Текст книги "Кузнецкий мост (1-3 части)"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 62 (всего у книги 128 страниц)

51

Солнце уже нацелилось на свою закатную отметину, когда в степи у бронетранспортеров, поставленных так, чтобы защитить гостей от ветра, началась пресс-конференция.

Перед корреспондентами выступил командир Людвиг Свобода, которого все наши на русский манер звали Свобода, недвусмысленно показывая, что они хотели бы видеть в его имени некий символ. Весь день Свобода был с войсками и явился на пресс-конференцию, не успев сменить полевой формы, которая, казалось, еще дышала степной пылью и привядшими августовскими травами. Свобода говорил с тем благородством и простотой, которые так были свойственны его облику. Он говорил о делах чисто военных, полагая, что корреспондентам это должно быть интересно: как возник чехословацкий батальон и как он выступил на фронт, как батальон получил свое первое боевое задание и что этой боевой задаче сопутствовало… Не минул он и того, что звалось у военных боевым опытом. Командиру казалось важным подчеркнуть, насколько этот опыт (Свобода назвал его скромным) был использован бригадой. Свобода, можно было подумать, понимал, что у проблемы, которой он коснулся, был политический, даже больше – политико-дипломатический аспект, но он не считал нужным его касаться. Одним словом, перед корреспондентами выступал военный, для которого не было задачи насущнее, чем та, которую ему предстояло решить. Он словно говорил: допускаю, что есть и иные проблемы, но мне пока не до этого.

Свобода говорил сжато – через три дня бригада должна была выступить, и времени у него было немного, – но, закончив, сказал, что готов ответить на вопросы. Жара спала, и можно было выйти из тени, Свобода отошел к столу, по степному обычаю врытому в землю, когда-то здесь определенно был полевой стан. За таким столом хорошо перед закатом вечерять: пить холодное молоко с серым пшеничным хлебом, резать крупными скибами арбуз-астраханец, а то и дыню-зимовку, в паутинке трещинок, со сладкой зеленоватой сердцевиной. Беседа ладилась не споро, но живой интерес давал ей силы: те несколько человек, что сидели сейчас рядом со Свободой, хотели разговора. Но разговора хотели не только они. От площадки, где стояли бронетранспортеры, по степи разбежались тропы. Корреспондентам даже не требовались переводчики. Те из офицеров, кто приехал из Лондона, знали английский достаточно. Что же касается тайны, то степь безбрежная, казалось, готова была на веки веков похоронить тайну того, что в этот сумеречный августовский вечер было произнесено…

Вылетели в полночь, рассчитывая быть в Москве на рассвете. Как ни тяжел был день, корреспонденты не спали. Все прошло настолько тихо и мирно, что не было причин для волнения, но волнение было, как было и беспокойство. Справа по борту самолета высвечивала луна, крупная, на вызреве.

Тамбиев теперь сидел с Баркером у той передней стойки, где по дороге из Москвы в Новохоперск разместился профессор, – чехи остались в Новохоперске, и сейчас стойка была свободна.

– Вы заметили, там кровь течет рекой… – сказал Баркер Тамбиеву. – Там… – он ткнул большим пальцем через плечо в хвост самолета.

– Вы имеете в виду… Новохоперск? – спросил Тамбиев.

– Конечно-о-о! – Тамбиев заметил, что Баркер любил русские слова, оканчивающиеся на звонкую гласную и по возможности могущие заменить фразу, – при том запасе русских слов, который был у англичанина, это было важно. – Армия – вот… задача-а-а! Какой она должна быть…

– А какой она должна быть? – улыбнулся Тамбиев. – Даже интересно: какой?

– Вот эти… лондонские чехи, лондонские!.. – он не без удовольствия повторил «лондонские!» – он был рад этой своей находке. – Армия должна быть в большей мере профессиональной и не такой откровенно политической, говорят они.

– В большей мере профессиональной, а значит, в большей мере кастовой, военно-аристократической, вроде той, какая некогда была в России? – спросил Тамбиев, он полагал, что может сказать это Баркеру.

Баркер молчал; сравнение, к которому обратился Тамбиев, было резким, но оно было верным.

– Такой армии не будет? – спросил Баркер.

