Текст книги "Кузнецкий мост (1-3 части)"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 99 (всего у книги 128 страниц)

39

Поздно вечером отдел печати известил корреспондентов о пресс-конференции наркома. Это было почти беспрецедентно и вызвало толки, во многом разноречивые. Впрочем, комментарии обнаруживали не столько существо события, сколько индивидуальности корреспондентов.

– Не ухватили ли русские «фау», о котором молил их Черчилль? – точно прозрел Клин, склонный видеть в каждом событии нечто чрезвычайное.

– «Фау», да иной. Не иначе, англичане запустили Гесса обратно на континент, и это стало известно русским, – хмыкнул Джерми и посмотрел печальными глазами вокруг.

– Русские вошли в пределы Румынии, – изрек Галуа едва ли не меланхолически.

Француз, как обычно, оказался ближе остальных к истине, но всего лишь ближе.

– Николай Маркович, вы будете со мной на пресс-конференции у наркома, – сказал Грошев Тамбиеву и недовольно сдвинул брови, добрый Грошев любил иногда казаться суровее, чем на самом деле. – Да, возьмите, пожалуйста, папку с бумагой, может быть, надо будет вести записи… Сядьте рядом со мной.

Встреча с наркомом была событием заурядным для Грошева, но не для Тамбиева. Сидя рядом с Грошевым, Тамбиев с напряженным вниманием следил за происходящим. Эта напряженность, наверно, чуть-чуть сковывала Тамбиева, папка с бумагой, которую Николай Маркович взял по совету Грошева, так и осталась нераскрытой, но зато все происходящее точно впечаталось в сознание, запомнившись в деталях.

Зал, куда пригласили корреспондентов, был прямоуголен и слегка вытянут по фасаду. Три окна, выходящие на площадь, давали достаточно света, но обычный для залов заседаний длинный стол был расположен у самых окон. Зал примыкал к кабинету наркома и, очевидно, использовался для деловых встреч. Видно, здесь же происходили и заседания коллегии, кстати, стол был рассчитан человек на пятнадцать, то есть на количество, близкое к числу членов коллегии.

Когда корреспонденты вошли, зал был пуст. Едва корреспонденты расположились вокруг длинного стола и обычный в этом случае шум, сдержанно-почтительный, смолк, открылась дверь в задней стене. Вошел Молотов с кожаной папкой в руках, тонкой и, казалось, совсем невесомой. Он оглядел корреспондентов, едва заметно, без улыбки поклонился, быстро пошел к письменному столу, к которому длинный стол заседаний был придвинут торцом. В том, как он шел, стуча крепкими каблуками, корреспонденты должны были почувствовать и энергию, и, пожалуй, молодость – для своих пятидесяти трех лет он выглядел хорошо. Вот только в лице его была едва заметная желтинка, выдававшая не столько усталость, сколько недомогание, скрытое, но это способен был уловить лишь пристальный глаз. В остальном человек казался полным сил и обликом своим олицетворял то неустанно деятельное и целеустремленное, что все эти трудные годы, было свойственно большому дому на Кузнецком.

Характерным, наверно, только ему свойственным движением Молотов сложил в щепотку большой и указательный пальцы и ткнул ими в прищепочку пенсне, поправляя. Потом отодвинул от стола кресло, положив прямо перед собой кожаную папку, он намеревался проводить пресс-конференцию стоя. Взглянув на Грошева, который сидел первым от наркома, и точно испрашивая у него разрешения, Молотов раскрыл папку, явив для всех, кто следил за ним, белый квадрат бумаги, заполненный машинописным текстом. Большим пальцем как-то снизу вверх Молотов вновь тронул пенсне, сложил лопаточкой руку и, поддев ею лист бумаги, лежащий в папке, взял на ладонь. Лист точно дышал, вздрагивая на ладони.

