Текст книги "Кузнецкий мост (1-3 части)"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 72 (всего у книги 128 страниц)

72

Они успели войти в дом. Шоу стоял сейчас на лестнице маршем выше Бекетова и явно медлил с ответом. Можно сказать, никогда прежде ответу Шоу не предшествовала такая пауза, как теперь.

– Я сказал: как человек я ненавидел насилие, – наконец произнес он, этот ответ определенно стоил ему труда.

С силой опершись рукой о перила, он двинулся по лестнице дальше, желая показать, что ответил на то, о чем спрашивал Бекетов.

Стол был накрыт с изысканной простотой, видимо, принятой в доме старого ирландца. Сливочное масло, как позже убедился Сергей Петрович, чуть-чуть присоленное, желтые пластины сыра, ветчина, чья свежесть была в самом цвете, чай, настолько крепко заваренный, густо-коричневый, что с этой крепостью и коричневатостью не могло совладать даже молоко, хотя оно было не снятым. Но Шоу усидел за столом недолго – он прошел в комнату рядом и вернулся с книгой. Его длинный палец был вложен между страниц.

– Признайтесь, вы наверняка подумали: «ничто так полно и так естественно не заменяет твое собственное мнение, как цитата». Подумали? – Книга в его руках затряслась: вот-вот упадет. – И еще вы подумали, вместо того, чтобы ответить самому, старик грозит мне цитатой из Шекспира. Не так ли? – он продолжал свое единоборство с Шекспиром, вечное единоборство. – На этот раз вы ошиблись. Я процитирую вам, кого б вы думали? Шоу. Вот вам!

Он пододвинул чашку с чаем и пригубил, убедившись в том, что чай достаточно остыл – он не пил слишком горячего чая – отхлебнул.

– У меня есть пьеса, которая прямо адресована всем тем, кто стоит у руля империи. Нет, нет, не старайтесь вспомнить. Она не столь популярна, как остальные мои пьесы, – он положил перед собой книгу: нечто значительное изобразилось на его лице.

Бекетову следовало узреть важное: сию минуту будет переброшен мост от Шоу к его героям. Да, сию минуту должно произойти это перевоплощение. Нет, не просто Шоу предстояло надеть на себя с чужого плеча пальто – деми или доху на невесомой рыси, но и воспринять ум человека, а, следовательно, образ его мыслей, больше того – натуру, что, наверное, всегда было самым трудным. Нет, нет, перед Бекетовым сидел Шоу, но что-то в его лице было новым, некое озарение, которое осветило глаза и все его лицо. Он переселился уже в мир людей, который вот-вот должен был стать и вашим миром, старался внять их словам, с несвойственным ему послушанием согласиться.

– То, что я вам сейчас прочту, всего лишь предисловие к пьесе, – произнес он бесстрастно, ему хотелось сберечь настроение. – Есть мнение, что оно не имеет отношения к пьесе, но это, как я заметил, утверждают те, кто воспринял текст пьесы поверхностно. Итак, предисловие, при этом в виде диалога: ведь это предисловие к пьесе. Диалога? Да, при этом между лицами, в какой-то мере хрестоматийными. Иисус и наместник Цезаря Понтий Пилат. – Шоу было все труднее сберечь прежнюю интонацию, но голос его так и остался спокойно отстраненным. Теперь Сергей Петрович мог убедиться, почему старый писатель не передоверял чтение своих пьес другим. Все сдалось и признало себя побежденным перед несравненным чтением Шоу. По мере того, как продолжалось чтение, голос Шоу молодел, в тартарары проваливались неисчислимые десятилетия, что отделяли начало века от его середины: наверное, так Шоу читал свою «Кандиду» перед шумливой братией труппы Гринвилла Баркера где-то в девятьсот четвертом. Впрочем, текст, который сейчас предстояло прочесть Шоу, располагал не столько к веселым хлопотам, сколько к несуетному размышлению:

«Иисус: Я пришел в этот мир и был рожден человеком лишь для того, чтобы раскрыть истину.

Пилат: А что есть истина?

Иисус: Это то, что человек должен утверждать, даже если будет побит камнями или распят на кресте за свои слова.

