Текст книги "Кузнецкий мост (1-3 части)"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 50 (всего у книги 128 страниц)

29

Но прежде, чем они встретились, в посольстве объявился Мирон и просил передать брату, что ждет его вечером. Бардин поехал, взяв с собой Августу Николаевну, которая была немало заинтригована встречей с младшим Бардиным.

– Он хотя бы похож на вас? – спросила Августа Николаевна, когда машина въехала в затененную душной листвой акаций улочку, в конце которой обитал младший Бардин.

– Почему… «хотя бы»? – улыбнулся Бардин.

– Но это-то… достоинство должно быть у него, – возразила Кузнецова, не смущаясь.

– Ну… ежели это достоинство, тогда похож.

Бардин определенно поставил перед Мироном нелегкую задачу, приехав с Августой Николаевной. Чего ради он это сделал и кто такая Августа? А пока суд да дело, Мирон помог снять Августе Николаевне ее шелковый плащик, помог еще и потому, что так удобней было рассмотреть ее, но догадливая Августа лишила его этой возможности, отступив в тень. И все время, пока они шли по длинной галерее, вдыхая запах красного перца, крупные грозди которого были развешаны повсюду, Августа Николаевна чувствовала на себе этот взгляд, жестоко упрямый и чуть-чуть угрюмый, – что-то было в этом взгляде холостяцкое, бобылье.

– Вот она, моя келья! – сказал Мирон, когда они поднялись на второй этаж.

– Первый раз вижу, чтобы в келье была такая постель! – воскликнула Августа Николаевна, обратив взгляд на кровать Мирона, необычно высокую от перин, положенных одна на другую.

– Одно утонение, что кровать… – захохотал Мирон – ему было приятно замечание Кузнецовой.

– Одно ли? – усомнилась Августа Николаевна не без лукавства – ей определенно хотелось продлить этот разговор.

– Клянусь, Августа Николаевна, – произнес Мирон и вновь взглянул на Кузнецову, теперь уже в открытую; в ней не было жеманства, и это ему нравилось.

А Егор не сводил с брата глаз и пытался понять то неуловимое, что свершилось с ним в этот год. Горячее здешнее солнце точно иссушило Мирона, грудь заметно впала, плечи стали уже, лицо – смугло-серым, а губы – как у тетки суздальской… Губы жили сами по себе, они были чутки, эти губы, и уж как выразительны! В них были и гнев, и лукавство, и неприязнь, и сострадание, и вызов, и осуждение, и торжество откровенное… Ах, как были восприимчивы эти губы к тому, что в это время творилось в человеке. Чудо: где среброглавый Суздаль и где она, благочестивая Ефросинья, а взглянул Егор Иванович на брата – и будто единым духом преодолела Ефросинья тридевять земель и встала рядом: вот она, храбрая заступница русского бога.

– Как ты, Мирон?.. Воюешь? – Егор облюбовал кресло у дальнего окна. – Небось каждый аэроплан, добытый для войска российского, обходится и нынче в пуд крови? Гляжу на тебя: отощал, брате, на американских харчах…

– Отощаешь! – усмехнулся Мирон. – Есть у них в этой ленд-лизовой канцелярии Бобби Пайп – зимой снега не выпросить! Даже чудно, что есть такие американцы…

– Погоди, погоди… – возразил Егор. – А разве в этой канцелярии не Бухман?

– Ты знаешь Бухмана? – Мирона даже подбросило на его плетеном стуле.

– Знаю, конечно.

– Через… Гопкинса?

– Если хочешь, через Гопкинса.

– Имей в виду: это не одно и то же!

– В каком смысле, Мирон? Это тот же Пайп?

Мирон оглянулся на Августу Николаевну, точно спрашивая ее и себя: «Да интересно ли ей все это?»

– Понимаешь, я не могу поверить человеку, который изменил своему призванию.

– Рожден быть Эдисоном, а стал клерком в адвокатской конторе?

– Рожден быть авиаконструктором, а стал Эдди Бухманом…

– И при этом без угрызений совести, так? – спросил Егор Иванович.

– Нет, он угрызается, но важно ли это?

– Важно другое: он с Гопкинсом?