– Господа корреспонденты, мне поручено ознакомить вас с текстом заявления Советского правительства… – В руках Молотова еще раз вздрогнула бумага, и ее шелест, едва слышный, точно призвал присутствующих ко вниманию. – Красная Армия перешла в нескольких местах Прут и вступила на румынскую территорию…

Да, было произнесено явственно, что Красная Армия преодолела прутский рубеж и ведет военные действия уже на румынской земле, а Тамбиев вдруг взглянул вокруг и подумал: «Не в этом ли кабинете душной июньской ночью сорок первого Молотов принимал немецкого посла Шуленбурга, принесшего зловещую весть о войне? В этом или, быть может, кремлевском?» Наверно, демарш Шуленбурга призван был устрашить советскую сторону, но у посла не хватило в ту памятную ночь ни человеческих сил, ни, пожалуй, воодушевления – вместо вдохновенной воинственности было смятение. Да, посол всесильного рейха точно раскололся в ту ночь: слова, произнесенные им, жили сами по себе, он сам по себе. Шуленбург, как свидетельствует бесстрастная летопись истории, не мог удержать вздоха и все норовил угнуть голову, чтобы собеседник, упаси господи, не взглянул ему в глаза, Шуленбург не столько атаковал, сколько защищался… И все-таки зло, которое жило в тексте документа, оглашенного послом, жило независимо от смятенной воли посла, жило, неистовствовало и требовало крови. Что говорить, в ту июньскую ночь сорок первого года необходимо было немалое усилие, чтобы увидеть нынешнюю встречу с мировой прессой на трижды достопамятном Кузнецком, встречу не столь уж громоподобную, но отождествленную с событием громоподобным вполне: Красная Армия взяла прутский предел и уже идет по румынской земле.

А Молотов продолжает читать. Документ, который он предал гласности, как бы разделен на периоды. Первый уже известен – Красная Армия форсировала Прут. Второй – советские войска имеют приказ преследовать врага вплоть до полного разгрома. Третий – Советское правительство заявляет, что оно не стремится к приобретению какой-либо части румынской территории или изменению общественного строя Румынии.

Пресс-конференция закончилась в двенадцатом часу ночи, и тут же асфальтовый пятигранник вокруг памятника Воровскому ожил: как по команде, двенадцать инкоровских малолитражек шумной и нестройной стаей устремились вниз по Кузнецкому, имея целью, разумеется, телеграф – он прекращал прием телеграмм в двенадцать.

На пятиграннике остались лишь корреспонденты, не обремененные многосложными обязанностями и привилегией представителей агентств.

– Вы заметили, русские обратились к этому заявлению так быстро, как они это не часто делают, – заметил Галуа, выбираясь с площади на тротуар. – В подтексте желание успокоить Черчилля, для которого красное знамя на Балканах – все равно что красное знамя на Мальте…

– Нет, не столько Черчилля, сколько Рузвельта, – заметил Баркер. – Черчилль останется Черчиллем, и тут ничего не поделаешь. Другое дело – американец!..

– Рузвельт? А знаете, тут есть свой резон…

Тамбиев возвращался в отдел вместе с Грошевым.

– Однако мы управились быстро, – сказал Грошев. Казалось, в том факте, что управились быстро, для него было больше печали, чем радости. Грошева можно было понять.

Корреспонденты не часто встречались с наркомом. Если же такая встреча состоялась, в ней был смысл только в одном случае: необходим диалог. У корреспондентов не было сомнений, что диалог состоится, казалось, такой диалог в самом замысле встречи. Ну конечно, момент особо ответствен, но и в этих условиях открытый разговор был предпочтительнее молчания. Нарком, надо думать, понимал это больше, чем кто-либо, и все-таки ушел от разговора, ушел, не очень скрывая своего намерения. Он не сделал бы этого, если бы у него не было причин, причин веских… Но свое понимание факта было и у корреспондентов. Они могли подумать: в нынешней обстановке на такой разговор с мировой прессой здесь имеет право лицо первое, второе уже подобного права лишено. Если у корреспондентов могла возникнуть такая мысль, в этом было для нас немного пользы… Невесело заметив: «Однако мы управились быстро», – сдержанный Грошев дал свою оценку факту.

У Тамбиева было дело в ТАССе на Тверском бульваре. Завидная возможность пройти вечерней Москвой. Вспомнил, как однажды шел этой дорогой с Глаголевым. Истинно, минула вечность с тех пор, как Николай Маркович видел последний раз генерала. В Москве сказывали, что Глаголева по давней привычке потянуло к южным да западным славянам – видели его в Минске, потом в Одессе… В Одессе? Не Софа ли предсказала путешествие старого генерала в милую Одессу? Софа… Возникло желание пройти к Никитским, проникнуть в неоглядную мглу двора с куполообразными ветлами, постоять у темных глаголевских окон.

