Текст книги "Кузнецкий мост (1-3 части)"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 128 страниц)

3

Бекетов расстался с Михайловым, но, прежде чем подняться к себе, пошел в сад. Тьма была сырой и теплой. Где-то в стороне, во мгле парка, кричали птицы. Бекетов выбрался на поляну, взглянул на небо. Сыпал дождь, негустой и какой-то парной, – он не столько накрапывал, сколько обтекал… И вновь мысли Бекетова обратились к разговору с послом. То, что рассказывал Михайлов, могло бы предварить встречу с де Голлем, если бы Николая Николаевича не несла на крыльях его способность увлекаться, нет, не расцвечивать факты, а в своих обобщениях чуть-чуть опережать их… В обычных условиях – невелик грех, послу же надо быть здесь безгрешным. Выводы должны быть аптекарски соотнесены с фактами. А в чем Михайлов опередил факты? В пафосе своих обобщений, в тоне, в настроении, быть может. Он был здесь чуть-чуть импровизатором, а должен быть ученым, например физиком или астрономом, оперирующим величинами определенными… Дипломатии необходимо, разумеется, и вдохновение, но она наука точная. А в остальном Михайлов был хорош, заинтересован, темпераментен, как всегда доброжелателен, неизменно в отличном рабочем состоянии – в чем-то ты можешь его и оспорить, но встреча с ним всегда будет тебе полезна… Кстати, Михайлов прав и в главном: де Голль вызвался говорить с русскими, намереваясь сообщить им все, что он думает о Дарлане…

Обед был по-французски изысканным и обильным. Разговор шел о пустяках (новая экспозиция Британского музея и отказ администрации Кембриджа принять в ноябре студентов из Дакара), и по всему было видно, что главное должно быть произнесено после обеда. Молчание де Голля, молчание почти неприличное, наводило на эту же мысль – генерал явно копил силы. Кстати, должен был копить силы и Мишель Пермский, которого де Голль избрал в качестве переводчика – генерал не очень надеялся на свой английский. Как приметил Сергей Петрович, явно в связи с предстоящей беседой прилежный Пермский время от времени извлекал записную книжку и долго вертел ее у толстых стекол своего пенсне, точно желая удостовериться, что зрение не обманывает его и он не забыл книжку, – переводчик полагал, что некоторые повороты беседы лучше записать, иначе их не воспроизвести, а в этом могла быть необходимость.

Тень, в которую укрылся де Голль, не желая участвовать в разговоре, происходившем за столом, была тем не менее не очень плотна, чтобы нельзя было рассмотреть генерала. Рост заметно смущал его, и сидя он себя чувствовал гораздо свободнее. От глаз Сергея Петровича не ускользнуло и иное: когда де Голль сидел, он выглядел много красивее, – по крайней мере, так казалось Бекетову.

Кофе подали в соседнюю комнату, которую к приемным залам резиденции де Голля можно было отнести условно: висела топографическая карта западного Средиземноморья, стоял стол для военных игр со множеством указок в колчане, сшитом из телячьей кожи, ярко-рыжей, – такое впечатление, что генерал ввел гостей в класс, где преподавал своим сподвижникам, военным и штатским, основы оперативного искусства. Но зачем ему надо было переносить беседу сюда? Карты и макеты на это указывали точно: юг Франции и север Африки да, пожалуй, море, лежащее между ними. Собственно, если вопрос коснется адмирала, то география дарлановской проблемы тоже здесь.

А между тем гости устроились за прямоугольным столиком, стоящим у большой грифельной доски, – до встречи с русскими за этим столиком не столько пили кофе, сколько записывали максимы де Голля, касающиеся Канн и Аустерлица.

– Простите, – обратился де Голль к Бекетову, – мне не дает покоя эта библейская фраза… – его лицо напряглось, как напряглось оно и у Мишеля Пермского. – Когда один слепец ведет другого, оба упадут в яму?

– На одном из слепцов морской мундир?

– Даже больше: адмиральский.

– Дарлан?

– Предположим.