– В зависимости от того, с кем Гопкинс, Егор.

– А это не ясно?

– Меня еще надо убедить, и убеждать надо теперь: на мой взгляд, наступила пора решений. – Мирон смотрел на Августу – ее глаза, незамутненно чистые, внимательные, были тихи и полны мысли. – Как вы полагаете, Августа Николаевна?

Мирон увидел вдруг, как хороши ее руки. Глаза и вот эти руки, с заметно удлиненными кистями, с длинными пальцами, не схваченными узлами в суставах…

– Мы сильны людьми, умы и сердца которых сумели завоевать, – сказала она едва внятно. – Соблазнительно иметь больше, но и это немало…

Бардин не проронил ни слова. Но будто говорил, глядя на брата: что же ты умолк? Продолжай, да имей в виду: будешь иметь дело с нею, не со мной – с нею.

– «Сильны людьми»? Гопкинс среди них? – спросил Мирон, глядя на Августу, – в нем росло изумление: та ли это Августа Николаевна, что четверть часа назад переступила порог его комнаты? Он посмотрел на брата, потом на Кузнецову: смятение охватило его. Что это за женщина и кем она доводится брату?

– Гопкинс? Да, определенно… Простите мое убеждение, чисто женское: нам легче иметь дело с американцами. Нет, не потому, что они в меньшей мере капиталисты, но среди них есть люди, подобные Гопкинсу…

Мирон захохотал – он точно хотел смутить ее этим смехом:

– Он видит в нас своего родителя, который, говорят, был кузнецом?..

– Да, как другой американец… Раймонд Робинс, отец которого, говорят, был рудокопом…

Мирон не сдержал усмешки. Она сказала: «Простите мое убеждение, чисто женское». Но что было женского в ее репликах о Гопкинсе? В том, с какой энергией и упрямством обратила она разговор к Робинсу, был и мужской ум, и норов, тоже мужской. И вновь Мирон не без тревоги взглянул на Кузнецову: кто она?

Да, кто она? – думал Мирон, когда они спускались на веранду, где был накрыт стол. С наступлением сумерек прибыло влажной прохлады, и запах перца, что был развешан на веранде, усилился. Хозяев дома не было, и Мирон накрыл на стол сам. Видно, ему это было не впервой: возвращаясь домой за полночь, он и прежде находил в холодильном шкафу и кусок холодной баранины, и мясо, приправленное луком, и домашние колбасы. Что касается вина, то и оно было в доме: правда, женщине оно могло показаться терпким, но только после первого бокала. Вино было добрым и, как все добрые вина, с каждым новым бокалом казалось мягче, а поэтому и пилось легко.

Августа Николаевна поместилась между мужчинами, и можно было удивляться, как быстро ее глаза свыклись с сумерками.

– Вот ты сказал: «Бухман изменил призванию», – начал было Егор Иванович и умолк, его голос точно вынырнул из ночи и утонул.

– Ну, разумеется, изменил, – подтвердил Мирон. – Летающую лодку, которую он сконструировал перед войной, хвалил сам Игорь Иванович. Так и окрестил его: «Подающий надежды!»

– Это какой же Игорь Иванович? Не Сикорский ли? – вопросил Бардин.

– Ну, разумеется, Сикорский.

Бардин взорвался:

– Поглядите на него: «разумеется»! Ты полагаешь, что я обязан его знать?

– Полагаю, обязан! Игорь Сикорский – звезда первой величины, при этом не только американская, но и русская, даже русская больше, чем американская…

– Да не хочешь ли ты сказать, что он конструктор «Русского витязя» и «Муромца»?

– Хочу.

– Но ведь я это знаю.

– Можешь и не знать, я не настаиваю… – заметил Мирон, смешавшись; не было бы Августы, он, пожалуй, не смешался бы так. Мирон пододвинул домашнюю колбасу и принялся ее резать – надо отдать ему должное, резал он искусно: крепкий кругляш колбасы клал наискось и точно состругивал пластины, продолговатые и прозрачно-тонкие.

– Он так и остался «подающим надежды»!.. На веки веков «подающим надежды»!

– Это почему же «на веки веков»? – спросил Бардин.

