Текст книги "Кузнецкий мост (1-3 части)"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 77 (всего у книги 128 страниц)

2

Когда тремя часами позже Тамбиев приехал с Баркером на подмосковный аэродром и в сыпучей мгле рассветного утра увидел стоящие рядком пять «У-2», смятение, как показалось Николаю Марковичу, объяло его спутника.

– Зачем так много… самолетов?

Человек в оленьих унтах, которые были ему едва ли не по пояс, свел и развел руки в варежках, точно делая зарядку, – в его правилах было перед полетом размяться.

– А вот извольте рассчитать: одна машина для вас, вторая для товарища подполковника… – указал он на Тамбиева. Как ни темны были рассветные сумерки, человек в унтах рассмотрел две подполковничьих звездочки на наркоминдельских погонах Тамбиева. – Третья с запчастями, а четвертая и пятая – на случай аварии.

– Аварии в воздухе или на земле? – несмело вопросил Баркер и на всякий случай закрыл рот рукой – он старался на морозе не говорить.

– А это как придется, – не смутился летчик и, почувствовав, что сказал больше, чем следует, уточнил: – Если все будет хорошо, пойдем на бреющем. Одним словом, автономное плавание! Конечный пункт – Звенигородка, рядом с Корсунью. Не тревожьтесь, если отстанете. Мы сможем прибыть туда и порознь…

Он сказал «пойдем на бреющем», будто бы одно это способно было предупредить любые неожиданности.

– Мы с вами пойдем первыми, товарищ подполковник, вроде того головного танка, который расчищает путь пехоте… Лады?

– Лады.

Баркер поднял лицо к небу, взметнул руки, точно желая дать понять кому-то там в зените, чтобы он перестал посыпать землю снегом, произнес радостно:

– Значит, вы первый, я второй?

С этим и вылетели. Тамбиев припомнил, как однажды шел с отцом предзимней степью на кубанский разъезд Андрей Дмитриевский и вдруг дохнуло морозным ветром и остекленела дорога, а вслед за этим ветер бросил в наледь пригоршню снежной крупчатки и закрутил ее, полируя лед… И не успели они оторвать взгляда от белых косм, как померкла степь и точно провалилась в тартарары. Белые сумерки и вой ветра. Только и опора – отцовская рука. «Я здесь, Николай. Я здесь…» Не было бы отца рядом, казалось бы, закричал… Тогда едва дотянул до разъезда Андрей Дмитриевский. Именно едва дотянули – последний километр не столько шли, сколько ползли, одетые в ледяную броню, с забитыми снежной пылью глазами, со спины и плеч лед едва ли не скалывали.

Сейчас было почти такое же: кромешная, нет, не тьма, а мгла, белесо-мутная, непросвечивающая, белая, она застилала глаза почти так же, как смоляная темь. Истинно, самолетик защемило между землей и небом. К земле приблизиться нельзя – расшибет в щепы, а на высоте ветер… И все-таки летчик искал защиты у земли. Как мог, приникал к ней и, пожалуй, обтекал. А когда белая муть обволакивала и ослепляла, шли на посадку. Однажды сели на шоссе, потом на ледяное покрытие речки, потом на ток, рядом со стогом соломы… «Надо перетерпеть, развиднеется, и полетим дальше…» – говорил мужичок с ноготок в унтах по пояс и, уйдя в открытое поле, подальше от самолета, принимался, как он говорил, «жечь цигару». Курил жадно, защитив цигару от ветра, иногда его сутуловатую фигуру заволакивало снежной мглой, но был виден желтый глазок горящей цигары, сонно мигающий.

Прилетели в Конотоп уже в сумерки и из четырех самолетов, вылетевших вслед из Москвы, не обнаружили ни единого. Больше того, самолеты точно растворились в снежной мгле. Тамбиев попросил связать его с Грошевым – Андрей Андреевич был ненастен.

– Если вы не знаете, куда делся Баркер, откуда знать мне?.. Да мне, признаться, и не до этого! Тут час назад был Клин, так у меня в кабинете чуть окна не повылетали, хоть отряжай шестой самолет! Ничего не будет с вашим Баркером, отыщется!

Но вначале пришел самолет с запчастями, а потом уже явился Баркер.

Прежней пунцовости в нем как не бывало, он был синим. Впрочем, стакан крепкого чая, в который был влит живьем едва ли не шкалик водки, вернул Баркеру не только краски, но и настроение.

– У вас есть уверенность, что мы долетим до Корсуни? – спросил он Тамбиева, смеясь.

– А у вас, господин Баркер?

