Текст книги "Кузнецкий мост (1-3 части)"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 128 страниц)

7

Бекетов приехал в посольство в первом часу ночи и, выйдя в сад, был не очень удивлен, приметив в рабочей комнате Екатерины свет – она еще не разделалась с почтой.

Он пошел к ней.

– Ты что же… полуночница? Не жалеешь себя – пожалела бы меня с сыном.

Она сидела у настольной лампы, подперев голову, которая казалась ему в эту минуту больше обычного седой, – видно, она уже закончила работу, но не было сил подняться.

– Боишься, осиротеете? – она подняла на него свои сизо-мглистые глаза, с ночью они становились темнее.

– Боюсь.

– А ты не бойся, с тобой ничего не будет… – произнесла она, глядя на него исподлобья.

Ему не понравилась ее интонация.

– Потому что таким, как ты… легко, – бросила она и безбоязненно взглянула на него – в ее словах было нечто от вызова.

Он не ответил. Только печально и любяще взглянул на нее.

– Пойдем домой…

– Нет.

Он снял пальто, сел. В том, как он это сделал, была некая готовность принять удар. Но она медлила.

– Россия горит, – наконец произнесла она. – Ты только пойми: горит Россия, и надо, как те ярославские и рязанские страдалицы, что впрягли в плуги да сохи своих буренок… Как те, что без сна и роздыха… Понимаешь, дни и ночи вот так, ночи, ночи!..

Он молчал: о, какие слова собрались в ее горящем сердце в эту ночь! Что ни слово, то огонь, попахивающий горьким дымом гнева.

– И твои ночные вахты по этой причине? – спросил он.

Она полыхнула ненастной мглой своих глаз – ох, как же она ненавидела его сейчас.

– А ты как думаешь?.. Именно вахты, именно бдение, без сна и роздыха. Только так и утишишь совесть. Если надо, убить себя этим бдением полуночным, убить… А почему бы и не убить?

Она взяла со стола лист бумаги, оторвала угол, принялась рвать ее на крохи – мудрено было изорвать бумагу на такие лоскутки. Она рвала, а у него сводило скулы. «Умоляю: перестань!» – хотел крикнуть он, но остановил себя.

– А зачем вести себя к смерти? Разве смерть – цель?..

– Нет, разумеется, но ведь сама работа приведет к смерти, – произнесла она спокойно, спокойнее, чем можно было ожидать. – Моя работа, – прибавила она, оттенив предпоследнее слово: «моя».

– Твоя? – был его вопрос.

– Ну конечно же не твоя… – сказала она, и он услышал в ее голосе иронию – нет, лицо ее не выразило усмешки, но в голосе она была.

– По-моему, ты чего-то не понимаешь, Екатерина… – сказал он, как обычно, когда разговор с нею принимал крутой оборот, с корректной терпимостью.

– Да, действительно, не понимаю, – согласилась она, и в ее голосе вновь прозвучала ирония. – Ты меня прости, Сережа, наверно, то, что я тебе скажу, надо говорить не мне, но я тебе все-таки скажу…

– Да.

– Вот эти твои нескончаемые рауты, стыдно сказать, когда страна кровью захлебывается… кровью, кровью…

Он лишился языка: такого еще не бывало.

– Чего же ты молчишь, Сережа? Отвечай…

– Пойдем, Екатерина, ты устала…

– Нет, я не настолько устала, чтобы не выслушать тебя. Может, тебе сказать нечего?

Она стояла сейчас прямо перед ним. Та мгла, которую он приметил в ее глазах, сейчас точно сообщилась и лицу ее, и волосам, и, казалось ему, голосу Екатерины: все было зыбким, все текущим, все свивалось и растекалось, грозя сомкнуться с ненастным лондонским небом, которое он видел только что, когда смотрел из сада на окно Екатерины.

– Нечего сказать… пойдем.