Пилат: Ты хочешь сказать, что истина – это соответствие между словом и фактом, истина, что я сижу в этом кресле… Мы оба признаем эту истину: что мы оба сидим в этом кресле, потому что наши чувства говорят нам об этом. И вовсе не обязательно, чтобы двум людям одновременно снилось одно и то же. Если бы ты был наместником, облеченным ответственностью, а не поэтическим бродягой, ты бы скоро обнаружил, что выбирать мне приходится не между истинностью и ложностью, которых я никогда не могу установить, а между разумным, обоснованным суждением, с одной стороны, и сентиментальным, не опирающимся на факты, побуждением, с другой стороны.

Иисус: И все же суждение мертво, а побуждение полно жизни. И вы не сумеете навязать мне ваше разумное и обоснованное суждение. Если вы захотите распять меня, я смогу отыскать десяток доводов для оправдания этой казни. И ваша полиция предоставит сотню фактов в поддержку этих доводов. Если же вы захотите меня помиловать, я найду вам столько же доводов.

Пилат: Что такого ты можешь сказать мне, чего бы не выбили из тебя мои палачи в качестве презумпции?

Иисус: Избиение не есть средство установления презумпции, как не является оно и правосудием, хотя именно так ты будешь называть его в своем донесении Цезарю. Оно есть жестокость, и то, что жестокость эта порочна и мерзка, ибо она оружие, которым сыновья Сатаны убивают сынов божьих, это как раз и есть часть той общей истины, которой ты домогаешься.

Пилат: Если бы мы позволили вам, история человечества превратилась бы в легенду, полную красивых слов и подлых поступков.

Иисус: И все-таки слово было… с богом еще до того, как он сотворил нас. Больше того, слово – это был бог».

Шоу читал со все большим воодушевлением и, как казалось Сергею Петровичу, с сознанием все большей значимости того, что он читал сейчас. Почему этот текст обрел для Шоу сегодня такое значение? Ну, разумеется! Иисус и Пилат были сегодня для Шоу фигурами аллегорическими. Но как далеко простиралась эта аллегория? Какое земное явление за нею просматривалось? С какими реальными характерами отождествлялись Иисус и Пилат? Мысль, которая прорвалась сию секунду в сознании Бекетова, можно было оспорить, но это было его, Сергея Петровича, мнение, а поэтому оно было ему дорого. Больше того, он готов был внушить эту мысль другому, отстоять ее. В образе Иисуса, бродяги, правдоискателя, образе столь же земном, сколь и на веки веков нестареющем, Сергею Петровичу хотелось увидеть самого Шоу. Нет, тут было нечто общее не только во взглядах на жизнь, а может быть, даже и идеалах, но и в образе жизни, в чертах натуры. Бродяга, правдоискатель, бессребреник, отстаивающий справедливость, честный нищий, таким Шоу вступал в жизнь и хотел таким быть в последующие годы. А Пилат? Кто мог бы быть сегодня Пилатом, столь же могущественной, сколь и по существу своему антигуманной империей, империей, которая лишь по названию и внешней хронологии является римской. По всем своим чертам и качествам это есть империя Британская. Правда, не в зените славы, а на ущербе. Итак, хранитель империи Британской. Ну, кто, например? Наверно, здесь персонификация рискованна. Но в известных пределах допустима и она. Кто, например? Дизраэли, Керзон или, быть может, Черчилль? Целеустремленный Черчилль не был бы самим собой, если бы его лишили главной цели его жизни – деятельности. Шоу и Черчилль!.. Да возможно ли, чтобы их питала одна земля и оберегало одно небо?

Однако старый писатель продолжал чтение: дослушаем его. Кстати, без тех слов, которые нам предстоит услышать, диалог будет неполным. Ведь речь о спасении империи пойдет только сейчас.

«Иисус: …и остерегайся бить мысль, которая будет для тебя новой, потому что мысль эта может оказаться основанием царства божия на земле.

Пилат: Она может оказаться также погибелью всех царств, всех законов и всего человеческого общества. Она может оказаться мыслью хищного зверя, который жаждет вернуть свою власть.