Тамбиев уже устремил шаги к Никитским, когда услышал позади себя характерный, с гундосинкой голос Галуа:

– Николай Маркович, вот неожиданность, да вы ли это? – Без видимых причин на то Галуа закружил, припадая на больную ногу, того гляди пустится в пляс. – Вот был тут в одной старомосковской семье… Знаете, что вспомнили? Празднование трехсотлетия дома Романовых и комету Галлея… Нет, что ни говорите, а был в этой комете некий знак!.. – Он вдруг затих, опасно накренившись, вот-вот потеряет равновесие и завалится. – Что ни говорите, а есть инстинкт предчувствия…

– Это вы о комете, Алексей Алексеевич?..

– Нет, о вас, Николай Маркович!.. Вот сейчас подумал, надо побывать у Николая Марковича, и вдруг… бац, вы как из-под земли!.. Не хочешь, а подумаешь: есть эта сила, что сильнее нас! – Он вдруг помрачнел. – Сегодня встретил Клина в «Метрополе», а он смотрит на меня и хохочет. «Ты что смеешься, дурак?» А он хохочет пуще прежнего. «Дурак-то не я. Честное слово, не я! Ты вот скажи мне, Галуа, где твой друг Хоуп?» Вот так-то…

– А где он на самом деле, Хоуп? – спросил Тамбиев.

– А бог его знает!.. – воскликнул француз и с печальной пристальностью оглядел Тамбиева. – Поехал к жене и пропал… Не хочешь верить Клину, да поверишь…

– Поверишь?..

– Я сказал: «Не хочешь верить…» – Они замедлили шаг, замедлили невольно. – В этом мире все так нелегко… схлестнулось, что, кажется, опыта твоей жизни недостаточно, чтобы понять. Трудно, трудно… Николай Маркович.

– Да…

– Сколько раз я разуверялся в людях, а вот твержу, как молитву: «Не спеши назвать человека сволочью…»

– Вы это сказали Клину, Алексей Алексеевич?

Он остановился.

– Вы полагаете, я не способен это сказать?

– Нет, я хотел спросить: сказали?..

– Придет время, скажу…

Под ногами их крошилась листва, в этом году она начала опадать раньше. Пахло пылью, горьковато-терпкой, замешенной на сухой крошке опавших листьев; касаясь губ, эта пыль отдавала горчинкой.

– Говорят, наш большой караван готов двинуться на Балканы, так? – произнес он, оживившись, его хмарь точно рукой сняло. – Наверно, район Ясс? Простите меня, но в тот раз Молотова я понял именно так… Нет, я птица стреляная, и мне надо говорить напрямик: Ботошани и Дорохой? Верно?

Он исчез, точно растаял во тьме. Только и остались что его едко привередливые слова про Ботошани и Дорохой да этот вопрос, заданный с пристрастием: «Вы полагаете, я не способен это сказать?»

А Тамбиев и в самом деле пришел в этот вечер к Никитским и, проникнув во двор с куполообразными ветлами, надолго остановился у темных окон глаголевского особняка. Казалось, в молчании да во тьме окон сокрыто вещее, Софино, надо только дотянуться до двери и грохнуть в нее кулаками, расколотив вдребезги это молчание и эту темь.

Когда до отлета в северорумынские города оставался день, Тамбиев узнал, что к Грошеву явился с протокольным визитом новый польский корреспондент.

– Хочу представить вам новенького, Николай Маркович, минут через пятнадцать приглашу, – позвонил Тамбиеву Грошев. – Быть может, есть резон предложить ему поездку в Румынию?

– Ну что ж, резон определенный, – мог только ответить Тамбиев, опыт ему подсказывал, что процессу акклиматизации нового корреспондента поездка немало способствует.

Когда Николай Маркович вошел к Грошеву, первое, что он увидел, обратив глаза на человека, который сидел сейчас к нему спиной, это худые плечи, как у всех сутулых, поднятые. Казалось, человек воспринял приход Тамбиева этой своей сутулой спиной, встал.

– Здравствуйте, товарищ Тамбиев, узнаете?

Только природная щеголеватость и спасла пана Ковальского, иначе к военному мундиру так быстро не привыкнешь, магистр прав чувствовал себя в военной форме так, будто бы никогда не был штатским.

– Как не узнать? Ока?

