Текст книги "Кузнецкий мост (1-3 части)"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 98 (всего у книги 128 страниц)

38

Явилась Августа, отболев три месяца. Она была непонятно торжественна и с завидной последовательностью обошла все комнаты отдела. Она говорила о себе ласкательно: мое сердечко, головка, печеночка, височек, ноженька. Она глядела почти жалостливо, вымаливая сочувствие, если не слово, то улыбку. Казалось, все в ней отстрадало и отмерло, осталась мольба о сочувствии. Она точно говорила всем, кто имел неосторожность с нею заговорить: «В эти три месяца я испытала нечто такое, чего вам никогда не постичь, у меня была инфлюэнца». Разумеется, простое русское слово «простуда» было предано забвению, торжествовало заморское «инфлюэнца».

Но она праздновала свою болезнь лишь до той самой минуты, пока ее не увел Бардин. Сострадание Бардина ей было бы особенно дорого, но, странное дело, он свел разговор об инфлюэнце к трем словам и с жестокой деловитостью, даже большей, чем обычно, перешел к текущим делам. Он сказал, что не исключен приезд в Москву Черчилля. Внешним поводом к приезду британского премьера может явиться желание информировать Сталина об итогах диалога британского премьера с Рузвельтом в Квебеке. На самом деле суть в ином – новый этап в отношениях с Советской страной. Короче, надо исследовать прессу именно на этот предмет, исследовать, а значит, всесторонне осмыслить… Бардин едва вымолвил это магическое «исследовать», и болезнь Августы Николаевны как рукой сняло, она ринулась в бой. Как это было обычно с нею, в один миг все пришло в движение, все обрело и темп, и устремленность, дело пошло… Явилась бы Августа неделей раньше, плоды ее поисков подоспели бы ко встрече, которая вдруг возникла у Егора Ивановича и, по всему, имела отношение к приезду британского премьера: Егора Ивановича приглашали на Софийскую набережную.

Бардин полагал, что поводом к приглашению было возвращение англичан из Дебице, и был удивлен, обнаружив, что советник Митчелл не очень-то ломал голову, подыскивая повод. Не мудрствуя лукаво, он пригласил Егора Ивановича на ленч, добрый ленч, обычно устраиваемый в Англии в полдень, а здесь смещенный на полтора часа позже.

Стол был накрыт в небольшом банкетном зале, выходящем окнами в посольский сад, за которым простирался зеленый массив сквера на Болотной площади. Окна были открыты, несмотря на дождь, по-августовски обильный, зарядивший с утра; сколько мог обнять глаз, небо было в тучах.

– Наверно, это причуды старого лондонца, для которого нет лучшей погоды, чем теплый дождь, – произнес Митчелл, обратив к свету тыльную часть руки, окропленную дождем. Стол был пододвинут к окну, и брызги дождя иногда падали на скатерть. Он протянул руку к полуоткрытой двери, и тотчас не подошел, а подкатился беловолосый малыш, такой же сивобровый, как мистер Митчелл, но только без бакенбард. – Дай руку, Бобби, мистеру Бардину и мигом к себе!.. – Но Митчеллу стоило труда отпустить сына, который, по всему, был слабостью отца, да и сын не хотел идти… – Небось подумали, чисто английское явление – шестидесятилетний отец и семилетний сын, разумеется баловень?.. Так ты пойдешь к себе, милое дитя? Видите, не идет?.. У нашего оскудения одна основа – поздно начинаем!.. Нет, нет, вы не смейтесь, во всем поздно начинаем, в том числе в делах семейных, нельзя жениться в пятьдесят лет!.. Так ты думаешь убраться отсюда, милое дитя?..

Но милое дитя знало свою силу: оно щурило рыжие глаза, беззвучно хохотало и тянулось белой ладонью к бакенбардам отца, зарываясь в них. Отец смешно подергивал плечами, закатывая глаза, как при щекотке, смеялся и конечно же не хотел отпускать сына – старый лис, многоопытный, премудрый, явно был в плену деспотической силы своего отпрыска.

Отец и его лукавое чадо расстались не без усилий, но еще долго почтенный советник закатывал глаза и вздыхал, переживая расставание, так переживал, что, казалось, забыл, по какой причине пригласил Бардина на ленч. Забыл? Нет, такие, как Митчелл, не забывают. Все в действительности сложнее. Просто он призвал сына и сделал достоянием Бардина свою слабость, чтобы показать Егору Ивановичу, что беседа, к которой ему сейчас предстоит обратиться, не плод расчета, а как бы наитие. В конце концов, таким, как Митчелл, надо демонстрировать не расчет, а именно наитие.

