок четвертого года, которому суждено быть поворотным. Суждено или не суждено?

Но вот и английский дом на Софийской. Такое впечатление, что в посольском особняке через полчаса откроется военный совет, в этом море армейской униформы темный костюм английского посла отыскивается не без труда, хотя у посла, надо отдать ему должное, своя стезя на этом приеме. Она и не очень приметна, эта стезя, но проложена так искусно, что подобралась к каждому гостю. В итоге посол, быть может, и не всех гостей упомнил, но всем сказал свое слово. Это слово было очень индивидуальным, – по крайней мере, каждый, кто его услышал, хотел верить, что посол приметил на этом приеме только его, проявив полнейшее безразличие ко всем остальным. Вызывало удивление лишь одно: чтобы совершить подобное в душах людей, послу требовалось не больше трех минут.

Бардин полагал, что и его не обойдет дежурная реплика Керра, но посол точно изменил первоначальному замыслу, пробыл с Бардиным больше обычного и расстался с Егором Ивановичем, взяв с него слово, что тот не покинет посольства, не переговорив с ним. Да не с этой ли целью посол пригласил его на Софийскую?

Пришел Джерми и, приметив Бардина, взметнул сухую стариковскую ладонь.

– Хорошая новость, господин Егор Бардин! – произнес Джерми почти торжествующе. – Есть новый… респонсобл за второй фронт!.. Кто вы думаете? Дженерал Эйзенхауэр, – он произнес «Эйзенхауэ».

– Это хорошо? – спросил Бардин как бы невзначай – на Кузнецком весть была получена накануне.

Сейчас были подняты обе ладони Джерми, как бы моля и остерегая Бардина.

– Дженерал Маршалл лучше, но Эйзенхауэр тоже хорошо…

– Если Маршалл лучше, то почему не он?

Джерми смежил веки, но ладоней не опустил, казалось, он молится.

– Не знаю, не знаю… – Потом вдруг сжал руки в кулаки. – О Черчилл!..

– Черчилль не хочет? – спросил Бардин, смеясь.

– Не знаю, не знаю, – заметил Джерми, и его глаза вдруг изобразили испуг – рядом стоял Галуа.

– Вот все вы, американцы… веры вам нет! – произнес француз в своей обычной манере, которая была столь же серьезна, сколь и шутлива. – Все вы, американцы! – повторил он, но, обернувшись, увидел, что Джерми исчез. – Вы бы его спросили о мадам Рузвельт, – буркнул он, глядя на удаляющегося Джерми. Его явно не устраивало, что Джерми ушел.

– Простите, господин Галуа, почему я должен задавать ему столь странный вопрос? – спросил Егор Иванович, смеясь, и невольно оглядел Галуа. У него был узкий, могло показаться даже, какой-то ссохшийся череп. Казалось противоестественным, что у человека, обладающего умом и талантом Галуа, такой череп.

– Именно надо было задать ему этот вопрос, и при мне! – Он переступил с ноги на ногу, одна нога была короче, поэтому его длинная фигура качнулась и не без труда возвратилась на свое место. – Я имею в виду эту речь президентши, в которой она предала анафеме коммунистов… Вот вам богобоязненный Рузвельт!

– Погодите, но это же президентша, а не президент, – произнес Бардин, сдерживая смех, а сам подумал: «Прав Галуа, вот оно, еще одно лицо многосложного Рузвельта. И когда явил он его, это лицо, – после Тегеранской конференции!»

– Не президент? – переспросил Галуа и покраснел. Казалось, у человека со столь непростой жизнью эта способность должна атрофироваться начисто, а у него она сохранилась – вот возьмет и зальется румянцем, точно красная девица. – Ну, разумеется, не президент, а президентша. Даже больше, вопреки мнению президента взяла и… разнесла коммунистов в пух и прах! Президент сказал ей за завтраком: «Да, можешь произнести речь о пособиях ветеранам войны и строительстве приютов, но о коммунистах ни слова». Он даже речь ей написал, да, да, точно обозначил слово за словом, чтобы она, упаси господи, не наговорила чего лишнего, все-таки жена президента, а она, неразумная, текст в сторону и давай поносить коммунистов!.. Ей кричат из толпы: погоди, погоди, но ведь ты жена президента. А она и слушать не хочет!.. Что тут можно сказать? Есть же строптивые жены… Ну, я понимаю, что после Тегерана Рузвельту надо удержать некую… плавучесть своего судна, а поэтому надо его облегчить за счет, так сказать, лишнего балласта, но бросить за борт собственную жену… Нет. Не находите ли вы, что это как-то не аристократично? Рузвельт – и такое… фи!

