Текст книги "Кузнецкий мост (1-3 части)"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 128 страниц)

10

Приехал новый советник, и англичане устроили в посольстве на Софийской нечто вроде обеда – разумеется, английского, вечернего. Бардин приехал, когда гости были уже в сборе, и был немало изумлен, приметив белую голову Бекетова. Егор Иванович слышал, что Бекетов в Москве, ждал звонка друга, но не дождался, – такого еще не бывало. Но не бывало и иного: поговаривали, что Бекетов ездил в Кунцево.

– Вот тебе и Сергей Петрович, – Бардин устремился к Бекетову, стараясь двигаться как можно изящнее. – Да неужели я тебя должен ловить на Софийской набережной?

– Тут такое было, не переведешь дух… – молвил Бекетов и взглянул на друга, прося пощады.

– Да уж наслышан…

– Как наслышан? Откуда?..

– Земля слухами…

– Ну тогда – бывай, при случае расскажешь. Кстати, кажется, это посол… Я ему уже представился – твой черед.

Да, это был посол Керр, а если говорить полно – Арчибальд Джон Кларк Керр или лорд Инверчэпель… Эти длинные английские имена, чем длиннее, тем торжественнее, похожи на анфиладу посольских зал, которые выстраиваются перед тобой, прежде чем ты попадешь в кабинет посла. Задача одна и та же: внушить уважение к персоне посла. Надо отдать должное Керру, его длинное имя было в прямом соответствии с длинной дорогой, которую он прошел в дипломатии. Он начал дипломатическую карьеру за сорок лет до того, как получил посольский пост в Москве, при этом первые двадцать лет был на низших должностях, что делает честь Керру – основа железная. Истинно имперский посол: большую часть своей дипломатической жизни провел на Востоке и в Латинской Америке: Египет, Ирак, Чили, Гватемала. Уже в годы войны был послом в Китае, что для его карьеры имело значение решающее – посольскому посту в Москве и в данном случае предшествовало положение ответственное.

Наверно, посол понимает, что сорок лет дипломатической службы должны отразиться на положении человека, переиначив в нем все, что нес он от рождения, и прежде всего – характер. Быть может, посол разумел это и, можно допустить, сопротивлялся этому – невелика привилегия потерять характер, – но он был уже бессилен что-либо сделать. Посла точно заморозило, его лицо как бы остановилось: послу все труднее было выразить сострадание и гнев, внимание, печаль и радость. Оказывается, британская дипломатическая школа обладает единственной в своем роде возможностью мумифицировать человека, не заключая его в саркофаг, вместе с тем сохраняя за ним какие-то качества существа живого и даже мыслящего.

Итак, посол Керр.

Бардин шел в банкетный зал и думал: русский дом, даже, быть может, более русский, чем многие дома Замоскворечья (кажется, дом принадлежал известному сахарозаводчику). Как заметна здесь чисто английская черта: желание стилизовать под седобородую и чуть-чуть чопорную старину. Вот это обилие тусклой бронзы, нарочито нечищенной, эта тяжелая мебель, точно напитанная сумерками плохо освещенных комнат, хрусталь, горящий в полутьме, гардины, будто из прошлого века, тяжелые, свитые из железной ткани, а заодно и персонал посольства, тоже железный, только железо черное и белое, под цвет костюмов и воротничков.

– Не находите ли вы, господин Бардин, что посол – это время… больше того, слуга времени, – сказал Керр, когда был провозглашен первый тост. – Именно слуга времени, а не наоборот. Только попробуй сделать время своим слугой – и останешься без головы… Надо уметь улещать время, постараться, чтобы оно было к тебе милостивым…

– Оно к вам милостиво, господин посол? – спросил Бардин.

– Милостивее, чем к моему предшественнику.

– Но, насколько мне известно, сэр Стаффорд Криппс не жаловался на время? – спросил Бардин в том же шутливом тоне, в каком начал этот разговор посол.

– Не знаю, не знаю, – был ответ.

– Так ли, господин посол?