Они молча пошли. Он – впереди, она поотстав, точно возвращение домой не совсем соответствовало ее намерениям, точно он вел ее насильно. Ну вот, думал он, те тайные и явные силы, что противостояли ему в этом мире, грозила умножить Екатерина. В самом деле, что произошло и почему в разговоре, который был таким элементарным, она вдруг оказалась так далеко? Он винил себя. Слишком обособлен он был от нее все эти годы. Она жила в одном мире, он – в другом, и нечто непреодолимое возникло между ними, возникло само собой. Но был ли он волен над тем, что было прежде? Прежде? Нет. А сейчас? Да, да, сейчас они все еще жили в разных мирах, и, кроме него, никто не был виноват в этом… Но какой толк, что он это понимает, в этом винится? Он ведь ничего не сделал, чтобы изменить это. А если бы сделал, изменил?.. Нет, в самом деле, изменил бы?

8

Посол просил Бекетова выехать в Москву, уточнить, чем мог бы помочь ВОКС укреплению культурных контактов с англичанами. Посол рассчитал верно: в эти годы возникли такие возможности для наших культурных дел, каких в будущем, быть может даже в ближайшем будущем, могло и не быть. Не следовало терять времени, и посол просил Сергея Петровича отправиться в Москву, тем более что была подходящая оказия: в один из северных русских городов отправлялась «Каталина» с французскими летчиками.

Всю дорогу, пока толстобрюхая «Каталина» несла в своей утробе тридцать французских парней и русского дипломата, в самолете не стихали песни. Собственно, французских ребят, собравшихся сюда из Шампани, Гаскони и Бретани, не очень интересовало, что не просто перекричать четыре мотора «Каталины». Не важно, что песня не звучала, важно было ее пропеть. В потребности петь, наверно, сказывалось и желание отвести душу, на которой, прямо сказать, было достаточно смутно при одной мысли, что самолет идет в снежную Россию, и желание сберечь настроение веселой отваги, которое по мере приближения к русской земле могло и поубавиться, и попросту, по-товарищески, поддержать друг друга… Но в те редкие минуты, когда песня стихала, парни пытались отогреть «глазок» в наледи, покрывшей стекла иллюминаторов, и рассмотреть унылую водную гладь или тем более унылую землю, над которой пролетала «Каталина», вздыхали, неожиданно громко – по крайней мере, четырем моторам «Каталины» не хватало могучести, чтобы заглушить этот вздох. И тем не менее французские парни были хороши и в своей храбрости и в своей робости, которую можно было понять и даже простить, если учесть, что среди них были и двадцатилетние, совсем юные, необстрелянные.

Сергей Петрович был в воксовском особняке на Большой Грузинской, когда туда позвонили из Кремля и сказали, что Бекетова хочет видеть Сталин. С той далекой ночи 1939 года, когда был подписан договор с Риббентропом и встревоженный Сталин, возможно ища поддержки, покинул кабинет и вышел к экспертам, Сергей Петрович не видел его. Все эти годы в Бекетове жил этот расслабленный сталинский баритон: «Все мы сильны задним умом, все сильны…» Может, поэтому, когда раздался звонок и явно обомлевший председатель ВОКСа, не говоря ни слова, сунул в руки Сергею Петровичу, точно горящую головешку, трубку телефонного аппарата, у Бекетова екнуло сердце.

И хотя до приема оставалось полчаса и у подъезда особняка на Большой Грузинской уже стоял лимузин, некогда черный, а теперь бело-зеленый, пятнистый, Сергей Петрович помедлил с отъездом. Его остановили и припечатали к блестящему воксовскому паркету глаза председателя, выражающие сострадание. Видно, этот профессор живописи был душой хотя и смятенной, но чуткой к беде ближнего, ежели мог вот так принять к сердцу тревогу Бекетова.

Сергей Петрович выехал. Он думал: наверно, Сталину теперь легко говорить с ним, легче, чем некоторое время назад. Может, поэтому встреча не могла состояться прежде и происходит сегодня. Но чего ради Сталину видеть его сегодня, когда всем его вниманием завладела приволжская баталия и рабочий день расписан по секундам? Бекетов ищет здесь замысел, а быть может, все дело в настроении, простейшем.