– Вот это вы и хотели сказать Джерми? – спросил Бардин, не спуская глаз с Галуа.

– Да, мне очень хотелось это сделать, – подтвердил тот. – О, это американское ханжество, у него свои качества!

– Американское?

– А вы думаете, что у этого ханжества только английское происхождение? Нет.

Он исчерпал тему и как-то обмяк. Румянец погас, странно удлинился нос, да и губа его посинела и чуть-чуть отвисла. Он был человеком динамичной мысли, когда она, эта мысль, спала, он сникал.

– Почему вы меня не послали в Корсунь? – спросил он вдруг. Он, конечно, знал, что Бардин никакого отношения к поездке в Корсунь не имеет, но говорил «вы», полагая, что у советских все за одного и один за всех. – Вы думаете, что моя поездка была бы не столь полезной?

– Это вы… к Грошеву, это по его епархии, – бросил Бардин и отрицательно повел рукой. Вот он, Галуа. Казалось, он распушил президентшу для того, специально для того, чтобы обратиться с этим вопросом о Корсуни. Ну, разумеется, Корсунь уже для него ушла, но, чем черт не шутит, следующая поездка может быть и его.

– Ну, к Грошеву я с этим, пожалуй, не решусь, – произнес Галуа примирительно. Если, ему говорили «нет», он не очень-то упорствовал. – Баркер – человек достойный, но чуть-чуть академичен. Все-таки вы должны знать, кто на что способен.

– Погодите, Тамбиев мне сказал, что Баркер был на высоте вполне, – произнес Бардин, ему было приятно вступиться за Баркера, которого корреспонденты считали порядочным мямлей. – Если бы даже Баркер не обнаружил всех этих качеств, то и тогда был смысл в корсуньской поездке…

– Да, да, был смысл, был! – переступил с ноги на ногу Галуа. – Послушай, Хью, ты с Бардиным знаком? – обратился он к английскому полковнику, который проходил поодаль. – Да что ты смотришь на меня, как это самое животное на новые ворота? Ну, подойди сюда, я тебя не укушу! Я спрашиваю тебя, с Бардиным знаком?

Полковник был высок и бледнолиц.

– С кем имею честь? – произнес он по-русски заученно и осекся, видно, эта гладкая фраза давала лишь приблизительное представление о познаниях полковника в русском. – Чем могу служить? – обратился он к Галуа, когда новые знакомые были представлены друг другу.

– Послушай, Хью, ты славный малый и не кривишь душой, – обратился Галуа к военному. – Вот Бардин хочет знать: ты веришь во второй фронт в сорок четвертом? Нет, нет, мне нет дела до Монтгомери, меня сейчас интересуешь ты… Скажи, ты веришь?

Лицо полковника будто окунули в белила.

– Я… как Монтгомери, – сказал полковник и поклонился.

Галуа фыркнул и мигом стал пунцовым.

– Не находите ли вы, что мой полковник глуп, как пробка! – молвил Галуа и осторожно тронул висок, как заметил сейчас Бардин, седой… Бардину подумалось: вот эти седины Галуа, беспокойство во взгляде, а может, и хромота его не очень соотносились с тем ерническим, что было в его натуре, несмотря на интеллект и дарование недюжинное. И Бардину было жаль этого человека и хотелось винить во всех бедах, происшедших с ним, не его самого, а мачеху-жизнь, хотя это, быть может, было и неверно. Как сказал полковник, честь имею, – произнес Галуа, завидев вдали посла Керра. – Не находите ли вы, господин Бардин, что у нашего хозяина редкая способность делать вид, что ты ему приятен, при абсолютном равнодушии к тебе?.. – произнес Галуа, указывая на посла, и, опершись больной ногой о паркет, совершил нечто вроде прыжка, устремившись вслед за послом.