Сергей Петрович ощутил явственно, что инициатива беседы переходит в его руки, – впрочем, француз не противился этому. Его устраивало, чтобы то, что он намеревался сказать сегодня, он сказал как бы в ответ на просьбу своего собеседника. Поэтому, по мере того как Бекетов завладевал беседой, возникало ощущение все большего контакта.

– Мне хотелось бы знать ваше мнение, – произнес Сергей Петрович, этой фразой подведя черту экспозиции.

Де Голль молчал, положив перед собой руки. Они точно никогда не видели солнца, эти руки, восково-бледные и хрупкие, руки ученого мужа, знатока древних манускриптов. Де Голль молчал – он сознавал ответственность этой минуты.

– Простой вопрос, – наконец начал француз. – Почему адмирал… присоединился к союзникам сегодня? – Он сказал «адмирал», явно не желая называть Дарлана по имени, и этим как бы установил расстояние между собой и адмиралом. – Не вчера, а сегодня? Совершенно очевидно: вчера он верил в победу немцев, сегодня он в нее не верит. Заметьте: не верит. А если в нее не верит даже он, значит, поражение немцев – вопрос времени… Следовательно, крайней нужды в услугах адмирала у союзников нет, и это должно быть ясно даже американцам. Если же они идут на это, значит, дело не в услугах адмирала. Тогда в чем? Я склонен ответить на этот вопрос. Американцы думают о послевоенном мире и готовят позиции и кадры уже теперь… Это первое.

Ему нельзя было отказать в искренности и, пожалуй, в прямоте. Он по-своему выстрадал эти вопросы и готов был говорить по каждому из них, обстреливая Бекетова ответами-формулами.

– Я сказал: можно ли в угоду сегодняшней выгоде жертвовать принципами? В самом деле, это война совести. И армия наша – армия совести. Все, кто пошел с нами, сделали это не поневоле, а по велению той чистой и доброй силы, которая зовется совестью. Поставить этих людей под начало человека, который вчера был с Гитлером и всех звал под его знамена, значит поднять руку на самое святое, что есть у них, – совесть. С чем мы пойдем дальше, если призываем сжечь совесть?..

Он встал – сейчас он не стеснялся своего роста. Он стоял над Бекетовым бесконечно высокий, уперев едва ли не в потолок маленькую голову, отчего она стала даже еще меньше, чем была на самом деле.

– Американцы могут делать это со спокойной душой. Правда, в программе, которую они обнародовали столь широко, они говорят о том, что идут войной и против колониального мира. Но они помалкивают о том, как намерены изменить принципы того, что есть Америка. Вот вопрос: Алабама останется Алабамой?.. Что касается Франции, мы хотим обновления, больше того, революции… Это иод началом адмирала я поведу людей к революции? Если я сжигаю совесть, о какой революции может идти речь?

Бекетов припомнил реплику Михайлова о революции, которую начертал на своих новых знаменах де Голль, – реплику почти ироническую. Да неужели его собеседник полагает, что можно принять на веру его клятву в верности революции, даже в том весьма условном толковании этого понятия, какое имел в виду де Голль? Русскому, искушенному в том, что есть революция? Принять и не соотнести этих идеалов с самим обликом человека, стоящего рядом? Подумал, но не возразил де Голлю, хотя надо было возразить. Гнев де Голля против Дарлана и тех, кто Дарлану покровительствует, был справедлив, но его нынешняя тирада, расчлененная на главы и подглавы, нарочито антиамериканская, была построена так, чтобы возбудить тревогу у русских и, по возможности, обратить их в свою веру… Это было очевидно и вызывало чувство протеста даже у доброжелательного Бекетова, хотя в главном де Голль и был прав… Так или иначе, а прощаясь с французом, Сергей Петрович должен был сказать себе, что француз где-то переусердствовал.

4

Явившись однажды в обеденный час домой, Бекетов застал Анну Павловну, жену Изосима Фалина. Увидев его, она залилась румянцем и была такова.

– Ты был у Фалиных? – спросила Екатерина, когда стол был накрыт и, как это издавна было принято в бекетовском доме, жена заняла место по правую руку от Сергея Петровича, а сын – по левую.

– Да, конечно, вскоре после приезда.

