Текст книги "Кузнецкий мост (1-3 части)"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 128 страниц)

– И спасли?

– И спас.

– Тогда кто убил его? – спросил Хоуп и, не дождавшись ответа, пошел к двери. Остальные пошли вслед.

21

Они вышли и оглядели степь. На западе ветер раздвинул тучи, обнажив облачко, освещенное закатным солнцем, – оно давало свет степи.

– Он лежит где-то рядом, Фейге? – спросил Хоуп, поравнявшись с Тамбиевым. – Можно посмотреть?

– А надо ли? – спросил Касьян. – Мертвый, он и есть мертвый… Ну, что тут… особенного?

– Надо, – сказал Хоуп. – Мне надо.

Не оборачиваясь, Хоуп зашагал прочь от дома – он готов был идти в степь и один. Галуа и Тамбиев пошли вслед. Поразмыслив, зашагали и Касьян с Христофором Ивановичем. Американец торопился, он хотел успеть, пока не погасло облачко над степью.

– По-моему, это здесь, – сказал Галуа, останавливаясь, и шагнул от дороги к стожку соломы, стоящему за кюветом.

– Сворачивайте, это здесь! – окликнул Тамбиев Хоупа.

…Немец лежал у стога соломы. Он был так мал, что, если бы не седая щетина, его можно было бы принять за подростка. Лицо не казалось обескровленным, наоборот, оно было странно живым, как лицо уснувшего человека. Видно, он дополз сюда, уже замерзая, – руки его были разбросаны: умирая, он не ощущал холода.

– Его убил Гизе? – спросил Касьян – у него, разумеется, было свое мнение, но он хотел знать, что думают корреспонденты – для них эта история кончилась, для него только начиналась.

– Гизе убил, – сказал Хоуп. Он давно ответил себе на этот вопрос и сейчас всего лишь сказал об этом вслух.

– Гизе? – переспросил Касьян, но взглянул не на Хоупа, а на Галуа.

– Я должен еще подумать, – сказал Галуа. – Подумать, подумать, – повторил он. – Да важно ли… кто убил?

– А что важно? – остановился Хоуп. В его тоне было ожесточение: он чувствовал, что поединка с Галуа не избежать, этот поединок назревал.

– Важно, что Фейге убит.

Хоуп все еще стоял, хотя все остальные продолжали шагать.

– И не важно, кто убил?

– Подумать, подумать, – произнес Галуа так, будто жестокой реплики Хоупа он не слышал. – Кто убил немца, Христофор Иванович? – спросил старика Галуа, приметив, что старик хранил молчание.

– Ума не приложу… – ответил Христофор Иванович. – Просто ума не приложу.

Они вернулись в село и вошли в дом, надеясь, что молодая хозяйка предложит им чаю.

– Христофор Иванович, что значит «не приложу ума»? – спросил Хоуп, когда они сели за стол, – ответ старика был ему переведен едва ли не буквально. – Майор убил немца?..

Старик не торопился с ответом.

– Я бы поостерегся сказать так… – заметил Христофор Иванович, когда молчать дальше было уже неудобно.

Хоуп встал, зашагал по комнате – его канадские башмаки на толстой подошве, казалось, увеличивали силу шага и сотрясали дом.

– Вы – русский! – вскричал Хоуп. – Как вы можете?

– Ну а что из того, что я русский?

Хоуп склонился над стариком:

– Вы-то должны знать немца лучше… он – убил.

Старик пожал плечами – к тому, что он сказал, ему нечего было добавить.

– Так то же Христофор Иваныч – много вы от него захотели! – подала голос молодая хозяйка из соседней комнаты. – Сказывают, в ту войну, когда красные были и белые, так он на горище под нашей крышей прятал беляка и красняка зараз! Только ширмочку промеж ними поставил, чтобы не поцарапались…

Раздался хохот, не смеялись только Хоуп и Христофор Иванович.

– Ну, а вы что думаете? – спросил Хоуп Касьяна – он видел в русском подполковнике власть, и ему надо было знать его мнение.

– Я думаю, что майор виноват в смерти солдата, но это и для меня пока не доказано… – сказал Касьян; возможно, его мнение было не в такой мере неопределенно, но он не торопился высказывать его.

Часом позже, когда корреспондентам подали «виллис» и они пошли к машине, Хоуп, взглянув на дорогу, ведущую в степь, увидел Христофора Ивановича, – уложив винтовку на плече, как обычно, прикладом назад, старик шел на дежурство – он заступал в ночь.