– Разве Бухман, вкусив блага директорства, вернется к бессонным ночам творчества? К страде творчества, к мукам?.. Там у него оклад, не коттедж, а усадьба, а вместе с нею и лимузин, и команда адъютантов, и красивая жена… А здесь: страда!

– Погоди, погоди, можно подумать, что красивая жена конструктору… не полагается?

– Нет, почему же? Полагается… теоретически! – воскликнул Мирон. Раздался смех, да такой громкий, что в голубятне, что была рядом, согнанная птица соскользнула с шеста, хлопнув крыльями.

– Но директорство… по крайней мере, ему дается? – спросил Егор Иванович. – Дело-то он знает?

– Ему легко знать, – заметил Мирон не без скептицизма. – Все-таки он конструктор, а все остальные просто так… Но главное не в этом!

– Не в этом? – почти изумится Бардин. – Тогда в чем?

– В обаянии!.. Да, он вроде того хитрого врача или даже массажиста, который первый раз был приглашён в Белый дом, чтобы снять у Рузвельта боль в пояснице, а остался там в качестве первого советника президента…

– По-моему, ты все упростил, Мирон! – сказал Егор Иванович смеясь – ему нравилось спорить с братом.

– Может, и упростил, но суть от этого не пострадала! – произнес Мирон и протянул руку, чтобы наполнить бокал Августы Николаевны, но она остановила его.

– Нет, суть-то и пострадала! – заметила она, все еще удерживая его руку над бокалом. – Ведь если верить вам, то он так и остался массажистом, то бишь конструктором этих летающих лодок, а на самом деле он советник, и, как мне кажется, не дурной…

Мирон затих, скосив глаза на Августу Николаевну. Его недоуменный, больше того, тревожно-недоуменный взгляд будто спрашивал в эту минуту брата: «Послушай, Егор, да не подсадную ли утку ты ко мне пустил в этой тьме кромешной?.. С виду баба, а на самом деле мужик!..»

– Как Оленька там? – направил он вдруг разговор в иное русло. – Ну, что ты смотришь на меня так? Я говорю: как Ольга? Наша Ольга? Как она?

– Все хорошо… – сказал Егор Иванович, помолчав. Только сейчас он сообразил, что брат еще не знает, что произошло в судьбе его и Ольги.

– Значит, «все хорошо»? – переспросил не без иронии Мирон. – Что значит «все» и что значит «хорошо»?

Бардину было трудно, да и Августе Николаевне должно быть нелегко!.. Но как остановить человека: вон какая резвость его обуяла! Возьми да и выложи ему, как Ольга… Ничего в этот миг он не хочет знать, кроме одного: Ольга!

– Ну, что тебе сказать?.. – с трудом промолвил Егор Иванович. – Одним словом, здорова…

Мирон взорвался:

– Значит, «здорова»?.. Вы только подумайте: «здорова»!.. Погоди, да что с нею стряслось? – спросил он голосом, в котором слышалось сейчас немалое беспокойство. – Я же чувствую, что с нею что-то случилось… Нет, ты у меня не отвертишься: отвечай!..

Бардин смотрел на Августу Николаевну. Ему все чудилось: она сейчас поднимется и пойдет прочь. В ее положении иного выхода не было. Но Августа Николаевна думала иначе.

– Я вам отвечу! – вдруг обратилась она к Мирону, и в ее словах послышался даже некий вызов. – Я была в Ясенцах и видела Ольгу Ивановну… Она действительно здорова, больше того, счастлива… Вы удовлетворены?

Мирон осекся:

– Да, конечно.

…Они встали из-за стола через час. Проводив Августу Николаевну к машине и дождавшись, пока она усядется, братья отошли в сторону.

– Вот это да! – мог только вымолвить Мирон. – Кто она?

Егор Иванович рассмеялся:

– Наша, знает японский.

– Да она и без японского сойдет за коренника – сильна, бестия! – Мирон вдруг расхохотался. – Погоди, это были смотрины? – Ему и прежде виделся в поступке брага смысл, в который надо было еще проникнуть. – Разве в этакую темень рассмотришь? – Он продолжал смеяться. – Дай знать, когда соберешься в обратный путь, – приеду на аэродром.