Иисус: Империя, которая в страхе оглядывается назад, уступит место царству, которое смотрит вперед с надеждой. От страха люди теряют разум. Надежда и вера дают им дивную мудрость. Люди, которых ты наполнишь страхом, не остановятся ни перед каким злодеянием и погибнут в грехах. Люди, которых я преисполню верой, унаследуют землю. И я велю тебе: исторгни страх, не повторяй мне суетных слов о величии Рима, „величие Рима“, как ты называешь его, – не что иное, как страх, страх перед прошлым, страх перед будущим, страх перед бедняками, страх перед богачами, страх перед верховными жрецами, страх перед иудеями и греками, которые постигли науки, страх перед галлами, готтами и гуннами, которые суть варвары, страх перед Карфагеном, который вы разрушили, чтобы избавиться от своего страха перед ним, и которого вы боитесь теперь больше, чем прежде; перед вашим царственным Цезарем, перед идолом, который вы сами создали; страх передо мной – бродягой, избитым и поруганным.

Пилат: Ты обрел лишь терновый венец. И будешь увенчан им на кресте. Ты опаснее, чем я думал, и мне нет дела до твоих кощунств против бога и верховных жрецов. По мне, ты можешь втоптать их религию в преисподнюю, но ты кощунствовал против Цезаря и империи… Ты знаешь, о чем говоришь, и умеешь обращать против нее сердца людей, как едва не обратил мое, а потому я должен покончить с тобой, пока еще остался в мире закон.

Иисус: …Убей меня, и ты слепым сойдешь в свою пропасть. Величайшее из имен божьих – советчик. И когда империя твоя рассыплется в прах, а имя твое станет притчей на устах народов, храмы бога еще живого будут звенеть хвалой дивному советчику, вечному отцу и князю мира».

Шоу взял книгу в обе ладони, приподнял ее и тихо захлопнул. Чтение закончилось.

Часом позже Сергей Петрович простился со старым писателем. Накрапывал дождь, и сад, что был виден из окон второго этажа, потемнел. Шоу взял зонт и пошел провожать Бекетова. Он сказал, что, наверное, утомил Сергея Петровича чтением пьесы и в следующий раз обещает этого не делать. Они простились у ворот, ведущих в усадьбу. Уже когда машина отошла, Бекетов, приникнув к окну, рассмотрел Шоу. Дождь продолжал идти, но Шоу так и не раскрыл зонта. Он стоял, опершись на него, как на палку. И оттого, что упор был силен, фигура казалась более обычного согбенной. Сумерки сгустились внезапно, и сейчас уже было бы трудно рассмотреть Шоу, если бы не его седины. Сергею Петровичу суждено было запомнить Шоу вот таким – железные ворота, сваренные из тонких прутьев, белобородый старец у ворот, глядящий вдаль и пытающийся рассмотреть слабыми своими глазами нечто такое, что рассмотреть ему было уже трудно…

Все, что произошло сегодня, требовало ответа и от Бекетова. Хочешь не хочешь, а противопоставишь Шоу Черчиллю. Однако то, что разделяло этих людей вчера, разделяет их и сегодня. Наверное, у Шоу были и свои компромиссы в жизни, но есть проблема, где для него компромисс труден. Нелегко обнаружить, что думали они друг о друге. Но тут отношение Черчилля к Шоу преломлялось точно – империя, гневный и грозный знак. Только сознание того, что на одной земле с тобой живет великий правдолюб и строптивец, да к тому же ирландец, обратит в Понтия Пилата.

73

Посольство распахнуло парадные врата – происходил октябрьский прием.

Вот он, парадокс, в его чистом виде: Англия Сити и Даунинг-стрита (и она сегодня представлена на приеме), та самая, что все четверть века, пока существует русская революция, в поте лица трудилась над тем, чтобы погубить новую Россию, сегодня чествовала эту Россию.

Ни один национальный праздник не вызывал у большой лондонской прессы такого энтузиазма, как этот. Наконец-то эта пресса обрела событие, по поводу которого нюансы во мнениях были локализованы, различия во взглядах сглажены, острота межпартийной и межгрупповой полемики напрочь устранена… Газеты вышли на час и два раньше обычного и были проданы, – не иначе, газеты в этот день сказали своим читателям то самое, что хотел этот читатель от них услышать.

Сановный Лондон выстроил свои «шевроле» и «линкольны» перед порогом советского посольства, заранее обрекая себя на муки ожидания, во всех иных обстоятельствах обидного, а сейчас даже в какой-то мере почетного, – по крайней мере, терпение, которое в этом случае явил знатный Лондон, так можно было понять и объяснить.