– Иисус Христос из Котельникова? – поинтересовался Хоуп, не отрывая глаз от долговязой фигуры старика, который замедлил шаг, поднимаясь в гору, – название корреспонденции у американца было готово, оставалось написать ее.

А днем позже, уже в Зимовниках, прерванный разговор возобновился, когда корреспонденты отогревались в наскоро отстроенной будке железнодорожного стрелочника. Чугунная времянка, та самая, какую проводники берут в товарные вагоны, отправляясь в дальнюю дорогу, была накалена докрасна, и Хоуп, сидящий к печке особенно близко, был похож на индейца с Дальнего Запада, откуда, кажется, он PI происходил. А Галуа берег сердце и не приближался к печке, однако протягивал к ней тонкие, словно без суставов, пальцы, – как заметил Тамбиев, Галуа был начисто лишен рисовки, но при случае демонстрировал свои красивые руки – руки пианиста: Галуа хорошо играл.

– По-моему, в том, что произошло на кирпичном заводе, есть один знак, – сказал Галуа, опасливо поглядывая на раскаленную печь. – Что-то треснуло в душах немцев.

– Нет доверия друг к другу? – спросил Хоуп.

– Больше, – возразил Галуа. – Они смотрят друг на друга с ненавистью.

– Но ведь это можно сказать, если майор убил солдата, – тут же реагировал Хоуп. Он возвращал Галуа к прерванному спору, грубо возвращал.

– Не знаю, не знаю, – был ответ Галуа.

Нет, на этом разговор не кончился – просто он ушел вглубь и в подходящий момент должен был возникнуть с новой силой. Так оно и случилось. Когда корреспонденты готовились покинуть Зимовники, мороз неожиданно спал – видно, переменился ветер. Вдруг пахнуло чем-то тоскливым, больше того, непобедимо тревожным, что характерно для ранней весны. Быть может, ветер, идущий от каспийских пределов, принес эти запахи, а возможно, они были в самой здешней земле, и ветер разбудил их. Галуа увлек Тамбиева на степную тропку, которая, выбежав из окраинной улочки, перечеркивала степь и удерживалась, схваченная крепкой наледью, даже там, где снег стаял.

– Не находите ли вы, что на кирпичном заводе сцепились не двое сумасшедших, а двое несчастных? – спросил Галуа, не скрывая раздражения.

– Вы приняли сторону сердобольного Христофора Ивановича? – был вопрос Тамбиева.

– Мудрого Христофора Ивановича, – уточнил Галуа – он искал случая сказать это Хоупу, а сказал Тамбиеву.

– Как понять – «мудрого»?

– Смысл того, что сказал Христофор Иванович, в этом и состоит: двое несчастных…

– Говоря так, вы оправдываете живого и корите мертвого, не так ли? – настаивал Тамбиев.

– Нет, конечно. Согласиться с Хоупом – значит назвать убийцу, а мы его не знаем, – заметил Галуа – он неспроста увел Тамбиева в степь: у него горела душа, и он хотел разговора. – Все, что сказал мой американский коллега, меня не убеждает – эта его праведность не искренняя.

– Погодите, вы говорите так, как будто бы я не был там, – произнес Тамбиев. – Вы сказали: праведность.

– Он так быстро нашел виноватого, что я, признаться, растерялся, – заметил Галуа. – Я еще был в плену сомнений, а он все решил, а должно быть наоборот.

– Почему наоборот?

– Писатель все-таки он, а не я…

– Если писатель, то сомнение, Алексей Алексеевич?

– Да, сомнение, если даже все ясно. Где сомнение, там нет корысти. Где нет корысти, там и правда.

– Вы полагаете, что в данном случае корысть есть, Алексей Алексеевич?

– Не знаю.

Они шли сейчас вдоль ветрозащитной полосы деревьев – здесь было тише, чем в открытой степи.

– Когда вы говорите «Не знаю», вы себе сказали: «Знаю», не так ли? – спросил Тамбиев.

– Не знаю, не знаю, – повторил Галуа, но и на этот раз его слова прозвучали так: «Знаю, знаю!»

– А коли не знаете, о чем речь?

Галуа остановился, выломал ветвь акации, что есть силы ударил ею по смерзшемуся снегу, один раз, потом второй, третий.