– Может быть, она и будет… где-то, но в Новохоперске ее не будет, – засмеялся Тамбиев, да так громко, что из полутьмы возник Галуа.

– Над кем смеетесь? – вопросил Галуа весело. – Надо мной смеетесь?

– Если в той армии, которая хотела завоевать Сибирь, у тебя были родственники, тогда смеемся над тобой! – ответил Баркер.

– Были, разумеется, как у каждого русского буржуя!.. – засмеялся Галуа – ему понравилась баркеровская реплика. – А если кроме шуток, то эти лондонские чехи в панике… Не правда ли?.. – он вонзил в Тамбиева свои глазки – ему очень хотелось вклиниться в разговор, и он это сделал не без искусства. – Что же вы молчите? Я спрашиваю вас: не правда ли?

– А чего им быть в панике? – спросил Тамбиев.

– Как чего? – почти возмутился Галуа. – Как чего?..

– Действительно, чего им быть в панике?.. – повторил свой вопрос Тамбиев.

– Ну, вы… так и не понимаете, да? Не понимаете? Нет, Красная Армия еще не войдет в Чехословакию, она только появится в Кошице или там в Банской-Быстрице, а чешские рабочие дадут этим самым лондонским чехам такого пинка, что они этак сделают кульбит и опустятся в Лондоне!..

– Значит, кульбит? – засмеялся Баркер. – Это хорошо: кульбит!

И уже Клин, упираясь вытянутыми руками в потолок и как бы вышагивая ими, подобрался к скамье, где сидели Тамбиев, Баркер и Галуа.

– You have said: «Кульбит!» Is it about me? Вы сказали «Кульбит!». Это обо мне?.. – ткнул он кривым перстом в Баркера.

Галуа усмехнулся, мигом встал на одну ногу, опершись для прочности ладонью в потолок.

– Глуп ты, Клин, как пробка! – произнес он по-русски. Весь фокус был в том, что фраза была непонятна Клину, – по-английски, пожалуй, Галуа сказать так не решился бы.

– What is it «probka»? Что такое «пробка»? – спросил Клин, трезвея.

– Please, take a sit here!.. Присядь вот здесь, пожалуйста! – сказал Галуа Клину и даже дотронулся до его плеча, но Клин продолжал стоять. – Please… – Он подергал плечами, точно пытаясь согреться. – Речь идет о чехословацкой армии… понимаешь? – заговорил Галуа по-английски. – Там ведь разные люди, в этой армии. Одни хотят быть Красной Армией Чехословакии, а другие не хотят…

– Нет, нет, погоди, Галуа, о какой Красной Армии ты говоришь? – вдруг вспылил Баркер. – В Новохоперске мы видели армию республики, не так ли?..

– Все ясно… – мрачно произнес Клин, глядя на Баркера. – Вот это и есть «кульбит»!.. Я говорю «кульбит»!

Баркер встал.

– Что вы имеете в виду?

– А то, что для тебя, Баркер, безразличны муки этих людей, ты понимаешь, муки… – он держал у груди Баркера палец, точно дуло пистолета. – А ведь это наши друзья…

– Это твои друзья, Клин. – Баркер ушел.

– Что ты сказал? Повтори! – Клин рванулся в сторону Баркера так, что самолет, казалось, накренило.

Встал Хоуп, оторвавшись от книжки, которую читал. Казалось, этот человек не произнес за всю поездку ни слова: в самолете был прикован к книге, которую впитывал с хмурой сосредоточенностью, там, внизу, в степном городке, не столько говорил, сколько слушал да смотрел, тоже с хмурой пристальностью.

Встал Хоуп – было не очень понятно, как он проник в смысл того, о чем говорили Клин и Баркер, – книга, которую читал, должна была лишить его слуха.

Он встал и решительно приблизился к Клину.

– Вот что, Клин: видишь люк? – он указал себе под ноги. – Люк открывается. Ты понял меня? Спущу и даже парашют не дам в дорогу! Спущу, и никто тебя не защитит. Можешь спросить у них: никто. Ты понял меня?

Клин онемел. Лунный луч все еще врывался в самолет, пересчитывая тех, кто сидел на железной скамье.