«Да, да, при полном равнодушии к тебе… – повторил про себя Егор Иванович вслед за Галуа. – Равнодушии, равнодушии…» И все те два часа, которые предшествовали встрече Бардина с Керром, Егор Иванович думал об этом, хотя посол решительно не давал ему повода думать о себе так. Больше того, посол должен был развеять это представление о себе, а он его утверждал. Он его решительно утверждал и тогда, когда, полусклонившись к генералу Антонову, который сидел справа, слушал советского военного, почтительно улыбаясь. И тогда, когда поднял тост за ратный союз народов и при этом улыбнулся дважды вне связи со смыслом речи, в начале речи и в конце. И тогда, когда, встав из-за стола, пошел из банкетного зала, одаряя присутствующих взглядом, в котором было столько нарочитого великодушия, будто бы посол даровал им жизнь.

И Бардин спросил себя: а что значила для посла Россия до того, как он прибыл сюда, и что значит сейчас? Да знал ли он Россию так, как должен ее знать посол в Москве? И какое чувство он питает к народу страны, кроме страха? И в какой мере его взгляд на Россию отличается от взгляда на Индию, например? И в какой мере у него хватило ума, образованности и душевной щедрости, наконец, чтобы преодолеть то предвзятое, что испокон веков характеризовало отношение британского сановного лица к великой стране на востоке?

Посол дождался отъезда Антонова и направился к Бардину.

– По-моему, я могу покинуть гостей, – произнес Керр, приближаясь к Егору Ивановичу. – Мы условились… верно?

– Да, я готов, господин посол, – произнес Бардин. Егору Ивановичу была приятна строгая простота в словах посла – и в том, как он сказал, что ради встречи с Бардиным готов оставить гостей, и в том, что служебным апартаментам намерен предпочесть посольский сад.

Но в сад они пошли не сразу – невзначай, как бы не придавая этому значения, посол повел Бардина в кабинет, а затем в комнату, которую можно было принять за второй банкетный зал и которая, так можно было подумать, была в пределах личных апартаментов посла.

– Я иногда уединяюсь здесь для работы, – сказал посол и направился к полированному столику, стоящему в дальнем конце комнаты. – Мне нравится, как освещена эта комната, наверно, отблеск реки, – указал он взглядом на окна. – Даже зимой, когда река покрыта льдом… Кстати, я заметил, на кремлевском холме тот же свет… – произнес он, и Бардин сказал себе: «Сейчас он вспомнит свою встречу со Сталиным, которая, дай бог памяти, была с неделю назад, и заговорит по существу». Но посол испытал неловкость и смолчал. Сделать это – значит показать, что реплика о реке и кремлевском холме необходима была ему лишь как предисловие к главному.

– Вы были в Москве тридцатого? – полюбопытствовал Бардин определенно вызвался помочь послу; если тот решил начать со встречи в Кремле, то тут была прямая дорожка.

– Сейчас и не припомнишь, – произнес посол. – Впрочем, это было в канун аудиенции, которую мне дал маршал Сталин… Значит, я все-таки был в Москве не тридцатого, а тридцать первого… Мой премьер сказал мне: «Вы должны быть в России еще на этой неделе. Прежде, как вы помните, я вам не говорил этого, сейчас говорю».

Нет, посол не воспользовался помощью Бардина, он шел к цели своим путем…

– Не наступлением ли на Рим была вызвана такая срочность? – подал голос Бардин. Не дай бог, чтобы в этой фразе была услышана ирония.

– Нет, представьте, все гораздо прозаичнее, – заметил посол и, помедлив, вдруг встал. – По-моему, чашка кофе была бы сейчас кстати, как вы? – в строгой простоте и безыскусности, с которой посол обращался к Бардину, в самом деле было что-то подкупающее.

– Охотно…

Принесли кофе, сразу стало и домовитее, и теплее.

– Я сказал премьеру: «На этой неделе так на этой неделе» – и договорился с военными о самолете. Он вылетал ранним вечером… У премьера не было иного выхода, как принять меня в четыре пополудни. «Но это же невозможно, – сказал я себе, – он ведь в это время спит. Нет, в четыре он уже просыпается и читает бумаги – первая почта дня». Действительно, когда я пришел на прием, премьер еще был в постели, но рабочий день его был в разгаре – он уже прочел и подписал гору бумаг. Было интересно наблюдать его, окруженного подушками в белоснежных наволочках, как я заметил, крахмальное белье лилейной белизны – это для него род недуга. Однако аудиенция началась, хотя он все еще возлежал на своем пуховом ложе и, судя по всему, пока не намеревался с ним расставаться. Аудиенция началась. Но прежде чем заговорить о главном, прямо скажем, достаточно деликатном, он вызвал помощника и осведомился передало ли Би-Би-Си еще раз музыку нового советского гимна, ноты которого он просил у Сталина. Каким-то странным путем мое появление у премьера отождествилось с новым советским гимном, – послу стоило труда не придать своей улыбке саркастического оттенка.