– А вот о чем, вот… – произнес он и перевел дух – пока он бил своей палкой по снегу, сердце его зашлось. – Вам не следует так легко принимать это на веру…

– Значит, дипломат что писатель, Алексей Алексеевич: сомнение?

Он обратил к Тамбиеву лицо, и его брови, странно изогнутые, медленно поползли на лоб, того гляди очутятся на макушке.

– Именно сомнение. Все, кто легко соглашаются, недоговаривают…

– Все, но не Хоуп.

– Не знаю, не знаю, – в который раз сказал Галуа, помрачнев: казалось, он был заинтересован довести этот разговор до конца. – Старик прав: именно двое несчастных, – вернулся он к началу разговора. – Как и те двое, которых он прятал на этом своем «горище», когда были красные и белые, – неожиданно произнес он: не к этому ли итогу он хотел свести разговор? – Да, да, как те двое, но это уже другая тема… Не скрою, старик взволновал меня, он дорог мне, этот Христофор Иванович…

– Хоуп сказал: Иисус Христос из Котельникова, – произнес Тамбиев.

– А Иисус Христос – это не всегда плохо, – заметил Галуа. – Поверьте мне: не всегда…

– Да в Иисусе ли Христе дело? – улыбнулся Тамбиев. – Нет, здесь все сложнее… Одним словом, я бы хотел к этому разговору вернуться… С вашего разрешения, Алексей Алексеевич… – добавил он.

– Да, пожалуйста, – произнес Галуа не без раздумий. – Но вот что интересно: в этой истории я увидел Сталинград и новый знак войны…

– Новый? – спросил Тамбиев.

– Новый, – подтвердил Галуа.

22

Поздно вечером двадцать четвертого декабря, когда Бекетов собрался уже идти домой, позвонил Шошин и сказал, что сегодня в Алжире убит Дарлан.

– Какой-то молодой француз, почти мальчик, стрелял в адмирала и смертельно ранил… – пояснил Шошин, как всегда без видимого интереса к сказанному – казалось, он похвалялся тем, что умеет о самых сенсационных событиях говорить безучастным тоном. – Дарлан, конечно, умер, а вот мальчик чувствует себя героем-избавителем…

Сообщение Шошина будто припечатало Бекетова к стулу: смерть Дарлана в такой мере отвечала устремлениям разных англичан и французов, что, казалось, именно они и приговорили Дарлана к смерти, при этом всякое иное мнение следует еще доказать, а это так очевидно, что его можно только опровергать, а не обосновывать.

Его привел в себя телефонный звонок – звонил посол.

– Зайдите, пожалуйста, – произнес он и положил трубку – наверняка он был не один. В иных обстоятельствах он бы осведомился: «Шошин и вам сказал? – и пояснил бы саркастически: – Ничто так дорого не обходится, как компромиссы с совестью. Жизнь – самая малая цена за это…»

Бекетов пошел к послу.

– Вы уже все знаете? – Посол заглянул в книгу, лежащую на столе, – в нем еще жил интерес, вызванный чтением. – Не исключено, что де Голль вылетит в Алжир – там предстоят события значительные… – Он наклонился к книге ближе, перевернул страницу. – Приготовьтесь и вы, Сергей Петрович. Ваши отношения с французами могут быть нам полезны. – Он решительно отстранил книгу от себя и этим как бы подчеркнул, что разговор с Бекетовым предпочитает всему иному. – Там предстоит баталия, не бескровная…

– У Дарлана были преемники? – спросил Бекетов.

– Да, своеобразные, – отозвался посол. – Тот раз у де Голля был с вами… Грабин из нашего малого посольства? – это почти ласкательное «малое посольство» относилось к второму советскому посольству в Лондоне, аккредитованному при союзных правительствах: Франции, Югославии, Польши, Чехословакии. – Да, Грабин.