– Да, товарищ Тамбиев… Ока, Ока, – он говорил на польский манер: Ока. – Вот товарищ Грошев предложил слетать в Румынию… Вы полагаете, за неделю управимся?

– Мне так кажется, пан Ковальский.

– Тогда я готов.

Поутру они вылетели. В самолете было не жарко. Точно птица, почуявшая ненастье, пан Ковальский сидел на своем железном насесте нахохлившись, его обильные седины выбились из-под конфедератки и закрыли поллица.

– Как у всех стариков, спина мерзнет, – признался поляк, смешно двигая плечами. – Все в моей власти, а вот с этим не могу совладать, мерзнет, окаянная.

Тамбиев захотел помочь старому человеку, он выпросил у запасливых летчиков меховую безрукавку, положил рядом с поляком.

– Экипируйтесь, пан Ковальский, до румынских кордонов не близко.

Но Ковальский не обнаружил воодушевления.

– Это по какому праву мне такие почести, товарищ Тамбиев?

– По праву старшинства, пан магистр, на моем Кавказе у старшего все права.

Поляк улыбнулся:

– Ну, если на Кавказе… – Он снял шинель, надел безрукавку. Казалось, если были в природе слова, способные убедить в эту минуту поляка, то именно эти, в которых был упомянут Кавказ, подобно многим полякам, Ковальский знал Кавказ и почитал его. – Сегодня утром слушал лондонское радио, странные дела творятся в мире! – заметил поляк, оживившись. С теплом к нему вернулась и энергия.

– В каком смысле… странные?

– Лондон сообщает, что в пущах создана тайная армия, какой Польша не знала, – он умолк, с неодолимым вниманием взглянул на Тамбиева, будто вопрошая: понимает он смысл сказанного? – Готов поверить, что в польских пущах можно упрятать и дракона, но от кого упрятать? – Нет, меховая безрукавка сотворила с паном Ковальским чудо, он точно горячего напился, лицо его теперь было не таким бледным, как прежде. – Говорят, идет война, а мне кажется: идет революция, уже идет – против нее и тайная армия.

Его взгляд был исполнен внимания: понятна его мысль?

Через шесть часов беспосадочного полета самолет с корреспондентами приземлился на окраине Ботошани, северорумынского городка с множеством садов и виноградников, в которые нещедро были вкраплены кирпичные домики, беленные синеватой известью. Кавалькада виллисов ждала корреспондентов на краю взлетного поля. С чисто военной сноровкой штабные офицеры, встречавшие гостей, воссоздали программу пребывания инкоров на румынской земле, и кавалькада направилась к примарии. Дорога была неблизкой, и город точно поворачивался перед гостями всеми своими гранями. Не может быть, чтобы война не коснулась города, но зримые следы ее не ухватывались. С полей возвращались крестьяне, и в скрипе мажар, нагруженных дарами августовской степи, слышалась усталость. Ворота почти повсюду были распахнуты, и можно было рассмотреть, как по карнизам сараев развешаны связки лука и перца, а на крышах сушатся абрикосы, недавно ярко-желтые, а сейчас почти коричневые, привядшие; видно, здесь, как на русском юге, они созревали в одну неделю с хлебом. Во дворах варили варенье и вместе с дыханием гаснущего очага тянуло запахами томленых слив и вишен. Над железными крышами, крашенными пронзительной охрой, кружились табунки голубей. На скамейках сидели старики, много стариков, что свидетельствовало: течение жизни здесь все еще устойчиво. Для Тамбиева было в облике этого городка что-то кубанское, только разница в том, что там огонь войны выполол все под корень, а здесь пощадил.