Нет, машина идет не в Кремль, а в противоположную сторону. Если проследовать от Троицких ворот по прямой, то минут через двадцать – двадцать пять будешь у цели. Место это, в сущности, в черте города, а такое впечатление, что ты в глубоком Подмосковье, за толстой стеной деревьев. В приемной Сталина полно военных. И Бекетовым овладели сомнения: если предстоит нечто значительное, до него ли? Но, кажется, военных становится все меньше. Бекетов ухватил из разговоров, которыми была полна комната: «Уран», «Сатурн», «Венера»… Если для масштабов войны земных имен не хватает, хочешь не хочешь, а полезешь на небо. Будущий историк, а может быть, и поэт проникнет в суть кодовых названий и сделает выводы любопытные. У англичан код – плод импровизации, у них всё «факелы», «ураганы» и «смерчи». Да и псевдонимы, которые они присваивают своим военачальникам, отмечены теми же чертами: вот, например, Черчилль зовется «бывшим военным моряком». Да, в этом есть некая поэзия, и в угоду ей принесена даже тайна. У нас все намертво прикреплено к именам собственным, и, как все конкретное, вопреки кажущейся ясности, непроницаемо…

– Здравствуй, Сережа!..

Он поднял на Бекетова глаза, пасмурные и, как показалось Сергею Петровичу, заспанные (время предобеденное – видно, спал), улыбнулся. Да, он сказал: «Сережа!», а как ответить ему? Никуда не денешься – та же проблема, та же!

– Здравствуйте… – сказал Бекетов, смутившись, сказал больше себе, чем ему.

– Ну, как там наш друг Черчилль?

Слава богу, пронесло! Сам почувствовал неловкость и дал возможность Бекетову выйти из положения.

– Да как сказать: Черчилль?.. Бестия! – произнес Бекетов и тут же остановил себя: «Не так начал! Да и не похоже это на меня… Откуда ворвалось это слово? Сталин как будто бы говорил в ином тоне». – Янус, при этом больше чем двуликий!..

Сталин приготовился слушать. Он указал на свободный стул за столом, сел сам. Теперь было ясно: он пригласил Сергея Петровича, чтобы поговорить о Черчилле. Ну, наверно, он уже достаточно был наслышан о том, что явилось проблемой Черчилля; читал донесения посла, говорил с эмиссарами британского премьера, читал его письма и депеши, наконец, говорил с Черчиллем, даже принимал его дома… Да не здесь ли происходила их встреча, не в этой ли комнате с окнами, выходящими в сад? Но такова уж наша природа: если ты не знаешь человека, он не вызовет у тебя стольких вопросов, сколько их появится у тебя, если ты его узнаешь… Но что он хотел бы знать о Черчилле? Наверно, нечто такое, что не рассмотришь из Москвы. Ну, например, Черчилль и лондонский мир Черчилля, все те, кто сотворил его. И потом психология того, что есть проблема Черчилля. Психология… это всегда значительно.

Итак, Черчилль.

– Кто-то сказал: «Если бы Виктория не скончалась в начале века, а прожила до наших дней, то первым министром у нее должен был стать Черчилль…»

Сталин улыбнулся едва заметно – она погасла, едва родившись, эта улыбка.

– Это как же понять?.. Идея имперского могущества?

– Да, имперского, – согласился Бекетов. – Где-то в недрах их партии есть группа деятельных тори, которых можно было бы назвать викторианцами… Черчилль в меньшей мере лидер партии, в большей – лидер этого меньшинства. Их место даже у тори на крайнем правом крыле, – пояснил Бекетов.

– Правее кливденцев?

– Если не считать их прогерманизма… – заметил Бекетов, задумавшись.

– Прогерманизм кливденцев?.. Так? – спросил Сталин.

– Да, именно, – согласился Бекетов.

Волнение, которое Бекетов испытал, когда оказался здесь, почти ушло. Он даже нашел время оглядеться. Ну конечно же до прихода Бекетова Сталин спал. Быть может, даже вот на этом диване, покрытом чехлом из сурового полотна. Правда, на самом диване не было вмятины, да и ткань была не помята, – видно, встав, он провел рукой по дивану, расправил чехол. Как приметил Сергей Петрович, в нем есть эта привередливая опрятность. Но вот раскрытая книга, корешком вверх, на стуле, придвинутом к дивану, указывает определенно, что он лежал здесь. Кажется, толстовские рассказы. Бекетов помнит этот том: и «Отец Сергий», и «Хаджи Мурат», и, разумеется, «Смерть Ивана Ильича». Есть некая закономерность, что он обратился к этой книге. Не впервые обратился. Его должна интересовать именно эта грань творчества Толстого. Нет, не только сами фигуры – отец Сергий, Хаджи Мурат, Иван Ильич, – но главное, как проник в их души художник. Но, так кажется Бекетову, и фигуры.