– А почему ты мне об этом не сказал?

– Просто так взял и не сказал.

– Просто так?

Бекетов не ответил, только скосил глаза на сына, а потом на Екатерину, будто хотел сказать: «У нас будет возможность поговорить об этом». Но странное дело: короткий диалог точно отнял у Бекетовых все слова.

– Шошин только что был у меня: пришла какая-то необыкновенная партитура Хачатуряна, – сказал Сергей Петрович, чтобы что-то сказать. Екатерина второй месяц работала в посольстве, работала со свойственным ей воодушевлением. – Хачатурян – это интересно…

– Да, интересно, – откликнулась Екатерина, она любила говорить с мужем о своих новых обязанностях.

После обеда он надел пиджак, заторопился к выходу, потом остановился у самой двери: его торопливость могла ей показаться подозрительной. Он вернулся, даже взял газету. Она убрала со стола, села рядом, раскрыв книгу. Тишина, казалось, была полна душевного покоя.

– В самом деле, чего Фалина явилась вот такая торжественная? – вдруг отстранил он газету и рассмеялся.

– Не знаю, – сказала она, пряча глаза в книгу и желая скрыть от него улыбку.

– Я вот думаю о Коллинзе – есть в нем этот комплекс, чисто интеллигентский: замолить грех! – произнес он не без умысла. – Он пришел к нам не потому, что не мог не прийти, а потому, что решил замолить грех…

– Замолить?.. – спросила Екатерина, обнаружив интерес, который до сих нор в ней не угадывался – ей нравилось, когда предметом их разговора были люди, окружавшие их. – Что именно… замолить?

– Приветствовал Октябрь, а после осени восемнадцатого открестился вдруг… – заметил он.

– Открестился… это как же понять?

– Не то чтобы открестился, а ушел в тень.

Она вздохнула.

– Будь моя воля, я бы простила, – вдруг вырвалось у нее. – Когда нам худо, ряды их редеют. Все они на один манер.

Он задумался – волнение объяло его. Даже странно: начал этот разговор, чтобы успокоить Екатерину, а потом вдруг забыл обо всем и взволновался.

– Все, да не все, – сказал он, неся в себе эту мысль, эту тайную мысль, что взволновала его. – Вот Шоу, например, он был всегда с нами. Понимаешь, всегда…

Он сказал «Шоу» и точно застал ее врасплох – она онемела.

– Есть смысл специально приехать в Лондон, чтобы увидеть живого Шоу, – произнесла она, смешавшись. – А я вот здесь, считай, больше двух лет: где он, Шоу?..

– Хорошо, в понедельник ты едешь со мной к Коллинзу, – произнес он, встрепенувшись. – Ловлю тебя на слове: будет Шоу!

Она смутилась.

– Нет, мне еще рано видеть Шоу, – попробовала отшутиться она. – Тут нужна храбрость, а мне ее недоставало и прежде… Нет.

5

У Коллинза было семейное торжество – его сын Герберт, археолог, подающий надежды, выпустил свою первую книгу.

– Кто этот старик с бородой лопатой? – спросил Бекетов Шошина, приметив человека в темном костюме, вокруг которого толпились гости, спросил и подмигнул: ему-то было известно, что это за человек.

– Его лицо показалось вам знакомым? – спросил Шошин.

– Да, если бы не эти диковинно пушистые брови, которые взвихрил и распушил возраст человека, я сказал бы, что это Шоу…

– Кстати, Коллинз говорил старику о вас, и тот просил нашего хозяина быть посредником между ним и вами…

Если Шоу действительно хотел быть представлен русским, то сделать это было в тот вечер не легко: он оброс людьми, точно магнит металлической стружкой. Судя по всему, они были ему приятны – тем меньше надежд было, что он сумеет от них освободиться. В те редкие минуты, когда Бекетов, увлеченный разговором с Коллинзом, смотрел в конец комнаты, где находился Шоу со своими собеседниками, он видел краснолицего старика и ловил себя на мысли, что этот старик не во всем похож на Шоу, каким тот вошел в сознание Бекетова. Видно, фотографии Шоу, по которым до сих пор Сергей Петрович составил представление о знаменитом старике, обладали преимуществом перед подлинником. На фотопортретах не было вот этой простоватости, которая шла от заметно рыжей кожи Шоу, не тускнеющей даже с возрастом.