– И вы не защитите? – взглянул Клин на Тамбиева.

– Мне, пожалуй, не справиться со всеми, – сказал Тамбиев, улыбнувшись.

– Понятно.

…На рассвете самолет приземлился в Москве.

Тамбиев появился в отделе, когда не было еще шести утра.

Вера Петровна, серая от бессонницы, грызла черный сухарик, пытаясь с его помощью совладать и с голодом и со сном одновременно.

В кабинете Грошева тихо – точно загипнотизированные, безмолвствовали телефоны.

Грошев спал, прикорнув на диване. Он спал, не снимая форменного пиджака, аккуратно сложив ноги, чтобы не помять тщательно отутюженные брюки. Его роговые очки сползли на кончик носа, отчего он разом стал старше. Смуглые руки он беспомощно-робко держал у груди, как держал их, наверно, еще в утробе матери. Не иначе, засыпая, человек забывает, кто он есть, и принимает позу, какую принял, сделавшись человеком. Вопреки возрасту, вопреки опыту жизни, вопреки знаниям, которые накопил, вопреки положению, которого достиг и не забыл обозначить на погонах, чтобы, так можно подумать, во время сна, когда он не в состоянии это помнить, другие помнили. И оттого что он принял эту позу, не сняв пиджака с погонами, хотелось улыбнуться. Всего лишь улыбнуться, потому что над Грошевым грех было смеяться – он был человеком добрым…

Тамбиев не помнил, долго ли он просидел поодаль от дивана, глядя, как спит Грошев, но тот вдруг проснулся.

– Вы… уже приехали?

– Как видите.

– Хорошо.

Он сел.

– Вы помните, я как-то говорил вам: отдел должен знать, где вы находитесь, и в том случае, когда вы в Москве?

– Помню.

– Я повторяю вам это еще раз – это важно.

– Ленинград… Андрей Андреевич?

Грошев смешался.

– Я этого не сказал…

– И на том спасибо.

Тамбиев откланялся, вышел и едва не столкнулся в дверях с Кожавиным. В одной руке у Игоря Владимировича карандаш, в другой – инкоровская телеграмма.

– Николай Маркович, поздравляю: вы летите в Ленинград.

– Но Грошев не подтвердил.

– Ну, сделайте ему приятное: пусть думает, что это все еще секрет, – произнес Игорь Владимирович и посмотрел на дверь грошевского кабинета, из которой только что вышел Тамбиев. – Иначе ему не интересно.

Вот он, Грошев! Убедил себя: его пост тем важнее, чем большим числом секретов он владеет. Не имеет значения, что половина этих секретов уже известна. Главное верить, что это секреты…

52

У Бекетова возникла возможность поехать в Москву вместе с Екатериной, впервые после того, как она обосновалась в Лондоне. Обидно было не воспользоваться этим. Если три года являются тем сроком, которым часто отмерено пребывание дипломата за рубежом, то у Бекетова этот срок медленно приближался к концу. Был резон приехать в Москву уже теперь, побывать на старой квартире, в которой все эти годы царило превеликое запустение, может быть, дать работу штукатурам и малярам…

Бекетовы поехали, попросив чадолюбивых Компанийцев присмотреть за Игорьком. Те согласились: было известно, что Игорь вполне самостоятелен и присмотр за ним особых хлопот не составит.

Они прилетели на исходе дня и отправились на Остоженку, надеясь отдохнуть после дороги и уже завтра сообщить о приезде близким, тем более что завтра было воскресенье. Но наивные Бекетовы обманывались, полагая, что об их приезде никому не известно. Был уже одиннадцатый час вечера, и они готовились лечь спать, когда раздался стук, сдержанно-корректный, но настойчивый.

– Бекетов, Сергей Петрович?.. Вас просят: машина внизу.

Екатерина заметалась. Однажды это уже было, почти так же.

Сергей Петрович взглянул на жену: лицо ее стало красным.

– Да ты что? В феврале, когда меня… пригласили, всё было, как теперь.

– Нет, в феврале было не так.

Он ушел. Он был почти уверен: ничего чрезвычайного не произошло. Непонятным было только одно: зачем это надо обставлять таким образом?