– Нет, я ничего не сказал. Все хорошо, все хорошо… – Он стал серьезным. – Ни один английский посол не был окружен такой симпатией правительства и народа, как я… И это отнюдь не потому, что Великобританию представляю здесь я…

– Время, господин посол? – слукавил Бардин.

– Время, – ответил посол серьезно: отпала охота шутить.

Уже после того, как обед кончился и Бардин, пройдя в соседнюю комнату, затененную в этот час, увидел внизу тусклое свечение реки и над нею Кремль, на память пришел далекий двадцатый год: не в этом ли особняке жил Герберт Уэллс перед своей исторической встречей с Лениным, не здесь ли он разговаривал со знаменитым Вандерлипом, не из этого ли окна он смотрел на Кремль, отправляясь к Владимиру Ильичу, и не в этом ли банкетном зале был накрыт для него и для Вандерлипа стол, а старый лакей вспомнил те достопамятные предвоенные годы, когда в этом доме пел Карузо?

– Необыкновенно эффектен Кремль отсюда, не правда ли? – подал голос Керр – у него была необходимость закончить разговор, начатый за столом. – Об этом вы думаете, мистер Бардин?

– Не совсем.

– Тогда о чем, смею спросить? – Грубая прямота, с которой он задал этот вопрос, свидетельствовала об энергии посла.

– Об Уэллсе, о Герберте Уэллсе – если мне память не изменяет, он жил в этом доме, когда приезжал в Москву, чтобы повидать Ленина…

Видно, густые сумерки этой комнаты были сейчас кстати – иначе послу трудно было скрыть замешательство, которое охватило его при имени Уэллса.

– По-моему, об этом же говорил премьер-министру кто-то из посольских, когда господин премьер был прошлым летом в Москве, – заметил посол.

– И он?.. Что он… премьер-министр?

– Не думал, говорит, что из одного окна с Уэллсом буду смотреть на Кремль.

Бардин поднял глаза на посла. Вот на что способно это английское искусство: с лица исчезли не только мимический знак, выражение, стерлась жизнь – хоть укладывай в саркофаг.

Единственный признак жизни – слово, оно еще было у Бардина на слуху.

Как почудилось Егору Ивановичу, фраза посла была столь лаконичной и, так могло привидеться Бардину, такой туманной, что казалось, лишена смысла. Надо было копнуть, да поглубже, чтобы смысл явился.

– Не было ли тут намека? – спросил Бардин.

– Намека?.. Нет, конечно! Впрочем, на что намек?.. – полюбопытствовал посол, и Бардин даже во тьме ощутил, как его собеседник втянул шею в плечи, будто приготовившись принять удар.

– Ну, это известно не только англичанам, но и нам, русским, – заметил Бардин, чувствуя, что посол заинтересован не на шутку.

– Что вы имеете в виду? – спросил Керр.

– Поединок: Черчилль – Уэллс о России… Это для нас факт классический – если он не вошел в альманахи, то войдет…

Наступила пауза.

– Под каким знаком… войдет? – спросил посол тихо.

– Под знаком дружбы таких, как Уэллс, – сказал Бардин.

– У вас есть хорошая пословица, очень хорошая: «Кто старое помянет…», – последние три слова Керр произнес по-русски, с особенной силой подчеркивая «р» – оно давалось послу не легко: «Ктэ… стэр-р-р-ое помьэнит…»

– Но разве не надо вспоминать старое? – спросил Бардин.

– Не знаю, не знаю, – сказал посол и, поддерживая Бардина за локоть, пошел из комнаты. – Мои русские друзья – у меня уже есть друзья среди русских – задали мне прелюбопытный вопрос… – Он замедлил шаг, точно стараясь показать походкой, размеренной и едва слышной, что хотел бы сообщить своему рассказу некую конфиденциальность. – Они спросили: а какими вы видите отношения после войны? Нет, не вообще, а в деталях, деликатных деталях. Ну, например, как поведут себя известные лица, которые к этим отношениям имеют, так сказать, касательство?