Уже по тому, как свободно Шоу чувствовал себя в доме Коллинза и в какой мере своим он был в кругу коллинзовских гостей, он здесь бывал и прежде. Наверно, это характеризовало Шоу, но Сергею Петровичу это было важно и для понимания Коллинза. Более чем разборчивый Шоу не пошел бы к Коллинзу, если бы тот не отвечал моральным категориям ирландца. Но дело было не только в отношениях между Коллинзом и Шоу, но и в том, какой пример эти отношения подавали всем, кто пришел в дом Коллинза. Шоу точно говорил им: «Вы как хотите, а я доверяю честности этого человека…» Весьма вероятно, дружба с Коллинзом была так важна Шоу, что она одна могла заставить его пренебречь тяготами возраста и явиться в этот вечер сюда, а возможно, он пришел, чтобы дать понять всем, кто этого еще не понял: он с Коллинзом, с Коллинзом и, что не менее важно, с тем общественным делом, которое в данном случае Коллинз представляет. Новая Россия имела к этому отношение. По крайней мере, с той далекой поры, когда она возникла, Шоу был на ее стороне, и нынешний приход ирландца в дом Коллинза прямо соответствовал тому, что исповедовал и делал Шоу всегда.

Сергей Петрович был представлен Шоу.

– Мистер Коллинз полагает, что нашим знакомством мы будем обязаны ему, не правда ли? – взглянул Шоу на хозяина. – Я говорю: не правда ли? – он явно требовал от хозяина утвердительного ответа, но тот, ожидая подвоха, молчал. – Да не лишились ли вы дара речи?

– Вы хотите сказать, что я присвоил чужие лавры, уже присвоил?.. – вымолвил Коллинз и улыбнулся, явно намереваясь этой улыбкой ввести старика в заблуждение. – Вы идете даже дальше, утверждая, что я бесчестный вор, присвоивший чужие сокровища, так?

– Именно! – не мигая ответил Шоу. – Именно, говорю я, так как знакомством этим мы обязаны русскому послу… Он первый сказал мне о мистере… – Шоу взмахнул рукой, не без досады щелкнул пальцами, точно желая из воздуха выхватить имя, которое ему сейчас было нужно, – память сыграла с ним недобрую шутку: он забыл имя Бекетова!

– Вот вам… великий забияка и строптивец! – возликовал Коллинз. – Спросите это имя у русского посла, а я пас! – Он даже припрыгнул от удовольствия и собрался было удалиться, но Шоу остановил его.

– Вы рано торжествуете победу… – сказал Шоу и поднял ладонь, которую старость изукрасила мудреными иероглифами. – Моего русского знакомого зовут: Бородин…

– Так вам и надо, так и надо, старый строптивец! – Коллинз полез в карман, пытаясь отыскать визитную карточку Бекетова и назвать его имя – память Коллинза не воспринимала русских имен, и визитные карточки русских у него были под рукой.

– Вот вы думаете, что некогда у старого ирландца была красная борода, а теперь она белая: ирландец сменил знамена! – произнес Шоу, когда Коллинз, не отыскав визитной карточки, удалился. – Так вы думаете? Нет, признайтесь: так?..

– Я этого не сказал, – возразил Сергей Петрович – ему было не легко воспринять тон Шоу.

– Так вот, пользуюсь случаем, чтобы подтвердить: красная и теперь… (Это было сказано с мягким ирландским выговором: «red».) А как может быть иначе, когда у моей колыбели был первый красный… Нет, не Маркс, а Энгельс! Но это все равно, не правда ли? Энгельс! Он первый признал Шоу!..

Он улыбнулся, будто прося извинения за самообольщение, слишком откровенное, и, наклонившись к Бекетову, осведомился:

– Простите, но вы полагаете, что эта русская крысоловка на Волге сплетена из крепких прутьев?.. Эти прутья не удастся перегрызть?

– Думаю, что нет, – сказал Бекетов – он был рад новому повороту разговора.