– Знаете, что мне сказал генерал Барроуз, отправляясь в Дебице? – вдруг спросил Митчелл, подходя к окну и пошире его распахивая. Дождя, который ветер заносил в комнату, кропя стол, Митчеллу явно было недостаточно. – Он сказал: единственное, чего я хотел бы, чтобы этот жест русских со временем стал известен лондонцам, гуманный жест… – Он задумался. – Могли бы мы в таком же духе решить польский вопрос?

– Господин Митчелл имеет в виду Варшаву?

– Ну, хотя бы… Варшаву.

– Варшаве надо помогать, разумеется, господин Митчелл… Не Буру, а варшавянам. Если же говорить начистоту, то вот мое мнение: элементарная справедливость требует, чтобы о восстании, рассчитанном на поддержку советских войск, знали бы советские войска…

Митчелл молчал – у него было желание возразить Бардину, но последняя фраза русского заметно ограничивала пространство для маневра.

– Хорошо, должно быть взаимопонимание, – наконец проговорил он; очевидно, он обратился к формуле не очень конкретной «должно быть взаимопонимание» не без расчета, ответ по существу был бы для него сейчас затруднителен.

– Именно об этом я и говорю, должно быть взаимопонимание… – заметил Бардин, жестко возвращая собеседника к сути своей реплики. – Элементарная справедливость требует…

Митчелл подошел к окну и осторожно полуприкрыл его створки – он хотел сосредоточиться, дождь вдруг стал мешать ему.

– Согласитесь, господин Бардин, когда люди не видят друг друга, недоразумения заметно возрастают, не так ли?..

– Необходим контакт, мистер Митчелл?

– Необходима встреча трех и возможно раньше, господин Бардин. Со времени Тегерана прошло девять месяцев – для нынешних времен это много…

Вновь явился белобрысый отпрыск Митчелла, но в этот раз отец его не отринул, а привлек к себе и даже подставил под белую ладонь малыша баки. Сивобровый определенно помогал отцу создать впечатление некоей домашности обстановки, а следовательно, незаданности того, что было сказано и предстояло сказать. А на самом деле у беседы был свой замысел – все, что сказал англичанин и предстояло сказать, не могло быть не начертано заранее рукой опытной и, пожалуй, твердой, весьма вероятно, в Лондоне, а возможно, здесь, в Москве.

– Если такая встреча состоится, то это могло бы иметь место где-то на наших островах, например, – произнес Митчелл и жестом, столь же нетерпеливым, сколь и твердым, подтолкнул отпрыска к выходу – малыш сделал свое и мог удалиться. – Сентябрь очень хорош у нас, в конце концов, резиденцией могли бы быть и корабли… Насколько мне известно, предложение нашего премьера пошло обычными каналами… Вы полагаете, что оно будет встречено с пониманием?..

– Очевидно, хотя нет необходимости приспосабливать линкоры под резиденции, господин Митчелл, линкоры сегодня так заняты…

У англичанина был острый слух на иронию.

– Вы полагаете, что русскому премьеру будет трудно отлучиться из России?..

Бардин не спешил с ответом, вопрос был поставлен достаточно определенно.

– При том темпе и размахе, какое наступление приобрело сегодня, очень трудно… Впрочем, я могу тут и ошибиться… – добавил Егор Иванович, пораздумав, он полагал, что человек в его положении, обращающийся к категорическому ответу, должен иметь на него право – у него, как думал он, такого права не было.

– Но согласитесь, что союз – это взаимопонимание?.. – произнес англичанин, он торил одну тропу: встреча трех, новая. Англичанина можно было понять: после того, как вторжение состоялось, возникло мнение, что русский союзник до поры до времени не заинтересован в такой встрече. – Мы учились понимать друг друга всю войну, господин Бардин…

– А его разве нет… взаимопонимания?..

– Нет, почему же? Оно есть, но… что скрывать? Все очень трудно, господин Бардин… – Он вобрал губы и замер, подбородок его взбух, нос, вздувшись, утратил прежнюю форму. Как ни страшен был он сейчас, именно сию минуту он и был человеком, отдав себя во власть чувства неподдельного. – Все трудно… – произнес он, не было сомнений в его искренности.

– Трудна… проблема мира, европейского мира, господин Митчелл? – Казалось, если он способен сказать правду, то это произойдет теперь, упустишь момент, и его способность быть искренним убудет безвозвратно.

