Текст книги "Кузнецкий мост (1-3 части)"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 126 (всего у книги 128 страниц)

– Но вот вопрос: чтобы говорить все это Миколайчику, у Черчилля должно быть сознание, что он не перепутал адреса… Вы полагаете, что у него было это сознание?

Поляк не скрыл смеха, иронического: он все понял.

– Иначе говоря, вы хотите спросить меня: считал ли Черчилль Миколайчика в такой мере… причастным к политике лондонских поляков, чтобы говорить с ним так резко, как он говорил?

– Можете понять меня и так, – согласился Тамбиев – у Николая Марковича не было сомнений, что пан магистр понимает его правильно.

– По-моему, считал, и тут Черчиллю нельзя отказать в осведомленности: он общался с Миколайчиком и знал его…

– А как же быть тогда с молвой о терпимости Миколайчика, о его способности считаться с мнением противной стороны, даже об известной покладистости его характера?.. – продолжал настаивать Тамбиев – ему казалось, что поляк не выложил еще всех своих козырей. – Согласитесь, что с человеком, наделенным этими качествами, нельзя говорить так, как с ним говорил Черчилль?.. Кто же прав: Черчилль или молва?..

Пан Ковальский встал, смеясь замахал руками – разговор явно не оставил его равнодушным.

– Вы хотите спросить, что я думаю о Миколайчике? Вы хотите знать, каковы мои впечатления о нем уже теперь, когда я оказался с ним в одной, так сказать, карете, идущей в Потсдам? Вы, наконец, хотели бы уточнить, как он примет идею западных польских земель? Это вы хотели знать?..

– Если вы хотите понять мой вопрос таким образом, я возражать не буду, – заметил Тамбиев и, поднявшись, дотянулся ладонью до плеча поляка. – Все, что вы сейчас перечислили, настолько значительно, что должно интересовать не только меня, но и вас…

– Ну, что я могу сказать? – спросил поляк, как можно было подумать, прежде всего себя, и этим вопросом точно смирил шаг – он стоял сейчас посреди комнаты, раскачиваясь, и седые лохмы, попадая в поле света, точно угли на ветру, разгорались и гасли, становясь ярко-червонными и черными. – То, что сказал Черчилль, он должен был, очевидно, сказать Рачкевичу и Сосновскому, которые стояли у дирижерского пульта. Если же он все-таки сказал это Миколайчику, значит, не видел разницы… Очевидно, разница была, но она касалась не существа, а формы, это тоже видел Черчилль… Если мы ошибаемся, время нас поправит, при этом не замедлит это сделать и здесь, в Потсдаме…

– Можно подумать, что вы все-таки не отвергаете такой возможности, что оно вас поправит в Потсдаме, а? – спросил Тамбиев, не отрывая глаз от поляка, – он, как понял Николай Маркович, уже не собирался возвращаться к столу.

– Сегодня в полдень, когда полякам показывали здешний музей оружия, Миколайчик вдруг сказал: «Остается выразить надежду, чтобы наше единодушие касалось не только польских западных земель…» Ну, можно сделать вид, что Миколайчик ничего не сказал, но всего лишь сделать вид – если говорить о западных землях, он сказал много, он сказал почти все…

Не садясь за стол, они выпили по последней и по скрипучим ступеням флигелька, поющим на все голоса, пошли вниз.

– Чуть не забыл: Миколайчик привез в Потсдам и Шимановского! Ну, этого своего свитского генерала! Если удастся встретить поляков, обратите внимание на этакого толстяка в берете – у него действительно фиолетовые веснушки! Я себя редко хвалю, а тут похвалил… Знаете, за что? За то, что тот раз не обругал Шимановского и сберег возможность продолжать разговор… Это очень важно – не оборвать тонкой ниточки…