– А вот этот их удар с юга не страшен? – спросил Шоу очень заинтересованно: перед Бекетовым сейчас был другой Шоу. – Хватит у русских сил парировать его?

– Должно хватить, – улыбнулся Бекетов.

– Скажу вам откровенно: из меня Нельсон плохой и Кутузов неважный, но я чувствую тоже – должно хватить! – почти восторжествовал Шоу. – Вот заметил в себе новую черту: люблю сидеть над военной картой и слушать людей, которые понимают в войне больше меня… И еще: с победами у меня поднимается настроение, даже творческое!.. Приезжайте в Эйот Сен-Лоренс! Вот уж мы с вами посидим над картой!.. Как вы?

– Не скрою, мне было бы приятно, – заметил Сергей Петрович.

Шоу сжал его руку, просто нащупал ладонь Сергея Петровича и сжал, хотя до расставания было далеко, – видно, у старого ирландца была в этом потребность:

– Прошлый раз ваш посол вдруг говорит: «А ведь Свифт тоже был ирландцем!» Нет, что ни говорите, а чудак человек ваш посол, хотя, надо отдать ему должное, он знает литературу, а это в наш век… Одним словом, мне с ним интересно… Надо же такое придумать: Свифт и Шоу!

– А я бы, признаться, сказал то же… – осторожно возразил Сергей Петрович.

– Ну, значит, дело не только в вашем после: оказывается, все вы, русские, любите парадоксы!..

– Поэтому Шоу нам и по душе! – засмеялся Сергей Петрович. Старик протянул руку и, нащупав в этот раз плечо Бекетова, сдавил ощутимо – Шоу не мог пожаловаться на отсутствие силы.

Шоу сказал о Михайлове: «Он знает литературу», – и это, как можно было понять, для Шоу имело значение. Для Шоу, а для Бекетова? В самом деле, так ли насущно для дипломата, чтобы в круг его интересов обязательно входила литература? Ну, какое может быть сравнение: дипломатия, этакая первая дама при дворе, и литература, внебрачная дочь министра почт и телеграфа, которой вход во дворец заказан. Нет, решительно послу ни к чему литература, а все-таки как хорошо, когда у посла еще есть и литература. Хотел этого Шоу или не хотел, но сказал о Михайлове, как кажется Сергею Петровичу, важное. Да, есть у Михайлова эта широта интересов, которая дает ему возможность поддерживать отношения со множеством людей, при этом таких, которые обычно остаются вне поля зрения посла.

Шоу вскоре уехал, а у Бекетова весь остаток вечера было как-то хорошо на душе. «С чего бы вдруг? – спрашивал себя Бекетов и отвечал, радуясь: – Шоу!.. Шоу!..»

6

Бекетов готовился к поездке на загородную дачу старого ирландца, а получил приглашение посмотреть вместе с автором генеральную репетицию в театре, созданном уже в военное время молодыми рабочими и носящем символическое имя: «Начало». Билет был на два лица, и Сергей Петрович сказал об этом Екатерине, но она отказалась и в этот раз. К тому же посол просил Екатерину показать ему почту, которая пришла накануне, – пришлось ехать одному.

Это был действительно один из тех театров, которые вызвала к жизни война. Под театральное здание был оборудован припортовый склад, оборудован самими рабочими, при этом с любовью и тщательностью, какая, наверно, характерна для молодого театрального дела. Чтобы сообщить генеральной репетиции температуру настоящего спектакля, театр пригласил рабочих порта, среди которых, как это понял Бекетов по ходу спектакля, было немало энтузиастов молодого коллектива. Расчет был верным: спектакль шел на ура. Шоу посадил Бекетова неподалеку от себя и мог сказать Сергею Петровичу: «Вам нравится? Хорошо, хорошо…» Или еще: «Вы замечаете, этой актрисе не дается „с“!» Или еще: «Я им советовал убрать эту сцену, но режиссер оставил. Теперь я вижу: прав он, не я». И потом: «Я уж не помню, когда был на спектакле, но тут я не мог отказать, и не жалею…»