– Куда едем… в Кремль или, может быть, в Кунцево? – спросил Бекетов, садясь в машину.

И после долгой паузы:

– В Кунцево, Сергей Петрович.

Ну, слава богу. Кунцево, пожалуй, важно, но важнее последнее: Сергей. Петрович. И вновь вспомнилась Екатерина. Как она там сейчас?

Машина свернула на Большую Садовую и старым Можайским трактом устремилась из Москвы.

Кунцево.

– Сергей Петрович? Придется подождать. Генштаб: вечерний доклад. Слыхали, наши Смоленск взяли? Чаю не хотите?.. Могу предложить с лимоном. Нет?

Распахнулась дверь: в самом деле, выходили генштабисты. Нет, дело даже не в картах, которыми они были вооружены. Была, как заметил Бекетов, в генштабистах некая щеголеватость, которая с неуспехами, казалось, покинула наших военных прочно. Может быть, потом она возвратится, эта щеголеватость, и к другим военным, но теперь вот, в эту осень сорок третьего, Бекетов приметил ее в генштабистах. Ну что ж, главное, чтобы она возвратилась. Сама по себе она, возможно, ничего и не значит, эта щеголеватость, но как признак иного душевного состояния важна. Когда на сердце камень, козыриться не будешь, да и на форму не обратишь внимания. Коли стал замечать на себе форму, значит, камень сброшен, а это уже хорошо.

– Заходите, пожалуйста, Сергей Петрович.

Последний из них оставил дверь полуоткрытой, точно приглашая Бекетова войти, – видно, Сталин обмолвился о Бекетове, может быть даже сказал, что ждет его.

– Заходи, заходи, Сережа… – произнес Сталин, идя Бекетову навстречу, – собственно, Сергей Петрович уже вошел, и в словах этих не было необходимости, но Сталину нужно было их произнести – в словах была мера радушия. – Вот листал сейчас «Витязя»… Чаю хочешь, Сережа? Дайте нам чаю! В свое время я читал оттиски этой книги и обратил внимание… на эту строфу… Они же пронумерованы, эти строфы. Сейчас скажу точно… Вижу: не то! – Он поднес книгу к свету, наморщил нос, выражая крайнюю степень брезгливости. – Не по-русски! Давно не писал стихов, а тут решился! Понимаешь, Сережа, взял и перевел! Вот послушай…

Он прочел, захлопнул книгу, небрежно опустил ее на стол:

– Ну как, Сережа, а?

– Тут необходимо слово поэта… – сказал Сергей Петрович, помедлив, чувствуя, сколь пристален обращенный на него взгляд. – Поэт бы оценил!

Сталин хмыкнул.

– Значит, поэт бы оценил? – переспросил он не без иронии – ему особенно не понравилось бекетовское «оценил». – Ну, бог с тобой, хитрый Бекетов! Хитрый… – Он подошел к столу и отодвинул книгу на середину, давая понять, что она его уже не интересует. – Послушай, Сережа, а как себя чувствует этот человек, за которого ты просил тот раз, а?.. Ну, этот… Сорокин или Воронин, а?.. – Ему надо было переключить разговор со стихов на что-то такое, где бы они были в большем согласии, – надо было сохранить контакт для разговора, ради которого он пригласил сегодня Бекетова. Он полагал, что этому будет способствовать диалог о стихах, но ошибся.

– По-моему, он работает, и хорошо работает, – сказал Бекетов.

– Да, он хороший работник и хороший человек, – произнес Сталин; похвала эта, если учитывать, что он обратился к ней без крайней надобности, могла показаться чрезмерной. И Бекетов подумал, наверно не впервые: если между гневом и великодушием нет даже и одного шага, то причины для гнева не могут быть серьезны. А если они не серьезны, то каково человеку, который стал жертвой гнева, каковы его земное существование, его судьба, наконец? – Вот военные говорят, что необходим удар на Киев, – указал Сталин взглядом на карту, лежащую на столе, – он все еще считал, что диалог «о Сорокине или Воронине», к которому он обратился из откровенно тактических целей, еще не создал того контакта с Бекетовым, который бы позволил ему перейти к главной проблеме сегодняшней встречи, и пошел по третьему кругу: военные дела должны были дать ему эту уверенность, он охотно обращался к ним и чувствовал себя здесь крепко. – Главное – преодолеть Днепровский рубеж. Если удастся, к весне мы выйдем к границе…