Но что сказал пану магистру Шимановский? «Я знал, что рано или поздно вы обратитесь к пану Станиславу, не могли не обратиться… Вот и настала эта минута!.. „Пан Миколайчик, просим бардзо пожаловать в Потсдам!..“ Пан Станислав, конечно, мог отказать. Какой смысл ему работать на польскую левицу? Но пан Станислав не был бы паном Станиславом, если бы сказал „нет“, – он поехал… Так или иначе, а не обошлось без Миколайчика. Поверьте мне: и дальше не обойдется!.. Надо понять: это та самая фигура, у которой влияние… Нет, не только в Америке и Англии, но и в самой Польше. Надо понять: крестьянская Польша за Миколайчика!.. Не считаться с этим – значит ослабить самого себя!» Он долго искал эту формулу: «Не считаться с этим – значит ослабить самого себя!»

По тому, как воспрянул свитский генерал, пан магистр понял: в последнее время жизнь не щедро одаривала радостями пана Шимановского, как, впрочем, и пана Миколайчика. Иначе какой резон ликовать по столь скромному поводу? А свитский генерал почти ликовал. Эта радость, неуемная, даже чуть-чуть затмила у пана Шимановского способность к здравому мышлению, что было прежде его несомненным достоинством. В противном случае он не обманывал бы себя чрезмерными надеждами.

Конец разговора достойно венчал встречу пана магистра с другом детства.

– Послушай, Шимановский, ты веришь в мое доброе отношение к тебе, доброе всегда и сегодня не меньше, чем всегда?

– Верю, честное слово, верю.

– Тогда разреши дать тебе совет?

– Давай.

Непросто было отважиться сказать ему то, что задумал сказать пан магистр, решение было принято, уже принято.

– Возвращайся в свою химию и оставайся в Польше – честное слово, не пожалеешь!..

Шимановский ошалел – ничего подобного он, конечно, не ожидал.

– В каком смысле не пожалею?

– То, что не понял, поймешь… Честное слово, поймешь.

Ну, разумеется, Шимановский тогда ничего не сказал, да и не мог сказать: такое нелегко уложить в сознание. Но пан магистр был рад, что привел разговор к этому знаменателю.

– Однако вы оптимист, пан магистр, – Тамбиев возвращал поляка, как казалось, к главному в нынешней беседе. – Не ясно ли, что передача западных земель укрепляет новую Польшу? Трудно допустить, чтобы Миколайчик не понимал этого – вот возьмет и отвергнет… Нет?

– Вряд ли, – спокойно ответил поляк, когда песок, белый от яркого света рефлекторов, зашумел у них под ногами. – Сказать ему так – все равно что наложить на себя руки: все, кто в него еще верит в Польше, перестанут верить…

– Новые вавилоняне? – спросил Тамбиев, не скрыв улыбки.

– Да, новые вавилоняне, – ответил поляк серьезно. – Кстати, их тоже есть смысл откалывать… Бардзо – есть смысл!

– Шимановский? – поднял Тамбиев внимательные глаза на пана магистра.

– Ну, пана Шимановского новым вавилонянином не наречешь, но его тоже, – ответил поляк.

81

Все утро дождило, и поэтому в большом зале, где собралась на свое очередное заседание конференция, зажгли свет.

В порядке дня – нынешняя судьба тех, кого недавно называли сателлитами рейха, их право на суверенность и на признание этой суверенности.

Светло-серый костюм Трумэна был явно не по погоде, как и еще в большей степени снежно-белый китель русского, но ненастье не воспринималось всерьез – летнее солнце не было холодным и в хмари, оно могло возвратиться на землю так же неожиданно, как ее покинуло. Поэтому все, кто сегодня собрался за круглым столом конференции, нет-нет да и обращали взгляды на небо, благо большое трехстворчатое окно давало такую возможность. Но небо, как оно виделось сквозь просторные просветы зала, не спешило освободиться от хмари – низкие тучи, темно-сизые, не тучи, а тревожные дымы, бежали над дворцом, казалось бы сообщив свое настроение и тому, чем жила в этот день конференция.