– Значит, викторианцы?.. А опора, где опора?

Бекетов не сразу понял Сталина: в его речи Сергей Петрович и прежде чувствовал лаконичность на грани недоговоренности. Это характерно для человека, который пришел к познанию русского как бы извне. «Опора?» Очевидно, хотел спросить: «На кого опираются викторианцы?» Но Сталин заметил замешательство Бекетова, не без раздражения произнес:

– Армия у него? Государственный аппарат? Сити?

– Да, то, что можно назвать черчиллевской цитаделью, именно аппарат и армия, даже больше – флот… высшее офицерство. Все, что на островах преемственно, передается из поколения в поколение и опирается на эту самую их кость, которая, как они утверждают, у них белее, чем у всех остальных… Они с нами ровно настолько, насколько мы им полезны.

– Но слово они держат?.. Если это аристократизм, то, значит, и честность? – спросил Сталин. – Аристократизм – это и рыцарство. Какое же рыцарство без слова? – повторил он, заметно тревожась – ему очень хотелось, чтобы они держали слово.

– Не знаю, держат ли они слово в своей среде, но обмануть нас они бы сочли за благо, – произнес Бекетов и почувствовал, что это открытие и для него – никогда вот так обнаженно и безрадостно он не воспринимал вероломство тори.

– Значит, то, что сумеем выколотить, – наше?

Возможно, и так, – согласился Сергей Петрович.

Наверно, нехитрая эта истина была Сталину не внове, но, когда она прозвучала теперь из уст Бекетова, он огорчился заметно. Нет, не по той причине, что это произнес человек, только что прибывший из Лондона, а потому, что это мнение принадлежало Бекетову, видно, вопреки всему, что легло между ними за эти годы, он внутренне продолжал верить Бекетову; собственно, то, что он ему верил, и привело Бекетова в этот дом.

– Я думаю, надо пообедать, – неожиданно сказал Сталин и направился к двери, намереваясь предупредить домашних. Да, он не спросил Сергея Петровича, обедал ли он. Он решил задачу просто, и это, наверно, тоже было для него характерно: если голоден он, то и гость его голоден. Должен быть голоден.

Внесли металлический поднос, расцвеченный крупными цветами, просторный и крепкий поднос, и на нем все, что необходимо для обеда, вплоть до солонки и горчичницы. Супница и салатница из недорогого фаянса, украшенного одноцветным ультрамариновым рисунком (кстати, если память не изменяет Сергею Петровичу, английский фаянс – эта посуда была модна в небогатых русских семьях в прошлом веке), хранили нехитрую еду – борщ и котлеты с вареным картофелем. Видно, семья, в которой прожил он жизнь, была очень русской – это был обед русской семьи. Как отметил для себя Бекетов, достаточно скромный.

Сталин взял тарелку и, раскрыв супницу, налил, как наливают себе в студенческой столовой, неловко и щедро, пригласив Бекетова сделать то же.

Когда с борщом было почти покончено, взял со стола бутылку, которая заметно запотела; там, где он касался ее, как бы обнажилось темное стекло, – возможно, вино принесли из подвала, оно должно было быть холодным. Он разливал вино не торопясь, наблюдая, как бокал покрывается испариной, – вино было малиново-красным, заметно шипучим, как догадывался Бекетов – не крепким.

– Будь здоров, Сережа.

– За ваше здоровье, – отозвался Сергей Петрович и затих, но и в этот раз обошлось – он точно не заметил, что на его «ты» Бекетов ответил «вы».

«Сейчас попрошу за Степана, именно сейчас – лучшей минуты не будет», – подумал Бекетов. Степан Скворцов, институтский товарищ Сергея Петровича, находился в местах не столь отдаленных шестую зиму; как полагал Бекетов, безвинно. «А может быть, не говорить сейчас? Видно, деловой разговор не закончен. Надо подождать».

– Сколько Черчиллю? – вдруг спросил Сталин.