– Коли не рассмотрел, приезжай… – Бардин пошел к машине.

Шарахнулась тьма – свет вспыхнувших фар показался непривычно сильным.

– Мирон хотел бы проводить нас, – подал голос Егор Иванович, когда машина выбралась из переулка.

– Он не похож на вас, – заметила Августа Николаевна задумчиво, оставив без внимания сообщение о проводах.

«Не похож на вас… Не похож…» Нехитра фраза, а смысл в ней немалый. Казалось бы, судьба обделила женщину и должна сделать ее сговорчивой, ан нет… Даже практичную Августу не сделала сговорчивой. Видно, практичность кончается где-то в преддверии сердца. Вот он, катализатор чистоты, – сердце. От непорочности раннего человека, от чистоты детства у человека осталось только сердце. Оно и очищает душу…

30

На другой день Бардин был у Бухмана. (Гопкинс не сумел выбраться, поручив Бардина Бухману.) Егор Иванович полагал, что преуспевающий друг Гопкинса привезет его на загородную виллу, сложенную из цветного кирпича, а Бухман привез Бардина в скромный деревянный домик на краю цветущего картофельного поля.

В столовой висели большие остановившиеся часы – видно, пожилой женщине в темном чепце, встретившей их на пороге, они уже были ни к чему.

На столике, поставленном под часами, Бардин увидел макет города, по всему самодельный, своеобразная архитектура которого выдавала культуру майя.

– Он преподавал географию и раскапывал… поселения древних майя? – спросил Бардин, имея в виду отца Бухмана – Егор Иванович понял, что американец привез его в родительский дом.

– Все верно, – улыбнулся Бухман. – Но только это был не он, а она: отец преподавал физику, а вот мама… Она говорила: если есть на нашем континенте нечто настоящее, то это майя и Бруклинский мост. Занималась раскопками… пока не повредила ногу.

Бардин огляделся: дом хранил следы его хозяев. Такое впечатление, что вот-вот откроется дверь и они войдут: она – бледная, с чуть голубоватыми, как у сына, веками, он – маленький, с седым вихорком. Там, на дальней стене, кажется, висят их фотографии. Отсюда не разобрать, как они выглядят, но Егору Ивановичу они представляются такими.

– Они… ушли недавно? – спросил Бардин.

– Уже шесть лет, – ответил Бухман – он знал, что Егору Ивановичу подсказал этот вопрос сам вид дома. – Будто сговорились, ушли почти одновременно…

– Маме не нравилось ваше увлечение летающими лодками? – спросил Бардин; ему было странно видеть в этом доме Бухмана, он словно никогда не жил здесь, здесь не было следов его присутствия.

– Мама считала это вторичным и отвергала, как все вторичное, а вот отец не был так непримирим.

– Но мнение мамы оказалось… сильнее? – Бардин вспомнил реплику Мирона, что Бухман изменил призванию. – Говорят, влияние матери на сына всегда сильнее… – вторая фраза явно имела целью смягчить остроту первой.

– Все много сложнее, – произнес Бухман уклончиво.

– Но призвание?

– Призвание? Наверно, конструктор идет на государственную работу не потому, что его призвание ему не дорого… – Бухман украдкой посмотрел на дальнюю стену, на ту самую, где висели портреты его родителей.

– Я вас не понимаю.

– Не понимаете или хотите показать, что не понимаете? – спросил Бухман и поднял глаза на Бардина, неожиданно сумрачные. – Одним словом, расчет такой: пойти на государственную работу, чтобы иметь возможность конструировать летающие лодки, а кстати и помогать таким беднякам, как ты сам…

– Вы сказали: помогать беднякам?

– Думаете, у нас их нет? Э-э-э… только те, кто не знает Америки, думает, что у нас их нет… Еще сколько!..

«А к чему все это рассказывает Бухман? – думал Егор Иванович. – Не к тому ли, чтоб завоевать доверие своего русского собеседника и таким образом расположить его ко всему тому, что хочет сообщить далее? Путь к сердцу русского через критику Америки? Можно понять и так».