Единодушие, несколько нарушенное между англосаксами накануне, точно ванька-встанька, утвердилось на ногах, едва речь зашла о более чем деликатной теме: нынешняя судьба тех, кого столь недавно принято было называть союзниками рейха.

– Хорошо, что с Италией восстановили дипломатические отношения! – воскликнул Сталин. – Можно согласиться и с тем, чтобы Италия была принята в Организацию Объединенных Наций, но как быть с остальными?.. Уместно спросить: как быть с Болгарией, Румынией, Венгрией, Финляндией?.. Почему не сделать хотя бы первого шага и не восстановить дипломатических отношений с ними?

Делегаты точно лишились дара слова – непросто было ответить: чем Италия лучше?

– Мы согласны тут с Соединенными Штатами, – выдавил Черчилль. – В общих чертах согласны, – уточнил он и, как это бывало в минуту волнения, извлек из коробки твердый снаряд сигары и с ловкостью профессионального курильщика отщипнул ее острый конец, отщипнул и в этом нашел удовлетворение, отстранив сигару – курить ее уже не было необходимости.

– Мы не знаем положения в этих странах, в то время как обстановка в Италии нам знакома, – сказал Трумэн и, сняв пенсне, попеременно дунул на его стекла. – К тому же характер правительств в этих странах…

– Характер? – изумился Сталин. – С Италией вы имеете дипломатические отношения?..

Трумэн не успел ответить – за окном вспыхнула молния, и бумаги на какой-то миг стали сине-белыми – зал затих, ожидая грома, – он явился тотчас и был могуче устойчивым и долгим, заставив восемьдесят четыре стекла большого зала обнаружить свои голоса, причудливые.

– Но и другие сателлиты могут получить признание, если их правительства будут удовлетворять нашим требованиям, – сказал Трумэн с нескрываемой и грубой тенденциозностью.

– Каким требованиям? – был вопрос Сталина.

– Я говорю о свободе передвижения и информации, – парировал Трумэн – он не был готов к ответу; конечно же, будь он готов к ответу, речь пошла бы не только и не столько о свободе передвижения и информации.

– Тут какое-то недоразумение… – возразил русский делегат.

Точно в небе обломилась пламенеющая ветвь – вновь явилась молния, высинив белые листы, разложенные по столу, а заодно и белый китель русского премьера.

– Мы хотим, чтобы эти правительства были реорганизованы, – заметил американский президент, удерживая руки у глаз – молния погасла, но китель русского премьера все еще слепил президента. – Когда они будут более демократичны и ответственны, мы предоставим им свое признание… – подтвердил Трумэн – он все-таки нашел силы собраться с мыслями.

– Уверяю вас, что правительство Болгарии более демократично, чем правительство Италии, – бросил советский премьер в полемическом запале – этот диалог русского и американца все больше превращался в поединок, при этом Трумэн тревожно пламенел, а Черчилль радостно затихал – только слышались его вздохи, утробные.

– Я уже несколько раз говорил… – хмыкнул Трумэн, не в силах справиться с откровенно неприязненным тоном; да, как заметил американец, разговор лишен смысла, если правительства Болгарии, Румынии, Венгрии, Финляндии не будут реорганизованы, как того требуют американцы.

Молния еще тревожила небо, но гроза удалялась. «Я уже несколько раз говорил» – жило в сознании. Был в этом и гнев, нескрываемый, и раздражение, тоже нескрываемое. Странное дело, но хотелось думать о Рузвельте: сказал бы он подобное за этим столом? Вряд ли. По крайней мере, у него была возможность произнести это прежде, но он как-то избежал этих слов, устоял от соблазна.

А советский премьер продолжал торить свою тропу: он установил, что в Италии есть русский и американский дипломатические представители, при этом нет аналогичных представителей от Великобритании и Франции. Черчилль пояснил: Великобритания все еще находится в состоянии войны с Италией, поэтому и нет, хотя англичане называют своего представителя в этой стране послом.

– Но не таким послом, какие там у России и Америки? – тут же вопросил русский.