– Великое дело выйти к границе… товарищ Сталин, – произнес Бекетов; это «товарищ Сталин», как понимал Сергей Петрович, здесь было не очень уместно, но что делать, если он все еще не решил, как называть своего собеседника. – Это даст такие силы, каких нет и сегодня…

– Тут есть один вопрос, Сережа… – произнес Сталин, приглашая Бекетова пересесть поближе к настольной лампе, – оказывается, «товарищ Сталин» его не покоробило, оно его воодушевило. К тому же, как он точно рассчитал, от разговора о выходе войск на старую границу к тому, о чем он хотел говорить сегодня с Бекетовым, было рукой подать – мост следовало наводить теперь же, и он не преминул этим воспользоваться. – Не исключено, что в конце года я встречусь с Рузвельтом и Черчиллем: надо договориться о самой сути, понимаешь, о самой сути. Как ты полагаешь, о чем могла бы идти речь?

Он и прежде умел сказать несколько слов и выразить ими существенное. Итак, о чем могла бы идти речь? Надо сказать так, как сказал он: коротко.

– Тут много проблем… – произнес Бекетов, как бы размышляя вслух.

– Много мне не надо.

– Если не много, то три, – заметил Бекетов.

– Три – это хорошо, – тут же отозвался Сталин. – Первая? – Он положил на стол руку у самой настольной лампы. Свет был ярким, и была хорошо видна тыльная сторона ладони, поросшая крупными черными волосами. – Первая? – повторил он требовательно.

– Все зависит от окончания войны, все проблемы. Немцы еще в Новороссийске… Первая: что надо сделать, чтобы добить немца…

– Да, да, – это первая, – подтвердил он – конечно же он понимал не хуже Бекетова, как важна эта задача, но хотел услышать это от Бекетова. – Вторая?..

– Границы… – сказал Бекетов. – Конечно, никакая граница не может быть сегодня щитом, но это важно… Граница – щит.

– Да, граница – щит, – подхватил Сталин – все емкое было ему по душе. – Третья? – он старательно загнул средний палец – при трех загнутых пальцах ему трудно было удержать остальные два, – оставаясь полусогнутыми, они вздрагивали, рука была не такой крепкой, как казалось.

– Судьба Германии, Европы, мира, – сказал Бекетов, – заодно и судьба Британской империи и будущее колониального мира.

– Значит, три?.. Так. Очень интересно.

Казалось, разговор только начался и ничего такого, что Сталин не знал, Бекетов пока еще не сказал, тем не менее собеседник Сергея Петровича произнес воодушевленно: «Очень интересно!» Можно было подумать, что слова эти соотносились не столько с тем, что было сказано, сколько с тем, что будет сказано. Сталин должен был подойти к этому постепенно. У него была способность анализа логического. Если бы он играл в шахматы, он был бы силен в позиционной борьбе. У него был план, и он умел, как говорят шахматисты, накапливать преимущества. Не будучи трибуном, он в открытом споре силой логики мог одолеть оппонента опытного. Было безнадежно сломить его, единоборствуя с логикой его доводов. Много легче давалась победа над ним с помощью средств, которые его недоброжелатели звали «средствами эмоциональными»: он мог отдать себя во власть неприязни, истинные причины которой не всегда были известны даже ему, подобострастия. Даже интересно, как столь примитивные средства могли действовать на него. Нечто вульгарное способно было сбить мысль и опыт, место которых, казалось, в природе всесильно. Чтобы усвоить нехитрые эти средства, не требовалось большого таланта. Бездарность единоборствует с опытом, больше того, над опытом берет верх, если есть особые условия. Наверно, эти условия были, при этом в самом человеке.

– А что будет для нас самым трудным, Сережа? – Сталину определенно нравилось произносить «Сережа» – казалось, оно возвращало к молодости, создавало иллюзию, что ничего с тех пор не изменилось, при этом и в отношениях с его сегодняшним собеседником.