– По-моему, не много, – ответил Бекетов, пораздумав. – Шестьдесят восемь.

Сталин засмеялся: он понял, что, прежде чем сказать «не много», Сергей Петрович соотнес возраст Черчилля и Сталина – англичанин был немногим старше.

– Шестьдесят восемь – это не мало, очень… не мало, – произнес Сталин, и Сергей Петрович заметил, как его улыбающееся лицо стало суровым. – Если он вдруг… уйдет, кто там будет вместо него? – спросил Сталин, и его левая бровь приподнялась, непонятно гневно. – В этом возрасте люди уходят легко, – добавил он – последнюю фразу он произнес, чтобы пояснить это его «уйдет».

– Если он уйдет, может быть Бивербрук.

– Бивербрук – это… лучше?

– Мне кажется.

– Так.

Он отпил вина.

– Не Иден?

– В мирное время, быть может, Иден, сейчас Бивербрук.

Его позабавила эта мысль: «В мирное время – Иден…» – он улыбнулся.

– Иден… параден?

– Да, сейчас нужны… слоны.

Сталин рассмеялся:

– Черчилль – слон?

– Еще какой!

– И Бивербрук?

– Да, помоложе.

Он продолжал смеяться:

– Значит, слон-викторианец?

– Да, можно сказать и так… – произнес Бекетов неожиданно тихо и подумал: услышит ли он, но он услышал.

– Так-то оно так… – сказал Сталин задумчиво – он держал в уме свою мысль, но не упускал и того, что говорил Бекетов, точно фиксируя каждое бекетовское слово, – подчас у людей пожилых при слабом зрении острый слух, но у него и зрение было хорошо – он, видимо, читал без очков; по крайней мере, на стуле, где сейчас лежала книга, их не было. – А по какой линии идут их разногласия с Рузвельтом?.. – спросил Сталин.

– Могут пойти?..

– Пожалуй, так: могут?..

Он не хотел отклоняться в своих вопросах ни на шаг в сторону, он должен был выпустить по Бекетову всю их обойму.

– Наверно, все в проблеме Ганди…

Он обратил на Бекетова глаза, почти недоуменные:

– Ганди?..

– Да, проблема Ганди как проблема… империи.

Сталин допил вино, допил, казалось, чтобы утолить жажду.

– Кому достанется… Ганди, так?

– Да, и радости, и хлопоты.

Он задумался, пошел по комнате – шаг не слышен.

– Самое интересное: как американцы займут место англичан… Экспансия – да, но какая?..

Собеседник Бекетова понимал: грядет смена господств. На смену эре Британии, для которой золотым веком был век царствования Виктории, приходит новое господство.

– Не будем торопиться, подождем… – сказал он и зашелестел мягкими сапогами по ковру, щадя тишину; он все еще боялся ошибиться, даже в глазах Бекетова. – А как там Михайлов?.. Книжки пишет?.. – И, не дождавшись ответа, произнес, почему-то возликовав: – Я не против, я – не против!

Ему захотелось закурить. Он взял табакерку, однако, не успев раскрыть ее, обратил взгляд на столик и увидел две трубки: старую и новую. Он взял новую, покрутил ее. Трубка была сделана не без претензии: светло-коричневое, почти яркое дерево, едва заметный золотой ободок, мундштук, длинный и тонкий. Видно, подарок, знак внимания. Но человек, подаривший трубку, плохо знал Сталина. Такая трубка не могла понравиться ему. Нет, дело не в золотом ободке и ярком дереве, мундштук не тот, есть в нем показное изящество… Трубка была явно не во вкусе Сталина. Действительно, он не просто положил новую трубку на место, а бросил ее, бросил и на секунду застыл, выражая всем своим видом пренебрежение. Он сделал это так, будто имел дело не с трубкой, а с человеком – явно за трубкой видел человека. Потом взял старую трубку и, любовно охватив ее, точно согревая, принялся наполнять табаком, вминая его указательным и большим пальцами, при этом, как заметил Бекетов, эти пальцы были темными от табака, особенно большой, – видно, курил он много.