В советском посольстве происходил прием в честь годовщины Октября. Бекетов встретил чету Коллинзов и, улучив минуту, направился вместе с ними к послу.

– Да, Сергей Петрович мне много говорил о вас, – произнес Тарасов, приветствуя Коллинза и его супругу; как приметил Сергей Петрович, посол был не большой мастак посольской медоточивости, но то немногое, что он говорил, звучало человечно. – Благодарю вас за труд и доброту, они нужны нашим народам…

– Именно нашим, моя страна, смею думать, заинтересована в этом даже больше вашей, – отозвался Коллинз улыбаясь, ему приятен был комплимент посла.

– Если даже в равной мере, общий язык будет найден, – отозвался посол.

– Благодарю вас, благодарю… – ответствовал Коллинз – он понимал, что то доброе, что сегодня хотел ему сказать посол, было сказано. Но, пожалуй, не меньше Коллинза был этому рад Сергей Петрович – мало-помалу конфликт с Коллинзом шел на убыль.

Большой дом был явно не рассчитан на прием в честь Октябрьской годовщины сорок третьего года. Нет, не только представительские залы, традиционно открытые в дни праздника, но и служебные комнаты, в том числе кабинеты посла и советников, были предоставлены гостям. Гости распространились по всему дому, их толпы выплеснулись в коридоры и на лестничные площадки, они появились, несмотря на непогоду, на дорожках посольского сада. Русская пословица «в тесноте, да не в обиде» с той седой старины, когда она возникла, не переводилась на такое количество языков, на какое она была переведена в этот день в советском лондонском посольстве. И о какой обиде могла идти речь, когда у гостей было все для хорошего настроения: великолепный повод, радушие хозяев, добрая чарка вина, поистине бездонная, хотя умещалась на ладони да еще оставляла место для закуски… Короче, французский обычай «а-ля фуршет», что в переводе значит «под вилку», оказался на этом приеме столь эффективным, что ему могло позавидовать известное библейское лицо, обладавшее, как утверждает молва, способностью накормить единой корочкой всех страждущих.

Екатерина, которую Сергей Петрович попросил об этом, специально появилась на приеме вместе с Шошиным – казалось, никого парадный костюм так не раззолотил, как Степана Степановича, Шошин излучал не просто сияние, он распространял жар. Наверно, этому немало способствовало его лицо, которое зарделось вдруг таким первозданным румянцем, какого у Шошина не было и в детстве. Но Шошин действительно уподобился красну солнышку, он появился и исчез – даже бдительная Екатерина не уберегла.

– С ног сбилась – не могу разыскать Степана Степановича! – сказала Екатерина мужу – ей было и тревожно, и смешно. – Повела мадам Коллинз показывать посольство, а он улучил минуту и испарился. Пробовала искать – куда там!

– И не найдешь! – воскликнул Бекетов, приходя в веселое настроение. – Его теперь пушками не достанешь, он теперь далеко!

Опыт подсказывал Сергею Петровичу: большой прием – идеальное место для работы. То, что можно сделать здесь в течение получаса, не сделаешь в иных условиях и за две недели. Нет, дело не только в том, чтобы оживить знакомства, что всегда полезно, дать им новое дыхание и новую кровь, необыкновенно полезно положить начало новым знакомствам – без них самый обильный источник дипломатической инициативы способен обмелеть. У такого диалога свои законы. Лаконизм не худшее качество, которым он руководствуется. Бекетов пошел из комнаты в комнату.

– Мистер Эндрю Смит, рад приветствовать вас в этот день, – произнес Сергей Петрович; да, почтенный хозяин книжного дома счел за честь быть в этот день в посольстве, – в конце концов, и с его точки зрения сегодня здесь лучшая часть Лондона. – Вы получили альбом нашей графики, который я послал вам позавчера?

Смит взглянул на Бекетова, и его рыжие ресницы встрепенулись:

– Признателен вам, мистер Бекетов, я пригласил наших графиков и показал им – необыкновенно интересно…

– О чем это вы беседуете без меня? – благодушно-медлительный Коллинз, казалось, засек эту встречу в самый нужный для себя момент.