– Не совсем таким… – ответил Черчилль. – На девяносто процентов таким…

– Вот такого же посла надо было бы направить в Румынию, такого же не совсем посла, – заметил Сталин, вызвав взрыв смеха – смеялся даже Трумэн, которому очень не хотелось в эту минуту смеяться.

– Мы ничего не знаем о Румынии и тем более Болгарии, – произнес Черчилль. – Наша миссия была поставлена в условия изоляции, напоминающие интернирование…

Русский испытал неловкость в своем более чем просторном кресле.

– Разве можно так говорить?.. – вопросил он, и его грузинский выговор стал явным – он сказал «говорит».

– Я уверен, что генералиссимус был бы удивлен, узнав о фактах, которые имели место в отношении нашей миссии в Бухаресте, – произнес Черчилль невозмутимо.

– Сказки! – реагировал Сталин – он сказал со все тем же выговором: «Ск-а-а-азки!»

Огонь сместился: теперь Сталин единоборствовал уже не с Трумэном, а с Черчиллем. Как ни упорно было возражение президента, русский склонил его принять формулу: три правительства согласны рассмотреть вопрос об установлении дипломатических отношений с этими четырьмя странами.

– Я не имею никаких возражений, – наконец заявил американец кротко.

– Тогда и мы не возражаем, – поддержал его русский. Черчилль молчал – в большом окне прояснилось небо, и в зале погасили свет, но англичанин был мрачен.

– Это вводит общественное мнение в заблуждение, – заметил Черчилль, он ничего не мог поделать со своим лицом, оно отказывалось ему повиноваться, он не хотел, чтобы оно было мрачно, но оно было мрачно.

– Почему? – спросил русский.

– Потому, что из смысла заявления следует, что мы скоро признаем эти правительства, – был ответ Черчилля. – Между тем я знаю, что это не отражает позиции наших правительств… Я хочу спросить президента, – не скрывая хмари, Черчилль взглянул на американца. – Я хочу спросить: предполагает ли он, что осенью этого года представители нынешних правительств Румынии, Болгарии и других стран явятся в Совет министров иностранных дел и мы будем обсуждать с ними мирные договоры?

Трумэн ответил хмарью на черчиллевскую хмарь: ему казалось, что англичанин определенно превысил свои полномочия – черчиллевский тон был недопустим.

Ответ американца был по-своему точен: это право будет у правительства, признанного тремя великими.

– Но нынешние правительства этих стран не будут нами признаны… – с грубой прямотой ответил Черчилль.

– Откуда вы это знаете? – вспылил русский.

– Это логически вытекает… – бросил Черчилль и запнулся, не окончив фразы.

– Нет, не вытекает! – подтвердил русский.

– Благодарю вас, – ответствовал британский премьер.

– Не стоит благодарности, – подтвердил русский премьер, и смех покрыл его слова – очередное кровопролитие, как обычно, закончилось почти братанием.

– Прошу извинить мое упорство, – вдруг улыбнулся Черчилль жалостливо – он понял, что нормы такта нарушены и его настойчивость должна быть сообразована с приличием. – Если этот документ будет опубликован, придется его объяснять, особенно мне в парламенте… Я предлагаю заменить предлог «с» на предлог «для», – вдруг осенило Черчилля. – Там, где написано «мирные договоры для Румынии, Болгарии и других стран»… – подтвердил он – на него вдруг снизошло великодушие; самым сильным все-таки была в нем эта эмоциональность – она могла его кинуть с одного борта на другой.

– Я не возражаю, чтобы было «для»… – поднял смеющиеся глаза русский – он понимал, что всесильное «для» было призвано Черчиллем, чтобы сохранить лицо.

А между тем Черчилль явился на очередное заседание как ни в чем не бывало, даже его предстоящий отъезд в Лондон, как он недвусмысленно намекнул на это накануне, временный (он полагал, что после возвращения в Потсдам он останется здесь до 6 августа – он не исключал, что может еще вернуться в Потсдам), даже его отъезд в Лондон не сказался на его сегодняшнем состоянии. Он, как обычно, занял свое место за столом едва ли не первым и углубился в чтение бумаг.