Посол встретился взглядом с Галуа, встретился неосмотрительно. Галуа по-своему истолковал его взгляд и был тут как тут.

– Какими вы видите известных англичан в их отношении к России после войны? – спросил Бардин Галуа с ходу – ему хотелось сообщить этому разговору силу.

– Я говорил не только об англичанах… – заметил Керр.

– Надо же с кого-нибудь начать… – заметил Бардин смеясь.

– Черчилль? – тут же подал голос Галуа, он ухватил смысл разговора мгновенно.

– Ну, хотя бы, – согласился Бардин, не обнаруживая заинтересованности, хотя именно эта линия разговора его и увлекла.

– Каким будет Черчилль после войны и пойдут ли ему эти годы впрок? – спросил Галуа по-русски и, взглянув на Керра, почти недоуменно принялся переводить свой вопрос на английский, при этом как бы между прочим опустил многозначительное русское «впрок» – хотя он был и навеселе, мысль его работала четко.

– Ну, тут все ясно, – заметил посол. – Все складывается, слава богу, как нельзя лучше: и то, что мы называем взаимопониманием, будет существовать и после войны.

– Каким будет Черчилль?.. Ну что ж, это не самый легкий вопрос и не самый трудный…

Керр встрепенулся:

– Не самый трудный?

– Да, разумеется, – согласился Галуа. – И в вашей воле помочь мне на него ответить.

– Пожалуйста, – сказал Керр, выражая готовность – он поспешил сказать «пожалуйста».

– Все зависит от того, как мистер Черчилль решит свои проблемы в этой войне, – заметил Галуа. – Итак, как решит?

Керр и Бардин молчали: разговор явно пошел дальше, чем того хотели они. Этот моторный Галуа сообщил диалогу дипломатов скорость, которая была не под силу Керру и Бардину. Разговор грозил оборваться, и первым это заметил Галуа.

– Погодите, но с чего началась ваша беседа? – спросил он. Сообразив, что беседа вряд ли получит развитие, он хотел знать хотя бы ее истоки.

– Мы вспомнили Уэллса… – сказал Бардин. – В двадцатом он жил в этом доме…

– Да, разумеется, – подхватил Галуа. – Именно из этого дома он пошел в Кремль… Но при чем здесь Черчилль?..

– Поединок: Черчилль – Уэллс о России, – сказал Бардин, заметив, что пошел по второму кругу и опасность того, что разговор может непредвиденно накалиться, не миновала.

– Ну, старик заслуживает снисхождения… – вдруг подал голос Галуа и взглянул на Керра. – Снисхождения, снисхождения…

Однако вон как вильнул, подумал Бардин, – вот он, Галуа, подлинный Галуа!

– Да, снисхождения… – подхватил посол воодушевленно и благодарно взглянул на Галуа: истинно, Галуа выручил британского посла в трудную минуту.

11

Бардин покинул посольство вместе с Бекетовым.

– Где ты теперь?.. В Ясенцах или на Калужской?.. – спросил Бекетов, когда они шли к машине, – он полагал, что с наступлением зимы Бардины перебрались в Москву.

– Все не просто… Пришел срок ехать, да Ольга воспротивилась, – он вздохнул. – Что хочешь, то и делай: отправил Иришку с дедом в Солнцево: там школа!..

– Значит, в Ясенцах вдвоем?.. – улыбнулся Сергей Петрович. – По-молодому?

– По-молодому… – согласился Бардин и засмеялся, в охотку, радуясь. – Взялся за гуж, не говори… – добавил он, усаживаясь вместе с другом в машину.

– Да уж, верно: не говори, что не дюж, – отозвался Бекетов.

Машина покатила, и друзья умолкли.

– Погоди, да мы Остоженку проехали! – встрепенулся Бекетов. – Поворачивай, поворачивай…

– А зачем поворачивать? Поехали прямо… – сказал Бардин; видно, в его планы входил этот путь.

– Как прямо? Куда?

– В Ясенцы… Ольга сказала: привези Сергея на оладьи.