– Да вот я рассказываю мистеру Бекетову, как хорош альбом русской графики, который он мне прислал…

– А, вы послали альбом мистеру Смиту? Ему послали, а мне нет? Ну, это на вас не похоже! – Коллинз хочет изобразить обиду, но это плохо ему удается – на самом деле он рад, рад до смерти, что у русского со Смитом дело, кажется, пошло на лад. – Ну, бог с вами! Готов положиться на ваше слово, если альбом действительно будет…

Явился Иден и, сопутствуемый послом, медленно пошел из зала в зал. Он чуть злоупотреблял своим положением гостя, как и тем, что только он был в такой мере статен, только на нем так ладно сидел костюм, только ему была свойственна такая сановность в походке… Хотел он того или нет, но его взгляд, обращенный на гостей, был столь милостиво-благодарствен, а улыбка исполнена такой признательности, что казалось: гости не столько чествуют русских, сколько его, Идена.

– За наш союз и за нашу победу! – Иден невысоко поднял бокал и пригубил.

Приехал американский посол в Лондоне Джон Вайнант. Ему, наверное, за пятьдесят, но он моложав – от черной с синевой шевелюры, по всему, непослушно жесткой, всегда чуть-чуть непричесанной. От статности и худобы. От походки – он передвигается с завидной стремительностью, при этом чуть поводит плечами – ему хорошо, что он вот такой худощавый. Наверное, играет в теннис и в поздний вечерний час ходит на Темзу, ее каменные набережные приятно ветрены, час хорошей ходьбы прибавляет сил.

Тарасов заметно рад Вайнанту. Сейчас они стояли у кадки с пальмой и, казалось, были увлечены беседой. Тень, которую дарят им жесткие листья пальмы, создает видимость того, что они одни. Вот они рассмеялись, громко, вряд ли они решились бы так смеяться, если бы понимали, что они в поле зрения гостей. Впрочем, Тарасов заметил взгляд Бекетова и понимающе кивнул.

– Мне показалось, что у Вайнанта нет посольской постности, не так ли? – спросил Сергей Петрович посла, когда тот, расставшись с американцем, подошел к Бекетову.

– Да, он с удовольствием смеется, если даже повод пустячный, – улыбнулся Тарасов. – Мы вспомнили эпизод, который произошел в прошлую среду. Приезжаю я к Вайнанту, а он говорит: «Нет ничего вкуснее того, что ты ел в детстве… Вот пришла посылка из Штатов» – и ставит на стол… Что бы вы думали? Банку с медом! «Вы очень точно сказали, мистер Вайнант, насчет детства», – заметил я и от меда, разумеется, не отказался. Действительно, еще с ранних лет, еще со Псковщины, с моего Закрапивенья, ничего вкуснее меда для меня не было… Вот так, не отрываясь от банки с медом, мы вели в тот день беседу… Ну, как тут не смеяться?..

– Пожалуй, перед Черчиллем он банки с медом не поставил бы? – спросил Бекетов.

– Да что Черчилль? Перед Иденом не поставил бы, а передо мной поставил! – Тарасову была приятна такая привилегия.

Тарасов ушел: у хозяина такого приема, как сегодняшний, каждая минута на учете. А Сергей Петрович все еще думал о его рассказе. Вайнант знает о родословной русского посла? И что это для Вайнанта, хорошо или плохо? Если в Вайнанте есть хотя бы капелька того, что почитается за линкольновскую традицию, должно быть хорошо… А ежели хорошо, что рассмотрел Вайнант в этой родословной: важную деталь биографии посла или подробность биографии самой Республики Советов? Что есть тогда сам Вайнант?.. И какова его жизненная позиция? Говорят, несколько лет отдал Лиге Наций, его конек – проблемы труда… Еще толкуют, что в мире большой американской политики Вайнант в системе тех звезд, которые тяготеют к Гопкинсу. Ну что ж, и первое и второе скорее хорошо, чем плохо.

…Поток гостей иссякал, точно ручей в жаркое лето, и окончательно иссяк в десятом часу.

Как обычно, в посольстве остались только свои. И как это было много раз прежде, хозяева подняли бокалы за праздник и за победу.

– Сергей Петрович, вы не очень устали? – спросил посол, направляясь в кабинет. За день набралось немало дел, которые ждали решения.

– Нет, разумеется, – ответил Бекетов; среди дел, ждущих решения, были определенно и такие, которые касались его.

Они переступили порог кабинета.

– Сергей Петрович, наркомат требует новой вашей поездки в Москву, – заметил посол, и его глаза остановились на Бекетове, точно пытались установить, что говорит ему это сообщение. – Телеграмма лаконична, остальное, надо полагать, вы знаете, так?