– Весьма возможно, что полетите с ним, – сказал Михайлов. – По-моему, этот Грабин – хроник: везде и всегда опаздывает. Говорят, умный и милый человек, но вот такая странность. Что с него взять, если он, как утверждают, не только дипломат, но и знаток египетских манускриптов. Ему сам бог велел опаздывать. По опыту знаю, что лечить эту болезнь бесполезно – ничего не получится. Главное, что он сам убежден, что в первом случае он опоздал потому, что лопнула пружина часов, а во втором шина автомобиля. В остальном же он на уровне… Ходят слухи, что по-французски говорит, как говорили у нас только в прошлом веке. Нет, вас посылают не для того, чтобы вы страховали Грабина, а просто потому, что верят в вас. И Богомолов просит очень. – Он опять скосил глаза на книгу, что, очевидно, значило: все необходимое он уже сказал или почти сказал. – Ну, вы, разумеется, недоумеваете: британские дела и вдруг Алжир. Казалось бы, вы правы, казалось бы… Поймите, что это правило распространяется на всех, но только не на дипломатов. Ну, разумеется, и в дипломатии есть восточники и западники, африканисты и латиноамериканисты, больше того, есть, наверно, японисты, китаисты, индологи… Но все это до поры до времени. Бывают обстоятельства, когда дипломат-индолог направляется в Штаты, а латиноамериканист в Японию. Не буду говорить вам, что, посвятив годы и годы изучению Великобритании, я представлял страну, например, в Японии и Финляндии. К тому же сегодня есть одна проблема, которая обнимает все прочие проблемы: война… В ваше утешение могу сказать, – он улыбнулся не без лукавства, – все мы сегодня в меру наших сил занимаемся французскими делами. Франция – это сложно. Поэтому в путь!

«Да были ли у Дарлана преемники? – думал Бекетов, возвращаясь от посла. – И кто в этой новой обстановке сможет противостоять де Голлю? Почтенный консерватор Жиро? Почтенный консерватор?.. Да применимо ли к Жиро само это определение? Что знает он о Жиро? Генерал не столько от французской метрополии, сколько от колониальной Франции. В мае сорокового был пленен немцами, однако через два года бежал из плена и оказался в Виши. Если учитывать, что Жиро бежал всего лишь к Петену, возникает подозрение: не тот ли это вид побега из плена, когда пленившая армия заинтересована в побеге больше, чем сам пленный. Во Франции Жиро был известен как друг Петена – поэтому его „побег“ мог быть инспирирован маршалом. А потом состоялся второй побег Жиро, на этот раз более убедительный, чем первый: Жиро, не без помощи американцев, устремил свои стопы в Алжир. Не без помощи американцев? Да, в представлении правоверных американцев де Голль был почти неотличим от Тореза: и один и другой были в маки. Поэтому все, кого можно было обратить против де Голля, против него обращались – старик Жиро не составлял исключения. Позиции Жиро были тем прочнее, чем воодушевленнее де Голль говорил о революции, а он пока что говорил о революции.

Но почему преемником Дарлана, в той мере, в какой это зависело от правоверных американцев, например, мог стать Жиро? Что было у Жиро общего с Дарланом? Просто ли консерватизм или нечто большее: воинственный антикоммунизм, возможно даже антисоветизм? Они призвали этот антисоветизм, чтобы утвердить себя, или здесь нечто большее?.. Ну, например, желание воздвигнуть стену, которая остановит грядущий русский вал? Если рассмотреть факты (только факты!), характеризующие отношения Запада с русским союзником, наверно, признаки этой тенденции будут заметны – чем ближе к Сталинграду, тем заметнее: что-то надо сделать с этим русским валом – того гляди, накатится и слизнет матушку Европу. Как это ни парадоксально, все то, что произошло с Дарланом, может устраивать даже американцев. У людей есть память: в своих отношениях с немцами Дарлан пошел дальше того, что может себе позволить деятель, перебросившийся к союзникам. Правда, он мог повести себя так, как повели некоторые его коллеги рангом пониже. „Я был солдатом, и моими действиями руководил приказ…“ Но тогда Дарлан не был бы Дарланом…»

Самолет прилетел в Дакар на исходе дня. Меловое солнце, резкое и сильное, казалось, выутюжило землю, добравшись до самых потаенных ее складок. Как после утюга, пахло паленым.

Знаток египетских манускриптов, прибывший в Дакар тремя днями раньше, естественно, опоздал к прилету бекетовского самолета, и Сергей Петрович, предупрежденный на этот счет в Лондоне, готовился отбыть в город один.

– О, простите, дорогой Сергей Петрович, прошибло покрышку, а запаски у шофера не оказалось, – произнес Грабин, неожиданно появившись перед Бекетовым, и, полагая, что объяснения, которое он только что дал, вполне достаточно, перешел к сути: – Прилетел третьего дня и верчусь, как та белка, которую приставили к колесу, наказав быть «перпетуум-мобиле»… Тут одно событие за другим!