– Погоди, да мы только что ели…

– А, это не то!

Оладьи сделали свое дело – Бекетов ехал в Ясенцы. Но, приехав в Ясенцы, они не застали там Ольги. Соседка сказала, что Ольга побежала в деревню за молоком и с минуты на минуту будет обратно. Дом был натоплен и как-то по-особому, по-молодому, ухожен. Бекетов не помнит Ясенец такими. Война точно отпрянула: все было вымыто, выскоблено, все сияло и светилось, – видно, энергии и старанию Ольги не было пределов.

– Пока суд за дело, у меня тут есть завалящая бутылка, на черный день… – сказал Егор и добыл из потаенных мест бутылку с длинным горлышком. – Только, прости меня, разыщу бокалы. Вот натура привередливая: не могу пить из стакана…

Он разыскал бокалы, тщательно, с пониманием дела, откупорил бутылку, испытывая немалое удовольствие от самого процесса открывания, разлил вино, при этом лил так, чтобы свет падал на бокалы и золотистый отлив вина, а вместе с тем и его игристость были видны, а когда налил и поставил бутылку на место, подал бокал и, радуясь этой минуте, предвкушая медовый вкус вина, смотрел на друга и точно говорил: «Как славно, что наперекор всем ветрам мы встретились и еще встретимся, друже… Встретимся!»

– Ну, рассказывай… Значит, кунцевская роща?.. Только все по порядку и подробно…

Но по порядку не вышло: темперамент Егора был не тот, чтобы выстраивать все по порядку.

– Значит, Царицын вспомнил, а Печору вспоминать не стал?.. – спросил Егор. – Прости, Сережа, что перебил. Рассказывай, рассказывай…

Но, внимая Бекетову, Егор вновь и вновь возвращался к той же мысли:

– Что ни говори, а человек должен помнить: не отдавай себя во власть страсти, она безглаза, не знает брода…

А когда речь зашла о Сталинграде, нет, не о Царицыне, а именно о Сталинграде, Бардин умолк надолго, потом произнес:

– А не думаешь ли ты, Сережа, что Сталинград вызволит нас из неволи… Да, я имею в виду наши отношения с союзниками. Прости за слишком свободное слово: именно из неволи!.. Ты понял меня? Впервые за время войны, ты понял – впервые мы обретаем равенство, какого не имели. Да, равенство, которое даст нам такие козыри, каких у нас не было…

Пришла Ольга, и, окинув ее внимательным взглядом, Сергей Петрович заметил: чем-то она была похожа на свое чистое жилище. Подобно дому, веселая и ухоженная. Вон она, природа человека: будто не было в ее жизни стольких бед – явился Егор и точно рукой снял все невзгоды. Истинно всесилен!.. А Егор, глядя на Ольгу радостно-озорными в прищуре глазами («Если он ее не любил, то полюбил теперь, – думал Бекетов. – Да, вначале соединил с нею жизнь, а потом полюбил»), глядя, как она в соседней комнате стягивает с себя шерстяной, в бедовых цветах, свитер, как, запрокинув руки, пытается достать у самого затылочка воротник блузы, как отводит голову, чтобы она оказалась в раме зеркала, и нарочито небрежным, а на самом деле рассчитанным жестом приминает и охорашивает волосы, говорил Сергею Петровичу торопливым и сбивчивым шепотом:

– Стыдно сказать, Сережа, никому не скажу, тебе скажу: и жаль Ксению безмерно, и не было мочи моей от ее болячек нескончаемых…

– Постыдись, Егор… – укорял Бекетов друга – знал, что где-то тут прорвался характер Бардина, прорвался вопреки его воле.

– А я стыжусь, Сережа… – признался Бардин, как показалось Сергею Петровичу, легко признался, не раскаиваясь, а Бекетов подумал: наверно, и его, Бекетова, одолели болячки Екатерины, а смог бы он вот так сказать?.. Нет, нет, никогда. Видно, где-то здесь лег водораздел между тем, что есть Бардин и Бекетов. Нет, не просто друзья, а братья кровные, но поди какие разные!