Медленно раскрылись решетчатые ворота, и корреспонденты оказались посреди непросторного дворика, типично городского, выложенного камнем. Белостенный особнячок огибал дворик подковой. Посреди двора стоял резной столик, круглый, на тонких ножках, и вокруг него три дюжины венских стульев. Стулья были предназначены для корреспондентов, но гости предпочли им каменные ступеньки особняка, тут было прохладнее. Рядом была дверь особняка, судя по тому, что круглый столик был придвинут к ней, главное лицо должно было появиться оттуда. Это лицо, главное, и в самом деле не заставило себя ждать. Дверь скрипнула и распахнулась, явив румынского генерала, чистенького, румянощекого, в картузе и аксельбантах. Его лакированные сапожки зеркально поблескивали (не иначе, генерал был взят в плен вместе с денщиком), а левая рука сжимала перчатки, сжимала не без удовольствия, – видно, замша была доброй. Он был в отличном состоянии духа, этот румынский генерал, и, казалось, ничего не хотел больше, как обрести плен и выступать перед мировой прессой. В нем что-то взыграло, когда он вышел к круглому столику и, хлопнув благородной замшей по бедру, взял под козырек. Потом он занял место за столом, дав понять всем, кто этого еще не понял, что высокое общество собралось для встречи с ним, и, не без изящества бросив ногу на ногу, поднял глаза на русского полковника. А русский полковник с нескрываемой хмарью смотрел на генерала. Полковник был лысым, длинноруким и крупногубым. Его полковничьи погоны лежали на белесой солдатской гимнастерке, солдатскими были у него кирзы с просторными голенищами, и пилотка с крупной звездой. Неизвестно, спал в эту ночь полковник или бодрствовал, но вся его фигура дышала силой и усталостью, быть может усталостью не только этой ночи – прежде чем прийти сюда, полковник одолел переход войны, большой войны.

По левую руку от генерала сел переводчик. Он был пронзительно рыж и худ. То ли его одолевала жара, то ли гимнастерка была ему просторна, он отдернул рукава, обнажив худые руки, худые, в крупных рыжих волосах, и едва заметный оттиск подковки чуть выше запястья, ярко-синей, несмываемой, – знак тюремного братства Дофтаны, след тюрьмы. Рука переводчика была заметно скована в локте. Когда надо было ее отвести, он поднимал ее всю, от запястья до плеча, рука не сгибалась – то ли память сорокового года, когда землетрясение начисто смело Дофтану, привалив камнями узников, то ли печальная отметина войны…

– Скажите, генерал, а что вы знаете о миссии князя Штирбея в Каир? – вырвался вперед с вопросом Клин, он и прежде брал на себя обязанности войск прорыва.

– Князь Штирбей? – засмеялся Галуа. – Это что еще за птица? Штирбей… князь?

Генерал топнул лакированным сапогом по плоскому камню вопрос Клина понравился генералу, в «прорыве» не было необходимости, румын сам пошел навстречу корреспондентам.

– По-моему, это было в марте или, быть может, в апреле? – вопросил генерал, прямо обращаясь к Клину.

– В апреле, – подтвердил Клин.

– Да, вы правы, – с готовностью согласился генерал. – Действительно, в апреле князь Штирбей вылетел в Каир, заручившись согласием советской стороны. Ну, князь Штирбей – лицо, близкое королевской семье еще с той поры, когда делам двора вершила королева Мария, – он улыбнулся. – Какую цель ставил князь? Сепаратный договор? Да, пожалуй, сепаратный… Условия румынской стороны: выход из войны, нейтралитет, благоприятный союзникам. Но русские, как утверждает князь предъявили требования, которые принять было трудно, – генерал вдруг вздохнул. Он все предусмотрел, генерал в лакированных сапожках, не предусмотрел только этого вздоха. – Требования русских сами по себе справедливы, но для Румынии непосильны: возмещение ущерба, нанесенного румынской оккупацией…

– А как же вы себе мыслите эти условия? – возмутился Баркер и подпер пухлой ладонью щеку – в самолете он продрог и дал знать о себе больной зуб. – Как… иначе? – повторил Баркер гневно, но ладони не отнял.

– Я сказал, сами по себе справедливые, – вымолвил генерал, – но там было требование беспрепятственного прохода Красной Армии через страну…

– Но ведь это же война, она еще продолжается! – заметил Баркер. – Вы опасаетесь за свои земли?.. Где они у вас?.. В Банате или Олтении?..

– Нет, здесь, в Молдове… – произнес генерал без воодушевления.

– Сколько у вас ее? – по мере того как возникали эти вопросы, Баркер заметно храбрел.

– А вот это уже ни к чему! – возмутился Клин. – В самом деле, какое имеет значение для нас, сколько земли у генерала и где эта земля…

Поднялся шум, казалось, тридцать корреспондентов пошли друг на друга врукопашную. Сам того не ведая, румынский генерал бросил в тех, кто сидел на каменных ступенях особняка, если не бомбу, то кусок горящей пакли, обильно напитанной мазутом, и крик, который раздался при этом, разбудил дремотную тишину городка. Из многочисленных окон особняка высунулись едва ли не по пояс чада и домочадцы, в дверях особняка возник человек в домашних туфлях и феске – то ли рачительный эконом, то ли сам владелец белокаменного палаццо, а в воротах показался полицейский чин, обилием аксельбантов, пожалуй, даже превосходящий генерала.