– История с Дарланом имеет свое продолжение?

– Да, вчера по приказу Жиро казнен этот юноша… Говорят, до последней минуты не мог понять, что происходит… Когда человек, к тому же такой эмоциональный, каким, как мне кажется, был этот мальчик, из стана единомышленников вдруг попадает в стан врагов, ему действительно трудно постичь происходящее…

– Но… кого представлял этот мальчик? – спросил Бекетов, оглядывая пустынную в этот час площадь перед аэровокзалом. – Не де Голля?

– Возможно, и де Голля, хотя и не непосредственно…

– Но тогда почему генерал не встал на защиту мальчика?

– Собственно, что де Голль для Жиро?

– Недостаточно влиятелен?

– Пожалуй… – ответил Грабин, как показалось Бекетову, нехотя – он предпочитал не обращаться к прогнозам.

– Значит, единоборство будет неравным?

– Так ли? – парировал Грабин. – Еще не сказало своего слова время… Впрочем, время – категория зыбкая…

Они пересекли площадь и вошли в тень двухэтажного здания – стена, у которой они сейчас стояли, все еще дышала зноем.

– Как вы спланировали свое время здесь? – спросил Бекетов – он хотел приблизить разговор к существу того, что его интересовало в Алжире. – Что вы будете делать завтра, например?

– На рассвете в здешний порт вошла французская подводная лодка, и ее командир отдал себя в распоряжение Жиро… Предстоит церемония, на которой, как мне сказали, должны быть представители одной и другой стороны. Правда, второй – не официальной… – Он взглянул на Бекетова и не прочел на его лице воодушевления. – Чисто психологически это будет небезынтересно…

– Вторая сторона представляет де Голля?

– Да, разумеется, но пока… символически.

– А достаточно ли этого для нас? – выразил сомнение Бекетов. – Символика хороша, если есть все остальное…

– Что, например? Встреча с лицом влиятельным?

– Если не влиятельным, то хотя бы информированным…

– Из сподвижников де Голля?

– Нет, пожалуй, на этот раз Жиро. Важно увидеть все грани предмета…

Подошла машина Грабина, и они сели, ехали молча – хотелось додумать все, о чем только что шла речь. Машина двигалась теперь вдоль берега моря, и вода была выбелена под цвет земли и неба. Никогда Бекетов не видел такого моря, оно как-то не воспринималось, оно было всего лишь фоном, нужно было усилие, чтобы связать этот фон со всем тем, что владело в этот раз Бекетовым.

23

Торжество, о котором говорил Грабин накануне, можно было назвать торжеством условно. В конце мола, – он так далеко вдавался в море, что казалось, рассек его пополам и, будь на то желание у явившихся на церемонию, они могли бы пешком добраться до Франции, – возникла своеобразная площадка, размером в три железнодорожные платформы, поставленные рядом. Судьба-насмешница сыграла злую шутку, расположив на этом пятачке анонимно и не анонимно всех, кто связывал себя и хотел связать с завтрашним днем своей родины. Жиро явился собственной персоной, что же касается де Голля, то он здесь присутствовал символически: возможно, его представлял артиллерийский подполковник, бритоголовый и краснолицый, чей желтый, английского образца, планшет недвусмысленно свидетельствовал, что он прибыл сюда из Лондона; быть может, авиационный чин, явившийся на церемонию, возложив на грудь раненую руку на перевязи; а весьма вероятно, генерал в дымчатом френче, высокий и чуть-чуть надменный, дипломат или профессор военной академии, чем-то напоминающий де Голля и, может, поэтому приковавший к себе смятенно-настороженные взгляды свиты Жиро и едва ли не убедивший всех, кто явился сюда, что старому вояке противостоит сейчас именно этот генерал. Кстати, у генерала в дымчатом френче тоже были свитские, при этом в звании не менее высоком, что уже недвусмысленно указывало: он это, он… Иначе говоря, два человека, глядящие друг на друга в упор, должны были делать вид, что не узнают друг друга. Даже если учитывать, что у каждого из них была за спиной школа самого изощренного из протоколов – французского, это было сделать нелегко. Благо еще, они не столкнулись на молу. Случись это – не разойтись! Но и на площадке было трудно: свита не столько разделяла их, сколько подталкивала друг к другу, а они не шли. Короче, только чудо уберегло каменную гряду мола от взрыва.