9

– Сегодня утром был в ТАССе, – сказал Бекетов – ему казалось, что английская тема себя исчерпала. – Немцы сообщили, что Манштейн прошиб сталинградское кольцо… – он сказал «сталинградское» и подумал: а может быть, надо было сказать иначе?.. – Немецкое радио…

– Пусть сообщают! – произнес Сталин почти весело – он взвил при этом дымящуюся трубку и резко ее опустил. Дым, как мог, повторил этот извив, зачеркнув то, что сообщило немецкое радио о Манштейне. – Они хотели бы, чтобы было так. Понимаешь, Сережа, хотели бы… – произнес он, стараясь оттенить «хотели бы», и в том, как он выговорил это, Бекетов вновь ощутил акцент, который перестал замечать. – Ты помнишь царицынские балки, Сережа: при обороне они хороши, при наступлении на город… не знаю! – он сказал «царицынские», и Бекетов вспомнил поездку со Сталиным ветреной степью на запад от города, а потом привал на дне балки, у костра, и неистовый сквозной ветер, который дул и завывал здесь, как в трубе, вздувая золу в костре и разбрасывая искры, которые с наступлением сумерек стали видны, особенно если на балку смотреть со склона. Этот склон был не таким пологим, каким бывает обычно у балки. Сталин вызвал в балку командира кавдивизии, седоусого кубанца в бараньей папахе, с матерчатой звездочкой на папахе, сказал, обратив глаза на склон балки – того гляди, оттуда грохнут гранатой: «Получил фураж? И пшено получил? И масло подсолнечное пять четвертей с половиной? Нет, я спрашиваю: получил?.. Дай отдохнуть дивизии, и людям и коням, а послезавтра на рассвете вперед!..» Последнее слово он произнес почти нараспев, точно отдавая команду: «Вперед!» – при этом губы комдива утоньшились и гневно сузились глаза. «Послезавтра не выйдет, т-т-товарищ уполномоченный… – сказал комдив, – видно, когда он тревожился, становился заикой. – В дивизии есть раненые, надо подлечить…» – «В атаку пойдут здоровые!..» – «Т-т-товарищ уполномоченный!..» – «Я сказал: здоровые!..» – повторил Сталин и посмотрел над собой, не забыл посмотреть. Командир поднес руку к папахе, скрылся во тьме. «Нечего сказать: храбрец!» – сказал Сталин и поднял глаза – комдив в бараньей папахе стоял на краю склона. Он стоял на самом краю, уперев руки в бока: того гляди, выхватит гранату и грохнет – ему было с руки кинуть с этой кручи гранату в балку… Он стоял на краю и раскачивался: то ли ветер качал его, то ли нелегкая дума: не мог решить, бросать гранату или нет. «Может… долбануть лимонкой?» – спросил Сталин, его мысль шла той же тропинкой, что и у Бекетова. «Может!» – засмеялся Бекетов. «Ничего, у нас нервы крепкие…» – сказал Сталин и, поднявшись, подгреб ногой золу к огню, пригасил. – Вспомнил балку под Царицыном? – спросил Сталин. – И костер на дне балки, так?

– Вспомнил… – признался Бекетов.

– Да, было… – произнес Сталин, заметно волнуясь, и этой короткой репликой точно объединил себя и Бекетова, а Сергей Петрович подумал: но ведь между ними лежит не только Царицын, хотя это на веки веков и негасимо и свято, но и те бекетовские страдные годы, что остались на берегу северной реки, которая непонятно почему в сознании Сергея Петровича отождествляется с рассказом Мамина-Сибиряка «Зимовье на Студеной»… Думает он об этом, а если думает, то какие чувства это вызывает у него и есть ли сознание вины? В самом деле, есть сознание вины или он считает себя невиноватым, больше того, обеленным одним тем, что он вернул Бекетова к жизни?

– Ты бы попросил что-нибудь, Сережа… – сказал Сталин и оборвал течение бекетовских мыслей. «Пришла Степанова минута, пришла, пришла! – подумал Сергей Петрович. Именно Степанова минута, больше такой не будет! Но как попросить? С чего начать?..» За те почти пятьдесят лет, что лежали у Сергея Петровича за спиной, за те долгих пятьдесят, что успели ссутулить его и выбелить голову, он не помнит, чтобы кого-то о чем-то просил, ну вот убей, не помнит… «Как попросить?»