– Сейчас, пожалуй, есть, а час назад… – он снял очки, и Тамбиев увидел, что глаза его неожиданно печальны. – Сели на поле и увязли, пять раз взлетали…

– Долетим до Корсуни, – сказал Тамбиев, сказал по инерции, но, странное дело, одним этим точно освободил Баркера от сомнений, а заодно и себя.

Баркер повеселел.

– Могу я вас спросить?

– Да, пожалуйста.

– Вы помните ту злую реплику доктора Глаголева… Помните, что он сказал?

– Что-то насчет того, что похвала настораживает…

Баркер засмеялся, смех у него был беззвучным.

– Вы дипломат, мастер… мягких слов! «Похвала настораживает»? Нет! Нет! Злее его слов не было: «Вот вы и прежде нахваливали нас и бросали в огонь!.. Горите, хорошие, горите, храбрые!..» Так говорил Глаголев? Нет, скажите, так?

– Так.

Он взглянул на стакан, плеснул в него водки, вынес к свету, точно определяя, как много там огненной влаги, выпил.

– На ваш взгляд, это справедливо? – спросил он Тамбиева.

– Я не могу отказать Глаголеву в прямоте только потому, что это вам не нравится, господин Баркер…

Баркер насупился – разговор неожиданно осложнился… Тот раз, когда Глаголев выдал Баркеру эту свою злую тираду, Баркер проявил большую покладистость и большее терпение.

– Разве из того, что я сказал, следует… «не нравится»?

– Тогда я вас не очень понимаю, господин Баркер.

– Не понимаете? – Он взял пустой стакан и снова вынес его на свет. Только сейчас он увидел, что стакан был хрустальный, бог весть каким образом уцелевший, стекло было благородно чистым, как и надлежит быть хрусталю, сверкающим. – Вы полагаете, ваш союз с Западом не имеет шансов выжить после войны?

Вон куда хватил робкий Баркер: союз с Западом после войны… Пожалуй, год тому назад эта тема и не возникала. Не иначе как курская, а вслед за этим корсуньская баталии подсказали эту мысль. В конце концов, думы об окончании войны – это, в сущности, думы о дне завтрашнем, а это значит, не только разногласия, но и надежды.

– А почему бы этому союзу и не выжить? – вопросил Николай Маркович. Как ни внезапен был этот разговор, Тамбиев обрадовался, что Баркер его начал. – Что есть для нас Генуя, если не союз с Западом в мирное время, прежде всего в мирное время?..

Баркер все еще вертел хрустальный стакан; казалось, англичанину доставляло удовольствие само прикосновение к стеклу.

– Если вы думаете, что после войны будете иметь дело с Рузвельтом или даже с Гопкинсом, то ошибаетесь…

Эту реплику Баркера предстояло еще понять. Не следовало ли из его слов, что после войны России придется иметь дело не столько с Америкой, которую можно назвать либеральной, сколько с Америкой консервативной, больше того, более чем консервативной, а с такой Америкой надо уметь говорить. Как полагает Баркер, этот разговор должен вестись в тонах, которые не имеют ничего общего с глаголевскими.

– Не думаю, чтобы такой диалог с Западом возник без взаимной заинтересованности, – сказал Тамбиев. Он понимал, что Баркер коснулся темы наинасущной. А если так, то важен и тон, но не настолько, чтобы поступиться сутью…

– Как ни велика победа, она имеет начало и конец, – заметил Баркер и поставил стакан на место.

– Не хотите ли вы сказать, что победа в войне ценна в той мере, в какой она помогает сторонам и, пожалуй, странам понять друг друга в мирное время? – спросил Николай Маркович. Он был рад, что нашел эту формулу. – Не это ли вы хотели сказать?

– Это, и ничего более, – с радостью подхватил Баркер. – Война не может продлиться долго, а мир?.. Он бесконечен.

Тамбиев встал. Как ни увлекателен этот разговор, его надо было заканчивать – вылет с рассветом.

– А вы уверены, что война действительно продлится недолго? – спросил Тамбиев. В последней фразе Баркера ему почудилась интонация, которой Николай Маркович не замечал у англичанина прежде: желание представить дело так, будто бы воля врага к сопротивлению уже сломлена и победа добыта.

– Я хотел бы так думать, – сказал Баркер, и Тамбиев почувствовал в его голосе такое, что будто бы говорило: «Ну, согласись, и ты так думаешь. Ну, согласись, не упрямься!»

– А может быть, есть смысл отнести этот разговор на завтра? – произнес Тамбиев. – Всего лишь на завтра?..