– Вот взгляни, Сережа, что могут сделать руки человеческие… – Егор внес туалетный столик на фигурных ножках, в самом деле сделанный весьма искусно. – Только… осторожно: лак не просох.

– Это чья же работа, Егор? – поинтересовался Бекетов, оглядывая столик – он, этот столик, был так ладно сбит, точно его не сбивали, а вытачивали.

– Моя, разумеется, – произнес Егор не без гордости.

– Твоя? – изумился Бекетов – было непонятно: каким образом медвежьи бардинские лапы явили такое умение?

– А почему бы и не моя?.. – Бардин протянул к свету руки – пухлые, с короткими пальцами, они не столько опровергали сказанное Бекетовым, сколько подтверждали.

– Не верю, не верю, чтобы медведь такое сумел! – решительно, почти в сердцах заявил Бекетов.

– А ты спроси Ольгу, – закричал Бардин. – Спроси… Ольгу!

– Он, Оленька?

Она не без труда вышла из рамы зеркала.

– Он, – подтвердила Ольга.

Бардин укоризненно взглянул на друга:

– И после этого ты не поверил?

– Нет.

– Почему?

Бекетов не ответил.

– Я знаю, что ты думаешь… сказать? – заглянул в глаза другу Бардин. – Нет, сказать?

– Ну, говори… – согласился Бекетов, думая о своем.

– Ты думаешь так: медведь есть медведь и способен только на медвежье, но когда он влюблен, он может работать главным ювелиром… Угадал?

– Угадал! – засмеялся Бекетов.

Ольга накрыла стол на кухне – в этакое ненастье там было уютнее. Оладьи были хороши и по вкусу, и по размерам – Бекетов любил большие оладьи, да так, чтобы в них было больше яблок.

– Ну, за хозяйку, за семью, за больших и малых, – поднял бокал

Сергей Петрович – в эту минуту ему казалось, что нет на свете слов более подходящих, чем эти.

Ольга просияла – в устах сдержанного Бекетова каждое из этих слов было в два раза дороже.

– Спасибо, Сергей Петрович, – произнесла она, радуясь, и, взглянув на Бардина, добавила: – Вы первый, кто это оценил…

– Первый, да так ли? – засмеялся Бекетов.

– Первый, первый… – подтвердила она.

– Насчет малых ты ей хорошо сказал, – заметил Бардин и взглянул на Ольгу без улыбки. – Хорошо, хорошо сказал, Сережа… – Пройдя в соседнюю комнату, он возвратился оттуда с лыжами. – Ну, ты тут похозяйничай, а мы махнем на часок…

– Погодите, да неужели медведя поставили на лыжи? – спросил Бекетов.

– Как видите, – засмеялась Ольга необычно громко – бокал вина сделал свое. – Вначале все валился, упадет в сугроб и лежит тихо, истинно медведь… Теперь – ничего, ни свет ни заря – все на лыжи. Говорит, что у него нет времени для отдыха, а на лыжах час ходьбы дает энергии на день…

– Лыжи – это хорошо, – согласился Бардин и провел ласковой ладонью по нежно-смолистой «подошве» лыж.

Они ушли.

Где-то они там ходили сейчас во тьме, скатываясь с пологих холмов, врезаясь в сугробы, а Бекетов внимал тишине, думал: «По всему видно, счастлив человек, а это, наверно, главное… Вот как он преобразился: светится… Главное, она сообщила ему ощущение того равновесия, которое так необходимо, которое дает много сил для дела…»

Бардины вернулись часа через полтора, возбужденно-веселые, раскрасневшиеся от мороза и снега, которым были обсыпаны с головы до ног.

– Чаю, горячего чаю!.. – стонал Егор. – Ну и морозище – не продохнешь!..

– Ну, уж ты, царь природы, мороза испугался… у-у! – вымолвила Ольга смеясь – в ней была небабья кряжистость и упорство: такую мороз не возьмет!