Надо отдать должное англичанину, в эти полчаса он много сделал, чтобы расположить Бардина, а возможно, и заставить его проникнуться доверием к тому, что он говорил. Посол нашел тон разговора, да, тот самый тон, что делает музыку. Наивно думать, что деталь о крахмальном белье была ему любопытна сама по себе. Ну, разумеется, она относилась к Черчиллю, и поэтому он запомнил ее, но он бы пренебрег ею, если бы она не нужна была ему сейчас, нужна насущно. Однако для чего? Посол назвал беседу Черчилля с ним деликатной. Наверно, у премьера с его послами даже в России не часто бывают беседы, которые можно назвать деликатными. В каком смысле деликатная?

– «Не скрою, дорогой Керр, что я в тревоге… – заметил премьер. – Я встревожен, несмотря на то что дела наши сегодня хороши, как никогда: доблестные войска союзников теснят врага повсюду, а это, как вы понимаете, первостепенно… Причина моей тревоги – эта телеграмма русского корреспондента из Каира, которую третьего дня напечатали московские газеты. Вы читали ее, Керр? Ну, стандарт такого рода телеграмм соблюден до конца: „Как стало известно вашему корреспонденту из хорошо информированных источников…“ А дальше главное: „…Англичане начали сепаратные переговоры с немцами…“ Да, так черным по белому: сепаратные… Поезжайте, милый Керр, и объясните им, что это бог знает что такое!.. Воздействуйте, наконец, на их реальное представление о вещах. Ну, скажите им, что если мы не начали сепаратных переговоров с немцами, когда были один на один с ними, то какой смысл нам начинать эти переговоры теперь, за пять минут до победы? Дело даже не в том, что это абсурдно. Главное в другом: в чем подоплека всего этого? Я элементарно представляю, как у них организована пресса. У них все собирается в едином центре… Если бы их каирский корреспондент сообщил бы не о сепаратных переговорах, а о конференции, посвященной египетским древностям, то и в этом случае она, эта телеграмма, не могла быть напечатана без того, чтобы о ней не узнали на самом верху. Поэтому у меня нет ни малейших сомнений, что это сделано с ведома, а может быть, и разрешения верхов. Но вот вопрос: зачем это сделано?»

Будто волнение Черчилля, которым была проникнута эта тирада, передалось Керру, и он сейчас вновь ощутил это волнение. Он коснулся осторожными пальцами воротничка и торопливо ощупал его, проверяя, в порядке ли он. К счастью, все обстояло благополучно.

– «Я знаю русских, они трезвые политики. Не похоже, чтобы они верили в наше желание пойти с немцами на мировую. Тогда почему они пошли на это? Знаете, Керр, мне делается не по себе, когда я об этом думаю». И ему действительно было худо, я это видел собственными глазами. Да что говорить, я его не помню таким… «Не будем гадать, надо действовать, – сказал он мне в заключение. – Летите туда и объясните им, как можете, что это недоразумение. В наших помыслах нет ничего похожего. И пусть они наконец проникнутся доверием к тому, что мы им говорим… Ну, а если у них есть сомнение, пусть их посол явится ко мне, и я отвечу на любой его вопрос…»

Так вот он какой, Арчибальд Кларк Керр, он же лорд Инверчэпель. Интересно, что сорок лет его дипломатической службы подсказали ему этот, а не иной ход: приглашение на прием и инспирация беседы… Бардину ведомо, что неделю назад, когда Керр разговаривал со Сталиным, корреспонденция из Каира была им упомянута под тем же знаком… Всего лишь упомянута? Но, видно, у него не было уверенности, что он сделал все, что следовало. Иначе вряд ли надо было обращаться к столь сложному средству, как приглашение Бардина на прием. Кстати, к вопросу о сорокалетнем опыте: посол был у Сталина, но он не пренебрег и Бардиным… То, что зовется высокомерием, для британской дипломатии понятие не внешнее. Их ненависть и их гордость живут не порознь и скрыты достаточно надежно. Именно скрыты; если же говорить о знаках внимания, то англичане не привередливы. Даже наоборот. Бардин получил свое, хотя в ряду лиц, с которыми посол имеет дело, Егор Иванович, наверно, не фигура номер один.