Но невозмутимость Черчилля была чуть-чуть напускной, и ход заседания обнаружил это явственно.

– Вчера было сделано предложение продолжить сегодня дискуссию о западной границе Польши, – заметил президент, открывая заседание.

Слово взял Черчилль и решительно вернул дискуссию о западной границе к ее отправной точке. Он, Черчилль, говорил с поляками и хотел бы этот разговор продолжить. По их данным, на западных землях проживает полтора миллиона немцев, – значит, проблема западных границ – это проблема репараций.

– Ну что ж, отложим нашу дискуссию до пятницы, – откликнулся председатель и, взглянув на русского, убедился, что тот не возражает.

Но Черчилль не выразил энтузиазма – вожделенная пятница вдруг отдалилась для него на расстояние почти космическое и стала недосягаемой. В самом деле, если Черчиллю суждено вернуться на конференцию, то пятница для него на расстоянии протянутой руки, она досягаема вполне, а если нынешний день в Потсдаме последний, тогда до пятницы как до Юпитера.

– Я предлагаю вернуться к вопросу о польском движении на запад, – заявил британский премьер – его речи была свойственна некая изящность, даже не английская, а французская, – он сказал: «польское движение на запад».

– Обменяться мнениями я, конечно, согласен, но сможем ли мы решить сейчас этот вопрос? – реагировал Сталин с нескрываемой определенностью – он понимал, что встречи с поляками действуют на союзников благотворно, однако запланированная серия встреч не завершена и по этой причине эти встречи в полной мере еще не сработали.

– Я хотел бы только сказать, что этот вопрос лежит в корне успеха конференции, – реагировал Черчилль – не трудно было проникнуть в смысл сказанного: если проблема западных границ Польши является столь основательной, то обидно покидать конференцию, прежде чем эта проблема не будет решена; покинуть конференцию – значит уйти от цели на более значительное расстояние, чем это возможно… – Мы должны признать, что до сих пор мы не добились прогресса, – заметил британский премьер в заключение – он приберег эту меланхолическую фразу под конец, аккорд был нарочито печальным.

– По этим вопросам у нас нет никакого прогресса, – поддержал британского премьера американец.

– Рур дает девяносто процентов металла и восемьдесят угля, – с легкостью, почти виртуозной, русский вдруг явил эти цифры, точно они были у него на слуху.

– Если уголь из Рура будет поставляться в русскую зону, то за эти поставки придется заплатить продовольствием из этой зоны, – Черчилль ухватил сталинскую фразу едва ли не на лету и с ловкостью, которая в нем не предполагалась, обратил ее в свою пользу!

– Если Рур остается в составе Германии, то он должен снабжать всю Германию, – не заставил себя ждать русский.

– А почему нельзя брать продовольствие из вашей зоны? – вопросил Черчилль.

– Потому что эта территория отходит к Польше, – ответствовал Сталин с воинственностью безбоязненной.

– Я надеюсь, что генералиссимус признает некоторые из наших затруднений, как мы признаем его затруднения, – вдруг изрек Черчилль – когда русский шел на обострение, нельзя сказать, чтобы англичанин был очень храбр. – У нас в Англии будет самая безугольная зима, – вздохнул он.

– Почему? – не сдержал своего изумления Сталин. – Англия всегда вывозила уголь.

– «Почему?»… – реагировал Черчилль. – Да потому, что углекопы еще не демобилизованы…

– У нас пленные работают на угле – без них было бы трудно, – признался русский. – Четыреста тысяч немецких солдат сидят у вас в Норвегии, они даже не разоружены…

Черчилль даже прикрякнул – намек был сокрушительным: два дня назад русским было произнесено нечто аналогичное, но касалось Италии, сейчас речь шла о Норвегии – по всей Европе, оказывается, сохранялись немецкие формирования, все еще вооруженные – с какой целью, против кого? Однако синклит советников у русских действовал на зависть: глава делегации был во всеоружии – данные, к которым обратился русский, явно были добыты только что.