Бухман пригласил Егора Ивановича к столу, который накрыла женщина, встретившая их у входа. Пока они беседовали, женщина переоделась. Сейчас она была в темном платье, отделанном кружевами, такими широкими и старательно сосборенными, какие носили разве только в прошлом веке, – кружева определенно были гордостью хозяйки и перекочевывали с одного платья на другое.

– Тетушка Клара была маминой подругой, – указал Бухман глазами на женщину в кружевах и, обратившись к ней, представил Бардина. – Вот посудите: у нас, чтобы человек творческий сделал имя, должен быть какой-то второй человек, который, собственно, ему это имя делает. Вы хотите сказать: реклама? Да, реклама, но не в смысле светящегося табло на Бродвее, а нечто более хитрое: мнение Сикорского о летающих лодках Бухмана, перелет через Тихий океан со взлетом у берегов Америки и посадкой ну хотя бы на Филиппинах, государственный заказ… О, заказ – это почти все, – говоря это, он как-то встревожился, и синеватые полудужья у глаз его стали больше. – Так вот, должен быть человек, который это имя сделает. А если его нет? Да, если этого человека нет у Бухмана?.. Кстати, откуда ему быть у Бухмана? – Он остановил взгляд на плетеной этажерке с книгами, и Бардин вдруг увидел, что этажерка была колченогой, у нее не было четвертой ножки. – Откуда? – Он продолжал смотреть на то место, где некогда была четвертая ножка, – очевидно, замысел заключался в том, чтобы обратить внимание Бардина на это.

Тетушка Клара была доброй кулинаркой: все поданное к столу было вкусно и сопровождалось овощами с ее огорода, который был виден из окна.

– Вот этот рецепт мяса в горьком соусе мама узнала у мексиканцев, – заметил Бухман и, взяв тарелку Бардина, положил на нее темно-коричневый, хорошо зажаренный кусок говядины и полил его красным соусом, отчего мясо стало кирпично-коричневым. – Я иногда специально приезжаю сюда, чтобы съесть кусок такого мяса и запить его красным вином… Нет, не это… я налью вам, разрешите?

Бардин не мог не спросить себя: а сегодня он пригласил его сюда, чтобы угостить мясом, приготовленным по-мексикански, или все, как любит говорить Бухман, много сложнее? Не повез же он его в дом, в котором обитает с красавицей женой, а привез сюда. Наверно, в том доме нет колченогой этажерки… Какой в этом замысел? Но ведь он же не выдумал этот дом, в конце концов! Он не стыдится его, наоборот, гордится им. Перед кем не стыдится? Перед Бардиным? А зачем ему стыдиться, когда все это возвышает его в глазах Бардина? Так или нет?.. Помимо всего прочего, он не просто Бухман, он доверенное лицо Гопкинса, и ты узнал его через Гопкинса и, что не менее важно, через Бухмана узнаешь Гопкинса. Кстати, разговор, который сейчас должен начаться, не минет Гопкинса.

– Вам известно такое имя: Раймонд Робинс? – спросил Бухман, когда они выпили по бокалу красного вина.

– Да, я интересовался участием американцев в русской революции, а поэтому… Одним словом, я имею представление о Робинсе.

Казалось, ответ Бардина обрадовал хозяина дома.

– А если так, объясните мне, пожалуйста, такое явление… – он пристально взглянул на Бардина, точно желая определить, догадывается ли он, о чем пойдет сейчас речь. – Робинс, делец, финансовый воротила – одним словом, буржуа – и тем не менее друг России, старый и верный…

– Испытанный сенатской комиссией Овермена! – захохотал Егор Иванович, ему доставило немалое удовольствие уточнить мнение Бухмана о Раймонде Робинсе – известно, что сенаторы, возглавляемые Оверменом, подвергли Робинса жестокому допросу, вменив в вину симпатии к Республике Советов.

– Да, испытанный мистером Оверменом! – согласился Бухман, согласился легко: реплика Бардина и ему доставила удовольствие. – Но вот вопрос: почему буржуа Робинс был другом России, другом настолько искренним, что готов был даже вступить в конфликт с самим Вильсоном?.. Вы скажете: его сделал другом России Ленин, а это всегда прочно? Верно, Ленин, но только ли в этом ответ…

– Если не в этом, то в чем, мистер Бухман?