Как это бывало некогда где-нибудь в прованской или бретонской глуши, так и теперь воинственные птицы, расцвеченные алыми гребешками и перьями, полны были неодолимой решимости исклевать друг друга в кровь. Впрочем, огонь был надежно запрятан в камне, огонь буйствовал в камне и, быть может, распирал его, но не был виден. Напротив, ничто не могло нарушить непобедимого холода и молчания.

У Жиро была округлая спина, округлая и чуть-чуть сутулая. Быть может, от этого он смотрел слегка исподлобья. Резкие и глубокие морщины, иссекшие лоб и разбежавшиеся лучиками от глаз, казались глубже оттого, что лицо его было загорелым. Трудно сказать, как стар был этот загар: возможно, он наслоился в ту далекую пору, когда Жиро служил в колониальных французских войсках, а возможно, лег на лицо генерала уже теперь. Так или иначе, а от загара, не столько медного, сколько угольного, лицо Жиро казалось еще более изможденным.

Генерал в дымчатом френче был в сравнении с Жиро аристократически бледнолиц. Это был цвет не столько возраста, сколько касты. Вопреки возрасту, Жиро выглядел строевиком, этаким колониальным воякой, чья все еще крепкая рука, сейчас затянутая в перчатку, точно была создана для того, чтобы держать эфес шпаги. Наоборот, весь вид генерала в дымчатом френче свидетельствовал: перед вами именно профессор, стремящийся постичь формы современной войны и соотнести их с принципами Гамелена и Шлиффена. И об этом свидетельствовало не только лицо его, но и его руки, вернее, рука, правая, – как-то особенно величественно и картинно он подносил ее к подбородку, и тогда было видно, как свежа и прозрачна кожа, какой аристократической голубизной отсвечивает она.

Генерал был моложе Жиро лет на пятнадцать, как, впрочем, и те, кто имел честь принадлежать к его свите. На пятнадцать лет, за которые Франция худо ли, бедно ли, но по восходящей сделала шаг от Пуанкаре к Блюму, нет, не к Даладье, а именно к Блюму, – от Даладье начинался новый круг, и шел он но нисходящей к Лавалю и Петену. Жиро не годился в отцы молодому генералу – разница в годах была слишком мала, да и разница во взглядах была не такой, чтобы можно было говорить об извечной несовместимости поколений, но идеалы Жиро существенно отличались от идеалов де Голля, то бишь генерала, а в конце концов, если и было во взглядах Жиро и генерала нечто непреходящее, а следовательно, существенное, то только идеалы – только они, эти идеалы, могли дать представление о том, как принципиальна борьба и могут ли быть в этой борьбе компромиссы, а следовательно, шансы к примирению.

Если политическая родословная Жиро начиналась с Пуанкаре, то у общественной генеалогии голлистов были иные корни: республика, как она виделась тем, кто стоял у колыбели республиканской Франции. Да, республика, а поэтому французская суверенность, немыслимая без союза с русскими. В том отнюдь не равнобедренном треугольнике, в который волею истории вписана французская суверенность, – Россия, Великобритания, Германия, – только союз с Россией гарантирует французскую независимость и государственность, при этом союз с новой Россией в большей мере, чем когда-то с Россией старой, ибо новая сильнее, следовательно – ответственнее.

Поэтому, будь на то воля Жиро и генерала в дымчатом френче, пожалуй, подобру-поздорову тут не разминуться. Но протокол, железный протокол велит улыбаться, и военные улыбаются. Ну, хотя бы вот этот пышноусый генерал от инфантерии в свите Жиро, чем-то похожий на маршала Жоффра, ничего не находит предосудительного, чтобы перемигнуться с молодым генералом в дымчатом френче, перемигнуться почти демонстративно, а затем даже обменяться с ним каламбурами, которые вызвали у одного и другого смех, правда, затаенный, чтобы не поколебать более чем солидных основ, на которых держался мол.

– Вот это тот самый генерал Жардан, я говорил вам о нем… – шепнул Бекетову Грабин – казалось, сам генерал помог Грабину начать разговор, которому сегодня суждено быть продолженным.

– Генерал Жардан, генерал Жардан… да не тот ли это Жардан, что атаковал немцев где-то у люксембургской границы, когда они пошли в обход линии Мажино…

– По-моему, тот…