– Нет, не только Европа… – произнес Митчелл и остановился – вот и пресекся в нем этот миг драгоценный.

– Япония, господин Митчелл?

Он неопределенно покачал головой, улыбнулся, лицо стало гладким, благообразно гладким.

– Возможно, и Япония, – согласился он нехотя и, дав себе время подумать, спросил Бардина и в какой-то мере себя: – Что есть победа без победы над Японией?..

– Но есть ли причины для беспокойства, господин Митчелл?.. Дело идет к этому…

– Вы уверены, к этому?..

Бардин взглянул на англичанина и увидел, что глаза его, устремленные на Егора Ивановича, были тверды, казалось, они стали такими только что.

– А у вас сомнения, господин Митчелл?

– Бобби, поди сюда… Бобби!.. – крикнул он, заметив в полуоткрытую дверь сына. – Постой рядом со мной, дружочек. Постой вот тут… – Он дотянулся до головы сына, принялся гладить, проводя рукой по волосам. Он чуть сгибал средний палец с тяжелым перстнем, украшенным квадратным аметистом, – явно опасался поранить голову сына. – Постой, родной… – рука его остановилась, он задумался. – Мне хорошо, когда ты рядом. – Он точно набирался сил, приникнув ладонью к голове сына Аметист был непобедимо молодым, а кожа руки несвежей. – Теперь иди, дружочек, иди… – Его рука соскользнула с головы, когда мальчик едва ли не достиг двери, рука казалась неправдоподобно длинной. – Иди…

Но мальчик остановился. Он точно специально остановился в дверях, чтобы Егор Иванович мог его получше рассмотреть. Только сейчас Егор Иванович заметил, что у мальчика было лицо взрослого. Не возьмешь в толк, что тому причиной: шестидесятилетний отец или недуги, что одолевали ребенка? А малыш закрыл дверь, в этот раз осторожно, с пониманием того, что происходит, и ушел, так и не сказав того, что хотел сказать, точно храня тайну происходящего. Малыш ушел, а отец так и не мог победить трудную свою думу.

– Мы с вами политики, поседевшие в делах, и должны понимать: добрая воля хороша, когда есть взаимная заинтересованность, одна добрая воля не в состоянии ничего сделать… – Он выдвинул челюсть, и его лицо, до этого почти кроткое, стало злым. – А что есть заинтересованность, если не зависимость?.. Вы были заинтересованы в большом десанте, а следовательно, зависимы… Мы поменялись ролями: мы заинтересованы в вашей помощи на Востоке, а следовательно, зависимы… Рычаг, который был у нас, оказался в ваших руках… Ловлю себя на мысли: вчера просили меня, сегодня прошу я. Рычаг – это всесильно, не так ли?

Он будто осекся на полуслове, но в его реплике было все, чтобы понять его до конца. Он точно говорил: в момент поворотный, когда не в столь уж далекой перспективе наметились контуры Мирной конференции, рычаг перешел в руки русских. Искусный политик не недооценит этого обстоятельства. Расчетливо пользуясь этим рычагом, используя его прочность без остатка, но ни в коем случае не пережимая, можно возобладать над всеми проблемами, даже теми, решение которых в иных условиях могло показаться нелепым.

– На рычаг… опирайся, да сам не плошай!.. – засмеялся Бардин, а англичанин с лукавым смирением и боязнью посмотрел на русского, он еще не очень понимал, почему у того не вызвала энтузиазма бойкая формула о рычагах.

– Наш премьер, насколько мне известно, поддержал мысль о награждении Гопкинса и Бивербрука русскими орденами, – вдруг выпалил британский советник, выпалил вне связи с предыдущим.

Нет, эта тирада призвана была не просто возвестить окончание разговора, она представляла интерес сама по себе: Черчилль предлагал наградить Гопкинса и Бивербрука! Только подумать: старый Уинни ходатайствует о награждении тех, кто в непростом русском вопросе если не противостоял ему, то занимал позицию, отличную от позиции английского премьера. Нельзя сказать, чтобы старый Уинни был в такой мере терпим, объяснение в ином – теперь, когда разногласия во взглядах на второй фронт стали достоянием истории, можно обнаружить не только терпимость, но и известную широту, то есть проявить качества, которых британскому премьеру, как утверждает молва, как раз и недоставало.