Черчилль упер жестоко унылый взгляд в Сталина: этот разговор о рурском угле далеко завел собеседников.

– Я не знал, что они не разоружены… Во всяком случае, я наведу справки…

Два дня назад он ответил на соответствующие обвинения русского таким же образом: тогда он тоже наводил справки, обещал навести, но, кажется, не навел.

– Я могу вас заверить, что нашим намерением является разоружить эти войска, – подтвердил Черчилль и, очевидно, посетовал на себя: в какой раз он должен становиться на этой конференции в положение обороняющегося.

– Я не сомневаюсь, – заметил русский и встал – он мог себе позволить быть великодушным.

– Мы не держим их в резерве, чтобы потом вдруг выпустить из рукава, – поспешно сообщил Черчилль и приподнялся – после того, как встали русский и американец, сидеть было неприлично.

У черчиллевских зигзагов могло быть одно объяснение – недоставало веры, прежде всего в себя, в прочность своего положения. Конечно же прямо об этом Черчилль не говорил и не мог говорить, но поведение его на конференции, психологическое существо поведения все объясняло: поколеблено нечто такое, что было у Черчилля незыблемым, – уверенность в себе. Все объяснили выборы: Эттли вернулся в Потсдам без Черчилля.

А между тем круг главных проблем, подлежащих обсуждению конференции, сузился: западные рубежи Польши, репарации, правовое положение стран, бывших союзниками Германии.

28 июля – шло десятое заседание – было отмечено на конференции штормовым ветром силы завидной: сшиблись позиции, как, впрочем, и амбиции. Внимательный наблюдатель должен был установить: только компромисс, компромисс всемогущий может спасти положение – если делегации не пойдут на уступки, конференции не избежать кризиса.

Обратились к средству, теперь уже испытанному: передали трудные вопросы министрам иностранных дел, прервав заседания большой тройки. Неизвестно, насколько долга должна быть пауза: быть может, день, а возможно, и два, но в преддверии большой перемены вдруг обнаружилась одна особенность: американцы дали понять, что может иметь место обмен… Да, мы не обмолвились – обмен. Строго говоря: обмен – категория не столько дипломатическая, сколько военная, быть может, даже экономическая. В соответствующей ситуации можно отвести войска за демаркационную линию и таким образом произвести своеобразный обмен территориями. Впрочем, может иметь место обмен и не столь условный: например, генерал может быть обменен на двух полковников – впрочем, число полковников может быть и иным, в зависимости от звания генерала и его достоинств, нынешних и потенциальных. Но в тот июльский день, памятный, американцы подали мысль об ином обмене. Видно, польская делегация, прибывшая в Потсдам и неоднократно уже встретившаяся с американцами, сделала свое дело – Трумэн был склонен уступить. Но он хотел продать эту свою уступку возможно дороже – так возникла мысль об обмене. Эта мысль прозвучала приблизительно так: если вы примете нашу пропозицию о репарациях, мы дадим согласие на новую границу Польши на западе… Ну, что можно тут сказать? Мнение это было столь же откровенно грубо, сколь и цинично – вряд ли это тот тон, который должен торжествовать в диалоге между союзниками, завершившими войну против несправедливости. Но все слова, в которые была облечена вожделенная пропозиция, стояли на своих местах: имелся в виду обмен именно такого рода… Но, быть может, мы забежали вперед и ненароком обогнали события? Не резонно ли подождать, чем закончится двухдневный передых, и взглянуть, как разовьются события? Быть может, есть иные пути, чем обмен?