– Вы имеете в виду Корсунь?

– Корсунь.

Баркер не ожидал такого поворота разговора, но, казалось, это устраивало и Баркера. Он протянул Тамбиеву руку и пожелал спокойной ночи… В руке его не было строптивости, какая была в словах, рука его выражала согласие.

Тамбиев вышел в коридор, намереваясь пройти в комнату рядом, но был остановлен. Из Корсуни прилетел дружок Тамбиева, с которым свела его судьба на вяземской дороге в сорок первом. Саша Гребнев, офицер штаба фронта. В Конотопе он транзитом, летит в Москву по вызову, срочному.

– Не с инкорами, Николай Маркович? – вопросил он, подталкивая Тамбиева к электрической лампочке – она без абажура, эта лампочка, и так затянута пылью, что решительно не дает света. – Не делайте секрета, я все знаю.

– Откуда знаете, Саша?

– На аэродроме в Звенигородке ждет вас посланец командующего майор Борисов, ему приказано быть с вами…

Значит, «посланец командующего»? Опыт подсказывал Тамбиеву: лучше, когда такой человек возникает не заранее, у Наркоминдела свои требования к «посланцу командующего», которых штаб фронта может и не знать. Но решение состоялось, обратного хода нет.

– А что он за человек, этот Борисов? – спросил на всякий случай Николай Маркович.

Гребнев засмеялся:

– У Наполеона был Коленкур, а у Конева когда-то Александр Фадеев. Нет, я не оговорился, именно тот самый Фадеев, автор «Разгрома» и «Удэге», а теперь Борисов… Разумеется, каждое сравнение надо понимать не буквально.

– Но я должен понимать и… относительное сравнение, Саша… Мне это важно.

– Скажем, дипломатический ранг «советник» происходит от слова «совет», «подавать советы», это как раз и есть положение нашего Борисова при командующем, если чуть-чуть преувеличить.

– А если не преувеличивать?

– Литератор, интеллигентный человек, собеседник командующего, при этом и на свободные темы, советчик, а возможно, даже советник…

– Но ведь это не может быть официальным положением человека. В дипломатии такая должность есть, а у вас ее, наверно, нет, не так ли?

– А я и не сказал, что это его положение – должность. Он корреспондент большой газеты, литератор, летописец фронта, накапливающий материал впрок…

– Впрок… это что же?

– Ну, на этот вопрос ответит только время. Я-то уверен, что оно ответит.

Тамбиеву оставалось только поблагодарить Гребнева. «А может быть, этот Борисов не так плох, – размышлял Николай Маркович. – В конце концов, Конев не сделал бы его своим Коленкуром…»

3

Когда до рассвета оставалось часа полтора, вылетели. И вновь снежная мгла, бескрайняя и бездонная, в рассветные сумерки сизая и серо-сизая, а с рассветом белая… Ветер поутих, это видно по снежинкам, которые не столько струятся, сколько планируют. Чем плотнее мгла, тем ощутимее тревога, а с нею и звук мотора, ставший неожиданно напряженным, и звук вибрирующих крыльев, который улавливало ухо… Где-то уже за Днепром мгла раздалась, под самолетом потемнело, что указывало на близость леса (поле не может быть таким темным – оно заснежено), а вслед за этим глянула рощица, скат взгорья и дорога, изрытая бомбовыми ударами, а в конце дороги и взлетное поле, отмеченное крестом, заметно темным, точно вросшим в белый снег. Крест можно было принять и за моноплан, если бы он не был столь огромен…

Самолет пошел на посадку, и, к удивлению своему, Тамбиев обнаружил: на распростертых руках «креста» было по свастике. Да, «крест» оказался монопланом необычной формы и диковинно больших размеров.

Едва «У-2» приземлился, рядом с ним возник «виллис».

– Простите, вы Тамбиев?.. – из «виллиса» выскочил офицер. – Мистер Баркер обскакал вас на повороте!.. Он уже полчаса как здесь. Прошу вас! – офицер в знак приветствия поднес к виску четыре слабо согнутых пальца, как это делают цивильные, недавно ставшие военными. – Майор Борисов, представитель штаба фронта… Прошу вас, как говорится, с корабля на бал…

Видно, у Борисова была вся полнота фронтовой власти – его «виллис» направился к цели по кратчайшей прямой через взлетное поле.

– Как я понял вашего подопечного, его интересует одно: не наступило ли время массовой сдачи в плен, без боя, так сказать?

– Возможно, и так, – замечает Тамбиев и обращает внимательный взгляд на майора.