Она постелила Бекетову на диване в столовой, у стеночки, за которой была натопленная печь. Бекетов видел, как она достала из бельевого шкафа простыню – бог знает, откуда она добыла крахмал в нынешнее время, но простыня аппетитно потрескивала, схваченная отвердевшим крахмалом, когда она ее не столько раскрывала, сколько распечатывала. Сергей Петрович приметил и то, как на вытянутых руках она пронесла простыню в соседнюю комнату, где топилась печка, чтобы подержать ее у огня, и возвратилась, все так же удерживая ее на распростертых руках, а к запаху крахмала примешался запах огня, домовитого, отдающего дымком. Уже когда легли и в доме, казалось, стихли все звуки, вдруг явился Бардин.

– Как ты, Сережа, хорошо тебе?..

– Хорошо, Егор, очень… ну, иди, толстый, иди.

– Я не толстый, я – упругий… – молвил Бардин смеясь и, наклонившись, вдруг чмокнул Сергея Петровича в лысеющую макушку. – Люблю тебя, собаку…

– И я тоже, Егор…

– Ты помнишь, я говорил, что Сталинград поможет нам обрести равенство?

– Да, ты так сказал… но я бы сказал иначе: большую независимость от союзников…

– А разве это нечто иное? Ну, пусть будет по-твоему, большую независимость, – согласился Бардин, сегодня он легко соглашался. – Я о другом: это нам сейчас очень нужно, по-моему, даже нужнее, чем прежде.

– Не о встрече в верхах ты думаешь? – спросил Сергей Петрович, пытаясь определить, как будет выглядеть третий ход друга, – Бекетов сокрушался, что забросил шахматы, в которые он когда-то играл и даже сумел увлечь этой игрой сына. Ничто не учит так точному расчету, как шахматы, – дипломат должен уметь играть в шахматы, и, желательно, не по-дилетантски.

– Да, я думаю именно об этом: о встрече в верхах. Без Сталинграда нам было бы с ними труднее разговаривать.

– Сталинград надо еще довести до ума, – парировал Бекетов – он хотел проникнуть хотя бы в ближайшее будущее отношений между союзниками, видеть партию через три заветных хода, но не торопился с выводами.

– И это верно, – подтвердил Бардин – устами друга глаголила сама мудрость житейская.

Давно Бекетову не было так хорошо, как в этот вечер. Засыпая, он думал о том, почему ему так хорошо, и смог найти единственное объяснение: ему было покойно за Егора. Может, поэтому ощущение радости сообщилось сну, и всю ночь ему снились белокрылые птицы, которые, вернее всего, были голубями и которые не посещали его снов с детства…

Когда на рассвете (рассвет был поздним, декабрьским) Бекетов открыл глаза и услышал гудение печки, а потом учуял непобедимо вкусный запах пирога с картошкой (картошка явно была щедро сдобрена луком), он уразумел, что нынешняя ночь для Ольги была много короче, чем для него, Бекетова, и Егора.

Они поехали на работу электричкой, и по дороге Сергей Петрович вдруг вспомнил – он хотел спросить друга о чем-то таком, что не очень удобно было спросить при Ольге.

– Помнишь, когда я произносил тост за Ольгу, ты сказал что-то такое про малых… Помнишь?

– Это ты сказал про малых, а я сказал, что ты сделал хорошо, вспомнив их…

– Почему?

– Тебе было хорошо у нас, Сережа? – спросил Бардин.

– Да, конечно.

– Ну, и береги это, не порть.

– А если испортить, ну, кроху невеликую?

Бардин задумался – по его расчетам, до

Москвы было еще минут пятнадцать.

– Пойми, Сережа, мой старый дом на Калужской – это не просто сорок метров паркета и беленой штукатурки, а нечто живое, что болит во мне и стонет… Нет, я, наверно, сказал не точно: нечто такое, что живет и на что я не могу поднять руку. Понял? Нет? Ну, еще поймешь.

– А мне сегодня ночью снились белые голуби, – сказал Бекетов, когда поезд остановился. – Голуби…