Но двухдневная пауза истекла, и мысль американцев об обмене была легализована. Президент предоставил слово своему министру иностранных дел. Бирнс завертел маленькой головкой, точно давая возможность соседям справа и слева оценить профиль лица с орлиным носом и коротким подбородком с вмятиной, произнес: американцы готовы принять западную границу Польши и согласятся на прием некоторых стран в Организацию Объединенных Наций, если будет принят американский план репараций. Иначе говоря, американцы шли на приступ конференции, воздев свой штандарт – обмен.

Конференция вернулась к многотерпимой проблеме репараций. Американцы изложили свой план – четверть капитального оборудования Рура, не нужного для мирных дел, должно быть передано русским взамен продовольствия, угля, цинка, калия из советской зоны. Кроме того, пятнадцать процентов оборудования Рура предполагалось передать русским, как говорилось в американском плане, без оплаты и обмена. У американского плана было двойное дно, достаточно просторное: план не указывал сумму, которой оценивалось оборудование, предназначенное для передачи русским. Это давало известные возможности для маневра: размеры поставок могли быть и велики, и малы. Кроме того, главная статья говорила не столько о поставках, сколько, в сущности, о торговом обмене и к репарациям имела отношение косвенное. Был в американском плане еще один ход, как шахматисты говорят, тихий: он давал возможность Руру обратиться в своеобразное пресмыкающееся, которое обладает способностью по осени сбрасывать шкуру старую, оставаясь в шкуре новой. Иначе говоря, репарации давали возможность Руру осуществить процесс обновления своей оснастки, задержавшийся в годы войны. Но британская делегация внесла свои дополнения в американский план, будто бы он был недостаточно совершенным: англичане полагали, что оборудование должно быть изъято не только из Рура, но изо всех западных зон поровну, – иначе говоря, англичане распространили блага обновления на все зоны.

Если же вернуться к двум остальным вопросам, то они в соответствии с американским планом выглядели так: поляки могут взять в свои руки управление на всей территории, которую они требовали. Документ о признании Румынии, Болгарии, Венгрии и в какой-то мере Финляндии воспримет русскую формулу: три правительства согласны, каждое в отдельности, изучить в ближайшее время в свете условий, которые будут тогда существовать, вопрос об установлении в возможной степени дипломатических отношений… Конечно, окончательный текст лишь в известной мере отразил русскую формулу, вобрав в себя казуистику англо-американской аргументации, которая эту формулу во многом обескровила: «Три правительства, каждое в отдельности», «в свете условий, которые будут тогда существовать», «в возможной степени дипломатических отношений»… Как было отмечено, оговорки обесценивали главную мысль документа – признание, но снимали возражения англосаксов.

Итак, конференция вновь обратилась к многосложному вопросу о репарациях – Эттли, как случалось потом неоднократно, ушел на время, и его место занял Бевин – узкогрудый Эттли испарился как бы невзначай, и грузному Бевину, наоборот, легко было явить конференции свои жидкие килограммы, заключенные в рогожку летнего костюма, как в мешок.

Взяв дирижерскую палочку, Бевин был самонадеян – тасовались проценты, простейшие, но английский министр был не силен в арифметике.

– У меня возникли сомнения, – признался англичанин простодушно. – Если вы получите требуемые вами проценты, то в ваших руках окажется больше половины германских репараций…

– Гораздо меньше, – возражал русский делегат, возражал осторожно, заметно щадя самолюбие англичанина. – Требуя пятнадцать процентов, мы даем эквивалент, это, собственно, обмен репарациями, а не репарации… Что же касается репараций, то надо говорить о десяти процентах, и у вас остается девяносто… – В глыбе, которую являл британский министр, русский пытался отыскать глаза, кротко мигающие. – Если мы получим семь с половиной вместо десяти, это будет несправедливо. Я согласен, чтобы было пятнадцать и десять. Это более справедливо. Американцы согласны – как вы, господин Бевин?..

– Хорошо, я согласен… – произнес англичанин – можно было подумать, что он согласился, не очень-то проникнув в существо расчетов.