Да, он мог сказать: «Не жалею!» Эта встреча с молодым театром не столько отняла у него силы, сколько прибавила. Извечное беспокойство своей натуры он старался сберечь наперекор возрасту. Оно, это беспокойство, не просто взбадривало его, оно помогало обновлению всего его существа, смене крови… Как все люди, он, оглядываясь назад, видел свое юношество и даже детство где-то совсем рядом – спасительная память легко наводила эти мосты, хотя заветная пора и отстояла от нынешнего времени едва ли не на столетие. Поэтому, в отличие от тех, кто смотрел на него сейчас, ему нужно было усилие, и немалое, чтобы увидеть себя таким, каким он стал: сутуло-белобородым, с воспаленными веками и пригасшим взглядом. Нет, все было не просто: ну, например, он окружил себя молодыми людьми, чтобы выглядеть молодым, а на самом деле казался рядом с ними даже старше, чем был.

После спектакля хозяева устроили нечто вроде капустника, который превратился в чествование Шоу. Угощали виски, настоянным на рябине, и, разумеется, сандвичами с недорогой красной рыбой, бужениной и сыром, что на жестяном блюде выглядело эффектно, а главное, создавало впечатление изобилия. Читали стихи, много стихов, почти все в честь Шоу. Принесли белые гвоздики, бог весть откуда взявшиеся в эту позднюю пору, и поставили их перед Шоу. Наверно, в длинной жизни, которую прожил он, ему были ведомы и более пышные чествования, но эта полуночная встреча в рабочем театре, казалось, затмила все прежние – он был растроган.

– Ничто так не способно встревожить старого человека, как то, что мы сочувственно зовем рассеянностью, но что есть на самом деле забывчивость, если не склероз в его чистейшем виде, то есть трагический знак старости… Седины, морщины и все прочие симптомы всеобщего распада, называемого старостью, ничто по сравнению с этим: человек перестает быть самим собой, утрачивает последнее, что было его сутью, на что опиралось самое его имя, – память, – он это сказал вдруг, даже не успев загасить улыбки: видно, эта мысль не оставляла его и тогда, когда у него было хорошо на душе.

Бекетову показалось, что все это Шоу произнес как-то жестко, со скучной и обнаженной прямолинейностью, без попытки расцветить мысль – он даже пренебрег парадоксом, который наверняка был у него на кончике языка. Старость – это уже тот берег, а с ним шутки плохи – до парадоксов ли?

Молодые актрисы соорудили нечто вроде венка из сухого вереска и украсили его седую голову – он не противился. Потом они принесли плед и укрыли его ноги – он пробовал возражать, но тепло растеклось по ногам, и он согласился. Да, он сидел в венке из вереска, и его лицо было необычно бледным.

– Когда оглядываешься назад, – заговорил он, – и видишь эту длинную дорогу, называемую жизнью, а по обе стороны дороги людей, которые жили рядом с тобой и даже были твоими друзьями, но которых теперь нет… то такое ощущение, будто бы эта дорога не вся твоя, будто бы кто-то прошел эту дорогу за тебя…

Он произнес все это и поправил плед – он не стеснялся теперь этого пледа, пока он думал о бренности всего земного, он к пледу привык.

– Вы обещали побывать в моем загородном доме, не правда ли? – спросил он, прощаясь с Бекетовым. – Вы обещали, верно?.. Я запасся большой картой России, которую дал своим подписчикам «Лондон мэгэзин», и, разумеется, лупой. Вообразим себя полководцами!.. Итак, я жду вас…

Он уехал, а Бекетов подумал: с той далекой поры, когда этот человек вошел в сознание людей в высоком и, наверно, благодарном качестве основателя театра Шоу, он должен был надеть на себя маску, скрыв ею свое истинное лицо. Он был под этой маской едва ли не всю жизнь, и его новая суть сделалась его истинной сутью. Быть может, это было ему в тягость, а возможно, перевоплощаясь, он испытывал даже некоторое удовлетворение. Вот так бы и прошел жизнь, если бы не вечерняя заря и мысли о тлене. Да, мысли о смерти вернули ему его суть – впервые в жизни у него появилась необходимость быть самим собой.