Бардин шел домой и не мог постичь того, о чем только что была речь. Чудилась тревога, что полонила англичан и которую они, как ни добры были последние вести с фронта, не могли одолеть. Даже не очень можно было уразуметь: вон какая гора была преодолена, а на душе у них смутно. Ну, разумеется, нынешний англичанин с Софийской может и не представлять всех англичан, но и он кого-нибудь да представляет… И еще думал Егор Иванович: вот эта железная череда дел, возникающая в его жизни, когда вслед за одним делом является следующее, без пауз, без передыху, вот эта череда дел начисто лишает тебя способности оглянуться вокруг и подумать о том, что есть твоя жизнь, твои близкие. А хочется думать именно об этом: о Сережке, который решительно отказывается писать письма, и новой Ольгиной работе, по всему, отколовшей ее от дома, о Мироне, получившем приказ возвращаться в Америку и со свойственной ему строптивостью опротестовавшем этот приказ, о Якове, давшем обет молчания и не нарушившем его в течение всей войны, об Ирине, которая, становясь взрослее, делается упрямее, об Иоанне, пренебрегшем своими хворями и с некоторого времени свившем гнездо в Баковке, холодное стариковское гнездо, которое не украшает жизни и не греет немолодого тела… И по мере того как он думал сейчас об этом, Бардины рисовались ему фамилией самоуправных, своевольных и куда как гордых людей, для которых нет непререкаемых авторитетов и которым конечно же закон не писан…

Но, думая так, Егор Иванович не знал еще всего о Бардиных, старых и молодых. Он вернулся домой позже обычного и неожиданно встретил Ольгу на садовой тропе, ведущей от дома к калитке. Заслышав шум подошедшего поезда, она, видимо, вышла Егору Ивановичу навстречу. Ирины еще не было, и, как казалось Ольге, сегодня она может не вернуться, впрочем, все должно объяснить ее письмо отцу, оно ждет Бардина. Посредине обеденного стола действительно Егора Ивановича дожидалось письмо дочери, оно лежало как-то наискось, точно брошенное нетерпеливой рукой, как легло, так лежало. Ольга к нему, разумеется, не прикоснулась, не в ее характере. Именно об этом думал Егор Иванович, пододвигая конверт от середины стола к краю. Все это было для Бардина значительно и на какой-то момент заслоняло собой мысль о содержании письма.

Он взял письмо и пошел прочь из столовой – если и принимать удар, то один на один. Письмо было коротким, но написано тщательно, видно, переписывалось. Если за этим был поступок, то не безрассудный, подумал Егор Иванович и, повинуясь этой мысли, успокоился. Но, видно, успокоился рано… Ирина писала, что не может смириться с тем, что мать оставлена в холодной зауральской степи, едва ли не забытая всеми. Минуло почти три года, и никому не пришло в голову посетить ее могилу. Наверно, сейчас не то время, когда можно говорить об этом, но она, Ирина, никого и не винит. Она просто скопила рубли и копейки и отправилась за Урал…

Нет, это письмо, написанное с детской тщательностью, его не щадило. Справедливо не щадило. Это был укор его совести… Укор, который ничто не могло оправдать. Как же он не догадался это сделать до сих пор. Прежде всего сам и, разумеется, потребовать этого от Ирины? Теперь, почти через три года после смерти Ксении, он мог бы, пожалуй, признаться себе, осторожно признаться, что не любил ее так, как должен был любить. Но в этом оправдании был бы смысл, если бы у него не было детей. Надо понять, она была матерью его детей. Он готов был повторять бесконечно: матерью его детей… Как он мог поступить так, коли она вызвала к жизни его детей, своим дыханием и кровью вызвала… Совести должны учить детей отцы. Когда случается наоборот, это худо… Да надо ли быть столь беспощадным к себе? Вон какими страдными были эти годы. Если получилось так, то не потому же, что ты щадил себя?.. Надо ли быть столь беспощадным к себе?.. Надо, надо! У тебя ведь есть дети… Надо!

Хомутов вернулся из Дебице и, не застав Бардина в отделе, сказал секретарю, что едет домой. Звонок Егора Ивановича застиг чадолюбивого Хомутова, когда он исследовал воспаленное горло младшего сына.

– С последышем своим вожусь, – взмолился Хомутов. – Что с него взять, когда он слеплен из завалящего материала – истинно мешок худой… Один край заштопаю, другой порвется… Одним словом, был дипломатом, стал педиатром… – Он помолчал, собираясь с мыслями, не просто было переключиться с педиатрии на дипломатию. – Я готов быть у вас минут через сорок.

– Поездка… удалась?