– Я могу сообщить полякам, которые здесь находятся, о наших решениях насчет западной границы Польши? – спросил Трумэн русского делегата, обнаружив живость, какой до этого не было, – можно было подумать, что речь шла о решении, которое отстояли американцы, преодолев возражение русских, а не наоборот.

– Да, конечно… – сдержанно реагировал русский – он понимал, что просьба президента определена домашними интересами Америки, в которые не было охоты вникать.

Тамбиеву позвонил пан Ковальский:

– Нет ли желания отобедать в обществе небогатого польского вавилонянина?

Поляк непобедим: спор о вавилонянах живет в его памяти.

Тамбиев поехал. Корчма на ближней потсдамской окраине, с виду больше сельская, чем городская, с керамическими люстрами и грубо сколоченными столами, с кирпичными стенами, которые не тронула штукатурка, и дощатыми полами, тщательно оструганными, но крытыми не краской, а олифой – гостеприимная корчма с некоторого времени стала местом встреч корреспондентов, слетевшихся в Потсдам. Тамбиев был тут однажды.

Подали томленый картофель с тушенкой, заокеанской, не без помощи предприимчивого американского интенданта попавшей на немецкую кухню, а вместе с тушенкой и картофелем – по богатырскому, похожему на братины, черпаку с домашним пивом, ярко-коричневым, густым и холодным.

– Вас надо поздравить, пан магистр? – спросил Тамбиев, когда они, не без труда отодвинув тяжелые табуреты, заняли места за столом с диковинно толстой, но приятно глянцевитой столовиной.

– Да, сегодня Трумэн намекнул нашим, что три великих дали «добро» польским западным границам и землям…

– А Польша, сказывают, уже делит Радзивилловы угодья? – спросил Тамбиев не без радостного участия.

– Слава богу, начала делить!..

– А как Миколайчик, понравится ему это?

Пан магистр приумолк.

– Все не просто, товарищ Тамбиев. Понравится? Думаю, не очень… – Он продолжал молчать, отстукивая сухой ладонью по столовине. – Когда ехали в Потсдам, случайно оказались на Маршалковской – толпа опознала пана Станислава, зашумела, запела и взвила к небу. Не успел я опомниться, а пан Станислав уже над моей головой… Как писали в старых газетах, стихийное изъявление воли… Варшавяне – народ экспансивный…

– Варшавяне или вавилоняне?

– Вы полагаете… вавилоняне? – вопросил пан магистр. – Возможно, и вавилоняне, но не только они…

Неизвестно, как долго бы они просидели в корчме, если бы за поляком не прислали нарочного: Тамбиев пожал руку пану магистру.

– Вернусь в Варшаву, возьму отпуск месяца на два и махну в Краков искать Ядю… – произнес пан магистр. – Вот только как я ее найду: лица мне не упомнить, а имени – ей… Да уж как-нибудь: два месяца – срок немалый, пойду от человека к человеку…

– Счастье с надеждой, пан магистр…

– Верно: с надеждой… Бардзо – с надеждой!

Пан магистр уехал, а Тамбиев остался, приметив в углу непросторного зала старика Джерми, печально склонившегося над кружкой пива. Но расстояние до Джерми непредвиденно удлинилось: на пороге корчмы возник Галуа, – как всегда, он хотел разговора конфиденциального.

Немецкая корчма не очень-то подходящее место для такого разговора, но француз не растерялся – он повлек Тамбиева под звездное небо, полагая, очевидно, что звездам-то он может доверить свою тайну.

– Тут я перемолвился с американским генштабистом… – Галуа назвал имя генерала от инфантерии, достаточно известное. – За что купил, за то и продаю… – Он вожделенно взглянул на Тамбиева, ожидая, что тот не вытерпит и спросит его – что он купил и что продает, – чтобы завязать беседу, ему нужно, чтобы Тамбиев решился на этот вопрос. – Речь, разумеется, шла о Дальнем Востоке, – произнес он неожиданно меланхолическим тоном – этот тон должен был как бы маскировать остроту интереса.