Посол сказал то, что хотел сказать, но, судя по всему, он не склонен был расставаться с Егором Ивановичем, – возможно, столь внезапное расставание дало бы понять Бардину, что он необходим был послу только для этой беседы, а возможно, замысел посла не был еще исчерпан. Так или иначе, а Керр повел Егора Ивановича на веранду, выходящую в посольский сад. День обещал оттепель, а пришла ночь, и дохнуло морозом, он был невелик, но снег, лежащий толстыми пластами на деревьях, сухо поблескивал.

– Я прихожу сюда в полночь, – глоток ветреной стужи что-то значит, не так ли? – спросил он, тщательно заправляя шарф за отворот шубы и оглядев Бардина, точно призвал его сделать то же. – Нам надо беречь доверие друг к другу, иначе нам не сдвинуть того, что мы должны, – произнес он, как бы размышляя вслух. – Что говорить, некоторые из камней, что лежат на нашем пути, могли бы быть и полегче… – он умолк, будто говоря Бардину: «Ну, спроси же меня, спроси, о каком камне идет речь!» Но Егор Иванович хранил молчание. – Польский камень, например… – наконец выговорил он.

– Польский? – переспросил Егор Иванович.

– Да, польский, – произнес Керр, помолчав. – Вот мое мнение, личное. Я подчеркиваю, личное… По-моему, Миколайчику можно верить. Есть в нем что-то… хорошее. Нет, нет, Миколайчик не Сикорский, хотя и Сикорский отнюдь… – он умолк, дожидаясь, что скажет Бардин, но его собеседник продолжал молчать. – В той группе, которую представляет польский премьер, Миколайчик и широк, и терпим, и доступен, а? – Он опять умолк, его паузы били по Бардину, как ядра, но Егор Иванович решил держаться до конца. – Кстати, даже привередливые американцы, с которыми непросто согласие, того же мнения: им нравится Миколайчик.

– Если вы хотите, чтобы он понравился мне, он должен терпимее относиться к моим польским друзьям, – сказал Бардин.

– Вы говорите о коммунистах? – спросил посол.

– И коммунистах, если хотите, – был ответ Бардина.

Какая-то важная струна, великолепно звучавшая весь вечер, оборвалась у посла с этой бардинской фразой, – казалось, пальцы посла еще бежали по струнам, но не могли уже извлечь звука.

Бардин откланялся.

Уже выйдя из посольства, Бардин увидел Галуа.

– Ну, вы там все твердолобые, в этой вашей старой доброй Англии! – бросил Галуа, покидая собеседника, с которым только что стоял у каменного борта набережной, при этом фраза о твердолобых определенно учитывала то, что неподалеку был Бардин. – Да разве вам втолкуешь! – решительно махнул Галуа и захромал к Бардину. – Вот пытаюсь внушить Хью, что русские имеют право на итальянский флот и им надо дать лучшее, что там есть, да разве ему внушишь?.. Не способен понять, не способен, и все тут! Ну, не скажешь ему: то, что тебе не могли дать отец с матерью, я уже тебе дать, не смогу! – Он остановился, точно вспоминая, чего ради он бранил английского полковника, так просто он бранить его не станет, да к тому же когда рядом Бардин. – Вы не в, сторону «Метрополя», Егор Иванович? – спросил он. – Эта моя больная, нога… Да какой я корреспондент военный! Там, где нужна стремительность, я точно на якоре…

– Ну, это вы напрасно, за вашим умом стремительным… действительно не поспеть! – улыбнулся Бардин.

Печальное молчание вдруг овладело Галуа. Ну, разумеется, он любил обращаться к самоиронии, но больная нога могла и не очень такому разговору соответствовать, одним словом, он заговорил об этом, не рассчитав силы, и приуныл заметно. Он подал голос, когда Каменный мост остался позади.

– Скажите откровенно, посол пытал вас насчет этого сообщения из Каира? – спросил Галуа, неожиданно оживившись.

– А если и пытал?

– Ох и каналья этот Керр! Я ведь спросил его напрямик: «Об этом вы хотите говорить с Бардиным?» А он сказал: «Нет». Хочешь, не хочешь, а станешь Фомой неверящим…

Галуа притопнул и исчез.