– Представьте, не знаю.

– Речь идет о поездке на месяц… И это ничего вам не говорит?

– Ума не приложу.

– Тогда я выскажу предположение, но это только для вас.

– Буду благодарен.

– Конференция трех?

– Нет, нет, это исключено… Да и на какое амплуа?

– Ну, вам видней… Телеграмма о вашем выезде звучит достаточно категорически: «По указанию наркома…» Уточните с вылетом и подготовьте текст ответной телеграммы… Вижу, вы не воодушевлены, так?

– Неведенье… тяжелее плохой вести.

– Наши узнавали: в Мурманск летит «Каталина»… Полетите, разумеется?

– Был бы выбор, может быть, и подумал бы, – сказал Бекетов и не сдержал печальной улыбки. – А тут один ответ.

– Когда нет выбора, оседлаешь и ракету, – заметил посол.

– Можно подумать, что у вас был такой случай?

– Был! – засмеялся Тарасов. – Канадцы предложили нам взрывчатку. Москва срочно затребовала образцы – снарядили специальный самолет. Случайно или нет, но подоспел вызов в Москву… Хочешь не хочешь, а сядешь на ящик с взрывчаткой, тем более что самолет летит дорогой наикратчайшей: через Аляску!.. Как видите, не совсем ракетный снаряд, но нечто подобное… – Он помолчал, потом добавил без тени иронии: – Если на борту «Каталины» нет ящиков с порохом, считайте, что вам повезло…

Нет, с Тарасовым шутки плохи: в этих его паузах сокрыт немалый заряд иронии. Ненадолго сомкнет златы уста, и уж вам несдобровать. Только подумать: помолчал, помолчал и водрузил Бекетова на ракетный снаряд. Видно, есть одно средство против тарасовской иронии – не дать ему надолго умолкнуть. Впрочем, надо отдать должное Тарасову: в своем рассказе он не отошел от истины. История с полетом на ящиках со взрывчаткой – быль.

– Вы видели Шошина на нашем празднике? – спросил посол, внимательно наблюдая за Бекетовым. – По-моему, он возник, страшно смутился и исчез… Ну, я вам скажу: это характер! – Он улыбнулся, не сводя глаз с Бекетова, но улыбка не передалась Сергею Петровичу. – У меня есть одна мысль, касающаяся Шошина, – работы у Степана Степановича не поубавилось, но однообразие способно и его привести в отчаяние… Хочу вашего совета – вот тема для Шошина: «Британская пресса о военных усилиях СССР». Да, за все годы войны с точной характеристикой газет и их высказываний… Ну как? – внимательному Тарасову хотелось отвлечь Бекетова от невеселых мыслей, но это у него не очень получалось, хотя тема, которую он придумал Шошину, была, как обычно, интересна. – Что же вы молчите?.. Нет, вижу, что прежний Бекетов испарился на глазах, нет прежнего Бекетова… Видно, до вашего возвращения мы тут не сладим… Ну, всего вам доброго и счастливого возвращения…

– В ту пору… от чудских берегов до берегов невских тропа была уже хожена? – неожиданно спросил Сергей Петрович и как бы возвратил Тарасова к разговору, который был у них однажды, – Бекетову было интересно открывать для себя Тарасова.

– Как для кого… «хожена»… – заметил Тарасов, не обнаруживая особого интереса к вопросу Сергея Петровича – он понял маневр Бекетова. – Она хотя была и хожена, эта тропа, но каждый торил свою: в двадцать четвертом, уже после смерти Ленина, в лаптях дошел из отчего Закрапивенья до уездного Гдова, получил в укоме из комсомольской кассы три рубля на вспомоществование и добрался до Кингисеппа – с этого все началось… Ну, об этом на досуге, а сейчас… Счастливого возвращения…

Посол сказал «счастливого возвращения», а Бекетов подумал: да неужели… конференция трех? И почему именно его, Сергея Петровича? И действительно… на какое амплуа?.. Ему же никто не сказал об этом в Москве. А может, сработало это правило: чем неожиданнее команда, тем выше лицо, которое эту команду отдало? А разве нарком – это недостаточно высоко?.. Истинно, чем больше думаешь об этом, тем меньше понимаешь…