– Нет, я вас спрашиваю…

– А я вас.

Бухман молчал: он был заинтересован в том, чтобы ответил Бардин.

– Вы полагаете, что все объясняется рабочим происхождением Робинса?

– Да, я так думаю, – ответил Бухман.

– Тогда слушаю вас, – сказал Егор Иванович.

– Я готов, но прежде… Разрешите? – он указал на блюдо с фаршированными помидорами, которое только что появилось на столе. – Вам понравится: тоже мамин рецепт… – Он осторожно положил помидоров на тарелку Бардина, не обидел и себя, задумался. – Простите, но ваша точка зрения иногда мне кажется примитивной. Понятием «буржуа» вы пытаетесь объяснить все. А если вышеупомянутый буржуа, подобно Раймонду Робинсу, происходит из рабочих, тогда как?..

– Вы полагаете, что этого обстоятельства достаточно, чтобы буржуа перестал быть буржуа? – спросил Бардин.

– Нет, оттого, что он происходит из рабочих, он не перестанет быть буржуа… – уточнил Бухман тотчас же – он не терял надежды выиграть спор. – Но я бы на вашем месте это учитывал… На вашем месте, – уточнил он после некоторого молчания.

– И что это мне даст?

– Как мне кажется, много, – заметил Бухман.

– А все-таки? – повторил свой вопрос Бардин.

Бухман встал, окликнул тетушку Клару и сказал, что чай просит подать на веранду.

– Вот вам вопрос на вопрос: Гарри Гопкинс напоминает вам в какой-то мере Робинса? Нет, нет, без отговорок?

– Все относительно, – произнес смущенный Бардин. – Если быть откровенным, у меня он такой ассоциации не вызывал.

– А у меня вызывает! Рабочее происхождение – это не шутка, даже для буржуа!.. А если говорить о России, то Робинс видел ее в октябрьские дни, Гопкинс – в дни войны против фашизма.

Бухман взял стул, с которого встал Бардин, сказав, что на веранде стульев нет, захватил свой, и они вышли.

– Значит, не напоминает? – переспросил Бухман, когда они оказались на веранде, сейчас темной настолько, что были видны лишь освещенные окна соседнего дома и светлое пятно стола, накрытого скатертью. – А я бы на вашем месте постарался рассмотреть это общее, вы в этом должны быть заинтересованы. Поймите, в той среде, делающей сегодня американскую политику, есть влиятельная группа, которую условно можно было бы назвать современными либералами, если бы это слово не было бы так скомпрометировано… Что характерно для них? Антифашизм и стремление понять Россию.

– Однако что это за люди? Я знаю их? – спросил Бардин – ему не хотелось, чтобы этот разговор был абстрактным.

– Да, разумеется, знаете. Как мне кажется, они не самые богатые, но самые образованные.

– У них есть имя?

– Наверно, есть, но его надо еще найти, – заметил Бухман. – Вы видите это окно? – указал он на свет в соседнем доме. – Там живет друг моего детства… Ах, какой это милый и способный малый! – Он зажег свет на веранде, и окно, которое он только что рассматривал, потускнело, а вместе с ним, казалось, погас интерес к человеку, живущему за этим окном. – Да, имя у них есть, но его надо еще найти, – вернулся он к прерванному разговору, вернулся не без намерения его продолжить.

– Но за чем тогда остановка? – Бардин заметно напряг внимание. – Рузвельт и Гопкинс?

– Пожалуй.

– Их способность довести войну до победы?

– Их способность совладать с Черчиллем и со всем тем, что есть империя…

Бардин усмехнулся:

– А это уже интересно.

Бухман вновь бросил взгляд на окно соседнего дома.

– Вот Боб Мун… его зовут Боб, – указал он на окно, свет которого едва просачивался сквозь толстые стекла веранды. – Боб Мун в таких обстоятельствах говорит: «Мудрость – в глазах. Все истинное от увиденного».

– Вы знаете своего Боба – вам легче его понять, – засмеялся Бардин…