– Земля – это политика! – кричали одни. – Зачем нам заниматься политикой?

– Простите, но за годы своей работы в газете вы не занимались политикой?

– Но… мне было безразлично, сколько земли у моего собеседника!

– Вам было безразлично вчера, а сегодня…

– Сегодня в большей мере, чем вчера!

– Неправда! Вы кривите душой!..

Во взгляде генерала, обращенном на переводчика, вдруг изобразилась кротость.

– Пэмынтул?.. Земля?.. – переспросил генерал, он не очень-то доверял этому «традукаторулу» – переводчику со следами пеллагры на руках, что достаточно точно указывало на его дофтанское происхождение. – Пэмынтул? – повторил свой вопрос генерал, они были рядом, эти два человека, но отстояли друг от друга так далеко, что казалось невероятным, что у них один язык.

Неизвестно, как развивался бы дальше этот разговор, если бы Баркер не подал голоса вновь, повторив свой вопрос, правда, в иной редакции:

– А не могли бы вы рассказать о себе, генерал?

Мгновенно воцарилась тишина. Странно, но этот вопрос всех устроил.

– Я происхожу из старинного рода… Шестьсот гектаров пахотной земли, столько же лесов по течению Нямца… Вы… умолкли? – обратился он к переводчику, который устремил на него глаза, полные жестокого укора. – Переводите, переводите!.. Служба в армии: генштаб, потом педагогическая работа в армии, потом опять генштаб и фронт…

Но «традукаторула» точно парализовали слова генерала, он утратил дар речи, а когда обрел его, паузы, одна труднее другой, вторгались в его речь.

– Где вы были на фронте и в каком качестве?

– На Дону, начштаба армии…

– Что вам надо было на Дону?

Генерал на минуту утратил уверенность.

– Я военный и выполняю приказ… – произнес он и оглянулся на переводчика: – Переводите!..

«Традукаторул» вобрал губы – иначе с ними не совладаешь, они дрожали…

– А как вы себе представляете положение румынских войск сегодня?

– Войска ждут генерального сражения… Нет, эта битва не обещает победы, но она обещает успех, а следовательно, более почетный мир.

– Почему… успех, генерал?

– Все-таки битва будет происходить на румынской земле. А дома и собственные стены помогают…

Галуа поднялся с каменных ступенек особняка и перебрался на стул, стоящий у самого столика. Его примеру последовал Клин, а вслед за ним перебрались к столику и остальные. Сейчас корреспонденты взяли столик едва ли не в кольцо.

– Это все хорошо, – откашлялся Галуа, до сих пор он не проронил ни слова. – Непонятно одно: почему же были отвергнуты советские условия в Каире?.. Не хотели, чтобы советские войска прошли по румынской земле, так?..

– Да, только по Молдове, но не по Валахии, Олтении, Ардялу, Банату и Добрудже…

– А как же в этом случае судьба войны, как вести военные действия?..

Генерал испытал неловкость.

– Речь шла о русских войсках, только о русских…

– Не об английских? – спросил Галуа. Все рассмеялись – вопрос был определенно храбрее Галуа, француз мог сострить, пренебрегая своим мнением, он знал толк в остроте и подчас мог предпочесть острое слово даже собственному мнению. – Вам трудно ответить, потому что это не ваше мнение?

– Я не сказал этого…

– Значат, ваше мнение, генерал?

– Мое.

– Почему, генерал?..

– Я бы не был самим собой, если бы думал иначе.

– Благодарю за откровенность, генерал, – это тоже сказал Галуа. – Значит, Штирбей отверг предложение о перемирии?

– Штирбей… представлял не свое мнение.

– А чье?.. – казалось, Галуа вторгся со своими вопросами в самую заповедную сферу и хотел исследовать ее до конца.

– Маниу…

– Простите, а кто такой Маниу?.. – трудно допустить, чтобы Галуа не знал Маниу, но ему было важно мнение генерала.