– Наверное, разговор о границах, – сказал Бекетов не задумываясь.

– Значит, о границах?.. Так. – Он любил это «так» – оно как бы закрепляло в сознании мысль. – А что говорят об этом… там?

– Там говорят, что Сталин потребует новые границы в обмен на неоткрытие второго фронта.

Это его развеселило.

– Значит, взамен на неоткрытие второго фронта?.. Формула! – Он задумался. – Тут нам важно даже не мнение Черчилля, а мнение Рузвельта… Не так ли?

– Да, конечно, – согласился Бекетов. – Рузвельт будет возражать, тут у него особые причины, но он наиболее близок к тому, чтобы нас понять…

– Поймет он нас или не поймет? – произнес Сталин так, будто бы ему противодействовали не только Рузвельт с Черчиллем. – Тут мы будем стоять, как на Мамаевом кургане…

Бекетов подумал: это в его устах не шутка: «Как на Мамаевом кургане». Он сумеет дать бой и отстоять. Сумеет.

– Что еще? – спросил Сталин – беседа набрала известную энергию, и Сталин мог спросить более чем лаконично «что еще», и собеседнику это должно было быть понятно.

– Германия… Режим Германии, – сказал Бекетов. – Тут у нас сильные козыри, и нам надо их пустить в ход, – добавил он даже чуть-чуть агрессивно. – Нужны гарантии, надежные, чтобы ее третий поход на Россию был исключен, да и не только на Россию…

– Германский вопрос? – задумался Сталин. – После первой войны ничего не придумали.

– Надо собрать германистов и придумать, – отозвался на реплику Сталина Бекетов. – Тут должна быть и у нас ясность… Наверное, мы знаем, что хотим, но как преломить это наше желание… и нам не очень ясно.

– Не ясно, – согласился Сталин – ему, наверно, было не просто вот так пойти за Бекетовым и сказать «не ясно», но он сказал. Он полагал, что даже тогда, когда ты со своим собеседником согласен, тебе не следует показывать это слишком очевидно, – каждое такое согласие как бы косвенно свидетельствует: твой собеседник обнаружил нечто такое, что не сумел обнаружить ты, а это уже плохо, поэтому независимо от сути беседы меньше «да», больше «нет». – Что еще?

– Важно видеть наши отношения с американцами в деталях: не только разногласия, но и согласие… Может быть, согласие здесь даже более важно, ибо делает реальными наши требования… – сказал Сергей Петрович. – Если умело это использовать, выгоды могут быть заметными. – Бекетову не очень нравилось торгашеское словечко «выгоды», но у него не было времени искать другое.

– Какой вопрос? – спросил Сталин.

– Британская империя, судьба Британской империи, – заметил Бекетов.

– Колонии… Индия? – В его представлении, как и в представлении других людей его возраста, Индия была синонимом проблемы колоний. – Ну, у американцев свои причины, у нас свои… – возразил Сталин – в нем возникало желание оспорить какой-то из доводов Бекетова. Проблема колоний давала ему эту возможность – он считал, что проблема колоний какой-то гранью соотносится с другой проблемой, познанию которой он посвятил годы: национальный вопрос. – Это вопрос вопросов, Сережа… – Он задумался, должны были сложиться доводы, их он хотел сейчас высказать. – Пойми меня правильно, – произнес он, все еще не решаясь высказать сути, а Бекетов подумал: наверно, не часто он говорил своим собеседникам: «Пойми меня правильно», а вот сейчас сказал – что так? Знак уважения или веяние новой поры? – Наверное, неизбежно, что власть в колониях унаследует национальная буржуазия, всякие там индийские, индокитайские и индонезийские буржуа, и нам придется иметь с ними дело, а иногда и помогать им, но как это сделать, чтобы они не обратили нашу помощь против коммунистов?.. Я иногда думаю об этом – это не просто, – он сказал «это не просто», и Бекетов подумал, что это действительно не просто сегодня и куда как не просто будет завтра. – Конечно, Британская колониальная империя отправляется к праотцам, и мы с Америкой, пожалуй, заинтересованы, чтобы она быстрее оказалась у этого предела, но по разным причинам… Пойми, Сережа, по разным.