– О чем просить?.. – спросил Сергей Петрович и робко-внимательно взглянул на Сталина. – О чем? – повторил он.

– Ну попроси хотя бы квартиру…

Бекетов привстал, впервые:

– Нет, квартиру не надо, а вот…

– Да?

– Нельзя пересмотреть дело Скворцова Степана, товарищ Сталин? – подал голос Бекетов и, почувствовав, что холодеет, нащупал стул и сел.

Сталин стоял над ним, и его трубка, зажатая в пятерне, казалось, вместе с огнем погасла.

– Скворцов? Что за Скворцов? – спросил Сталин, и по тому, как он повторил фамилию Степана (в том, что Скворцов не был известен ему, он, как понял Сергей Петрович, винил не себя, а Скворцова), показалось Сергею Петровичу, что дело швах. – Значит, Скворцов? – повторил он, и в его глазах, обращенных на Бекетова, вскипел гнев – скажи ему сейчас слово, и все рухнет в преисподнюю. От великодушия до ненависти – шаг? Даже меньше – полшага, при этом истинная вина или невиновность ровно ничего не значат. – Скворцов так Скворцов! – сказал Сталин неожиданно. Переход от гнева к великодушию свершился. Видно, это имя уже оставило зарубку в его памяти, больше того, никакие новые слова ничего не прибавят к тому, что он хотел сделать или чего он делать не хотел, все это было понятно Сергею Петровичу, в остальном надо было полагаться на судьбу. – А как насчет квартиры?..

– Квартиры мне не надо… – отозвался Бекетов. – У меня есть квартира… – добавил он, а сам подумал: все-таки есть у тебя сознание вины, есть, есть!.. В конце концов, так было и прежде: награда полагалась или за заслуги, или в искупление вины. Заслуг пока что не было; значит, второе.

– Есть квартира?.. Хорошо, тогда приглашай в гости…

Сергей Петрович затих, не зная, что говорить.

– Ты что же умолк, Сережа? Жена здесь?..

– Нет, в Лондоне…

– Ну что ж, мы можем и подождать. Но имей в виду, я не забываю.

– Да, конечно… – заметил Бекетов, не очень понимая, к чему относилось это «да» и это «конечно», но очень хорошо осознавая: он действительно не забудет и надо готовиться принимать гостя.

Они простились.

Когда Бекетов вновь оказался в комнате, где оставил пальто, она была полна военных, которые встретили его почтительным вниманием и даже чуть-чуть расступились. Исключение составил, пожалуй, человек с массивным подбородком, разделенным едва заметной бороздкой: он при виде Бекетова обнажил волосатое запястье и взглянул на часы, при этом пасмурно сдвинул брови, точно хотел укорить Сергея Петровича: «Надо понимать, мол, какое нынче время, – можно бы и покороче». И решительно, не ожидая приглашения, пошел к двери, остальные последовали за ним, как заметил Бекетов, отнюдь не так смело.

Все время, пока Бекетов шел к машине, его не покидала мысль: «Кто этот военный?» Слишком знакомым показалось ему лицо… И, уже тронув дверцу машины, едва не воскликнул: «Жуков!.. Ну конечно Жуков, да, да, этот подбородок, рассеченный бороздкой, он!» И разом ощутил, как при одном этом имени волнение охватило его.

И еще подумал Сергей Петрович: «А как Степан? Выйдет он на волю?» Но странное дело, сознание, что Сергей Петрович помог другу, смог помочь, сопрягалось с чем-то иным, что было Бекетову неприятно. С чем именно? Да надо ли было давать Сталину этот козырь? Небось вернет Скворцова на свободу и подумает: «Вот какой я справедливый». Это Сергей Петрович дал ему возможность подумать: «Скворцова я не знаю и уже поэтому не могу отвечать за все, что с ним произошло, по, вернув ему свободу, я, естественно, должен его узнать, если не его, то, по крайней мере, имя его. Значит, уже одно, что я не знал его имени, а теперь знаю, свидетельство моей невиновности». У него должна быть потребность в том, чтобы случай с освобождением Скворцова повторился, – где-то здесь тот самый знак, которым отмечена его нынешняя жизнь.