– Господин Маниу – лидер крестьянской партии, адвокат, получил образование в Вене, известный наш демократ… – генерал взглянул на переводчика, который вдруг умолк. – Я сказал, известный демократ… Переводите, переводите…

Эти паузы, которые возникали в беседе по вине переводчика, были полны если не гнева, то несогласия. «Традукаторул» был лишен возможности возразить, он был всего лишь переводчиком, но он не хотел отказываться от права выразить собственное мнение. Однако чем мог выразить свое несогласие этот человек, кроме как паузой?

– Вы полагаете, что вся надежда Румынии обращена к этой грядущей битве, генерал? – подал голос Джерми, он, как это было с ним многократ прежде, увлекшись беседой с местным священником, опоздал к началу конференции и спешил своеобразно заявить о своем приходе.

– Нет, не только в битве…

– Тогда в чем, генерал?

– В восстании, например.

– Кто… восстанет и против кого?..

– Разве не ясно?

– Маниу против Антонеску…

Теперь генерал взглянул на переводчика не без страха и сам умолк – не очень-то румынский военный решался продолжить свою мысль.

Тамбиев не отрывал глаз от генерала. Видно, аксельбанты и лаковые сапожки давали о нем неполное представление. Больше того, эти аксельбанты и сапожки могли исказить его образ, сделать генерала ординарнее, чем он есть на самом деле. А кем он мог быть, если взглянуть на него непредвзято? Наверно, единственный сын у матери, рано овдовевшей. Женился в сорок, а потом развелся, бездетен, разумеется. Всю жизнь любил жену известного в городе врача-гомеопата, благоустраивал родовое имение на Нямце и лелеял мечту стать начальником румынского генштаба. Последнее было вроде недуга и внушено еще отцом. Он и теперь не теряет надежды вернуться на Нямц обладателем просорушек и маслобоен и в бухарестский Черкул-Милитар, этот не столько клуб высшего офицерства, сколько их парадный плац, производящий смотр победоносного войска… Многих отрезвила эта война, но среди них, очевидно, не было генерала в аксельбантах – он понял меньше, чем мог бы понять.

– А как вы себе представляете будущее Румынии, генерал? – спросил Галуа – в решающий момент француз оказался на месте, не было существеннее вопроса, чем этот. – Монархия?..

– Да, разумеется, парламентская… – ответил генерал с готовностью, но его ответ прозвучал лишь по-румынски, «традукаторул» встал и пошел к выходу, пошел молча. С немым изумлением и, что говорить, восторгом корреспонденты наблюдали, как он шел по плоским камням двора. Только сейчас можно было заметить, что при ходьбе он чуть-чуть поднимал правое плечо и прижимал поврежденную руку, точно боясь обнаружить, что она повреждена. Он уже достиг ворот, когда русский полковник в полевых погонах ему крикнул:

– Нехорошо, товарищ Опря… Поймите, нехорошо так…

«Традукаторул» остановился, положив здоровую руку на стойку ворот, видно, волнение и ему стоило сил немалых.

– Поймите и меня, товарищ полковник Караваев, поймите, – последнее слово он произнес, вздохнув тяжко, волнение стеснило ему дыхание, он ушел.

А тот, кого переводчик назвал полковником Караваевым, сидел потупив глаза, точно всему виной был он. Неизвестно, чем бы это все кончилось, если бы внимание не приковал вновь генерал, вернее, его нога, обутая в лакированный сапог. Нога подрагивала. Генерал искал рукой колено, стремясь смирить его, но рука плясала вместе с коленом.

– Хорошо, что мы успели задать наши вопросы, – нашелся Галуа под смех корреспондентов.

Поздно вечером, когда закончился ужин, Джерми увлек Тамбиева в улочку, затененную пыльной листвой серебристых тополей, и, уперев острый стариковский кулачишко в бок, чуть ли не приткнул его к стволу старого дерева.

– Я разыскал этого Опрю и был у него дома, – произнес Джерми и теперь застучал кулаком по плечу Тамбиева, он был выше Николая Марковича. – Опря – ботошанский житель… Он испанский волонтер, герой Мадрида. Помните университетский городок? Тут вся тайна. Вот так-то.

Джерми ушел, а Тамбиев точно прирос к стволу белолистки. Значит, волонтер испанский, в этом тайна… Но вот что брало за душу – испанский волонтер не сложил оружия и, казалось, не ушел из университетского городка под Мадридом. Не ушел и никогда не уйдет. Он воевал, он все еще воевал…