– По разным, – ответил Бекетов. – Но сама процедура разговора по этому вопросу дает нам некоторую возможность, чтобы искать контакта непосредственно с Рузвельтом, минуя Черчилля. – Он взглянул на Сталина, желая убедиться, что думает об этом его собеседник, но тот молчал. – Мне кажется, мы заинтересованы в таком контакте…

– Не наоборот? – улыбнулся Сталин.

– Нет.

– Хорошо… – Он встал, давая понять, что время беседы истекло, – давняя привычка расписывать свой день по минутам выработала у него это чувство времени, и часы ему нужны были разве только для того, чтобы отличить утренние сумерки от предвечерних. Текущее же время, он брал его как бы на слух. Эти своеобразные куски времени – четверть часа, полчаса, час – он определял безошибочно. – Вот сегодня лежал тут и вспоминал, – он небрежно указал на диван, некрепкие пружины которого как бы берегли едва заметную вмятину; это его замечание «лежал вот тут» призвано было как бы сблизить его с Бекетовым, показать, что и ему не чуждо все человеческое, ну, например, полуденный сон на старом диване, при этом даже вот таком старом и неприглядном, как этот. – Тут лежал и вспомнил оружейника Нила Травушкина. Ты помнишь, какие он делал ружья, Сережа?.. Как воронил, как гравировал, а? А из чего?.. Из труб водопроводных! И закалит, и отладит, и нарежет! Какой был способный человек! И куда он делся?..

Был первый час ночи, когда Бекетов покинул дачу в Кунцеве… Какой-то новой гранью предстал перед Бекетовым в этот поздний сентябрьский вечер Сталин.

В том, как он проанализировал большие проблемы дипломатии, проанализировал и призвал Бекетова сделать то же, было желание познать проблемы, разобраться в них. Наверно, он всегда был близок к дипломатии, но взирал на нее со стороны, сегодня же дипломатия вошла в обиход его повседневной жизни – он вел переговоры.

В начальную пору войны он вынужден был заниматься этим (приехал Гопкинс – с ним надо было говорить), сегодня у него появилось нечто вроде потребности.

Дипломатия была в его представлении родной сестрой политики, а политика – делом его жизни. Мало сказать, что к ней лежала его душа, это была для него сфера в какой-то мере творческая, и известная изощренность ума здесь была от уверенности.

…Когда Сергей Петрович вернулся домой, Екатерина сидела все там же, на диване, привалившись плечом к кафельной печи; она как будто не изменила позы с тех пор, как он ее оставил.

– Это ты? – едва вымолвила она.

– Я, разумеется.

– А я-то… – она умолкла, не докончив фразы, но смысл недосказанного был понятен: «А я-то думала: все началось сначала». – Что ты делал там?

– Слушал стихи, – улыбнулся он.

– Погоди, стихи слушал, так?

– Ну разумеется, так: слушал стихи.

Ее дыхание стало вдруг шумным.

– Я тут на углях, на углях, а он… стихи… Господи!

Бекетов вдруг понял: в том, что ему казалось смешным, ничего смешного не было… От того, что ему казалось смешным, можно было бы и умереть…

– Ты прости меня, Екатерина, – произнес он, опускаясь с нею рядом, и вдруг тревога, какой не было всю эту ночь, охватила его: запамятовал едва ли не о самом главном!.. Да, это можно было назвать и главным – Сталин, очевидно, ждал, что Бекетов выполнит свое обещание и приглашение в гости последует сегодня же, ждал и не дождался… Сразу и не разберешься, что подвело Сергея Петровича: нервы или, быть может, память? Нет, все-таки нервы, напряжение этой ночи. Только сейчас Сергей Петрович понял, скольких сил стоила ему эта ночь и как он устал. Помнится, тогда Сталин сказал Бекетову: «Имей в виду, я не забываю». И оттого что Сергей Петрович вспомнил эту деталь, ему стало еще тяжелее, и он не утаил вздоха.

– Да не случилось ли там такого, что ты не хочешь мне сказать? – спросила Екатерина, стараясь побороть волнение.

– Нет, все было, как я сказал… – возразил Сергей Петрович.

– Тогда ложись, спи, спи – сон все переборет, – произнесла она.