Как ни прост был вопрос, в ответ раздалось лишь Хомутовское покашливание, означающее нелегкое раздумье.

– Англичане довольны, – произнес наконец Хомутов. Смысл его ответа можно было понять так: «Англичане довольны, да я не очень».

– Главное, чтобы гости были довольны! – произнес Егор Иванович, выйдя Хомутову навстречу, когда тот появился в бардинском кабинете. Опершись на хомутовское слово, Бардин приближал разговор к существу. – Главное… а с остальным как-нибудь сладим, так?

– Хотелось, чтобы было так, Егор Иванович, а на деле… не очень, – заметил Хомутов, усаживаясь; он любил поважничать, когда ключик от заветной шкатулки был в его руках. – Короче, миссия в Дебице удалась… Наши военные показали англичанам ракетную станцию, показали так, как может ее показать союзник союзнику. По признанию англичан, они получили ценную информацию, настолько ценную, что это порядочно их смутило… Кстати, в составе миссии был этакий полковник-бородач Хор, жизнелюб и сквернослов, который, как мне кажется, накоротке с вашим Бекетовым…

– Сквернослов… накоротке с Бекетовым? – возопил Бардин, – Непохоже на Серегу!.. Ей-богу, непохоже! – Егор Иванович встал горой на защиту друга.

– Говорит, в самый канун отъезда в Дебице… был с Бекетовым на нормандском берегу и показывал ему Кан… – пояснил Хомутов, смутившись.

– Тогда похоже… Серега, как мне точно известно, был в Кане… – согласился Бардин не очень охотно. – Итак, сквернослов Хор?..

Но короткая стычка с Бардиным сшибла Хомутова с заранее приготовленного текста, на какую-то минуту он умолк, приводя мысли в порядок.

– Я, признаться, не люблю сквернословов… ни русских, ни англичан… – вдруг заявил Хомутов. – Мне всегда кажется, что, сквернословя, они пытаются восполнить некую свою ущербность. Их мнение, их дело… для меня не существуют, да и разговаривать с ними мне неохота. А тут произошло другое… и виной тому, быть может, ваш Бекетов. Одним словом, я решился задать этому полковнику-бородачу вопрос, который задал бы не каждому англичанину. «Господин полковник, позвольте спросить вас как недавний военный военного: если бы Дебице захватили не русские, а англичане… они бы пустили русских в Дебице?» Знаете, что он мне ответил? Нет, нет, знаете… Он сказал: «Не уверен». Да, он так именно и ответил, и это делает полковнику-сквернослову честь… Но его ответ был очень необходим, чтобы состоялся разговор, о котором я хочу рассказать. Он сказал: «Хорошо, если есть добрая воля в Дебице, почему она не может быть, например, на Балканах, в пределы которых готовится войти ваша армия?» – «А на Балканах будут генералы Буры, господин полковник?» – «А если они будут на Балканах, генералы Буры?» – «По-моему, это не остановит Красную Армию, господин полковник, она войдет на Балканы и выполнит свой долг… Что же касается балканских генералов Буров, то это внутреннее дело Балкан…» Я приметил в его взгляде лукавинку. «Имейте в виду, когда это дело становится внутренним, оно одновременно делается и долгим, и трудным…» – «И все-таки, господин полковник, это внутреннее дело Балкан…»

– Как вы поняли эти слова полковника? – спросил Бардин. До тех пор, пока Хомутов не сообщил своего мнения, Егор Иванович считал картину неполной.

– Он сказал: «Когда говорят о Балканах – пороховой, погреб Европы, это не преувеличение. Короче: мы боимся Балкан». – «Боитесь… в каком смысле, господин полковник?» – «Как бы нам тут не передраться», – был его ответ…

– Я спросил, как вы поняли эту тираду. Ваше мнение? – повторил свой вопрос Бардин, он хотел знать, как видел свой разговор с англичанином Хомутов.

– Полковник сказал еще: «Мы не знаем Балкан. Там горы, а где горы, там сто народов, а это значит, никогда не прекращалась война, если не явная, то скрытая».

– И все-таки… ваше мнение?

Хомутов сидел безгласно, беседа приблизилась к самому трудному пределу.

– Очень похоже, что на Балканах отыщется свой генерал Бур-Комаровский, и не один… И нам это надо учитывать сегодня, ибо Бур – это кровь… Нет, не только болгар, сербов, румын, но и русских…

Бардин говорил себе: будь справедлив и признай, Хомутов умеет смотреть в корень.