Вот как интересно получается в жизни. Сидит рядом с тобой человек, но из того малого, что ты о нем знаешь, тебе неведомо главное: как сложатся твои отношения с этим человеком и что предстоит испытать тебе – почтительную приязнь или разочарование, непреходящие симпатии или равнодушие?

– Ну вот… все в сборе, поздравляю вас! – произносит Борисов, входя вместе с Тамбиевым в комнату, где Баркер, склонившись над жестяной печкой, все еще пытается отогреть озябшие руки. – Преодолеть порознь столько километров снежной мглы и встретиться у этого огня – не чудо ли?

– Чудо, господин майор, чудо… – восхищенно повторяет Баркер; казалось, он только сейчас проник в смысл того, что произошло.

Борисов снимает с плеча планшет, и на стол ложится карта. Взгляд Тамбиева, обращенный на Борисова, пристален: ему интересен этот человек. Кажется, майор собрался сказать свое слово, что есть Корсунь.

– Как вы знаете, корсуньская баталия началась после освобождения Кировограда… Срубили все, не смогли срубить Корсуньского выступа… Он, этот выступ, как удар под дых – не вздохнешь, не выдохнешь…

«Как удар под дых…» – так он сказал? Явно не уставная фраза, не очень-то принята она в штабах.

– Удержать кольцо – немалое искусство, – произнес майор, склонившись над картой. – Видите Звенигородку?.. Вот тут мы его и замкнули! А как только замкнули, на первое кольцо старались набросить второе, потом третье… Как в Сталинграде! Так, чтобы первое стало внутренним, а третье внешним!.. – Он извлек из нагрудного кармана гимнастерки вечное перо и пунктиром обозначил, как было замкнуто кольцо. – Враг попытался прошибить кольцо, но его удары пришлись лишь по внешнему фронту наших войск. Тогда немцы решили ударить извне и изнутри. Это было в ночь на восемнадцатое февраля… Вот она, Шендеровка, завтра мы в ней побываем и увидим все своими глазами… Замысел? Пробиться под завесой бурана!.. Да, так и говорили: немецкий бог послал солдатам буран, чтобы скрыть солдат от глаз русских… Говорят, что даже те, кто нечасто вспоминал бога, вспомнили его в ту ночь и предались молитве. Но бог не внял: буран поутих, а вслед за этим мы заселили небо этими своими «кукурузниками», и те подожгли ночь… Остальное вы увидите сами. Артиллерия, которая была до этого слепа, прозрела… Одним словом, немецкий бог умыл руки – он бежал с поля боя. И тогда немцы призвали силу, все, что могли… Не знаю, была ли в этой войне ночь более кровавая? На предложение о сдаче в плен Штаммерманн ответил огнем… Когда рассвело… Да вы увидите завтра этот рассвет, именно рассвет…

– Вы сказали, Штаммерманн ответил огнем? – спросил Баркер.

Майор медленно отнял ладонь от карты – карта точно источала жар, она жгла ладонь.

– Огнем.

– А потом сел в самолет и покинул поле боя? – спросил английский гость. Ему хотелось, чтобы майор ответил на этот вопрос утвердительно, в этом должна быть полная мера презрения.

– Нет, я этого не знаю, – сказал майор, он определенно хотел быть точным в своем ответе, правда была ему дороже и в этом случае.

Баркер помолчал с очевидным намерением проникнуть в суть того, что произнес майор.

– Значит, завтра с рассветом? – спросил Баркер, решив не возвращаться к Штаммерманну.

– Да, конечно, – ответил майор. – Сейчас, пожалуй, вам надо и отдохнуть – завтрашний день будет нелегким. До завтра.

Их поместили в первом этаже дома, где находилась метеостанция, – место хотя и небезопасное, но облегчающее маневр: средства связи под рукой. Баркер получил отдельную комнату, а Тамбиева майор повел к себе, там должны были поставить вторую койку.

Комната была продолговатой и пустой, похожей на товарный вагон, два окна под потолком тоже напоминали теплушку. Под одним из них Тамбиев увидел столик на козлах, вероятно сколоченный накануне (запах свеже-оструганного дерева не выветрился).

– Я должен поработать на сон грядущий, привычка… – сказал майор и извлек из планшета тетрадь в клеенке, толстую. – Не помешаю? – осведомился он, усаживаясь за стол и устанавливая ноги на перекладине, скрепляющей козлы. – Лампу я укрою… – Он стянул с себя гимнастерку и накрыл ею настольную лампу. – Спокойной ночи…

– Спокойной…

Он сидел над своей тетрадью, ссутулившись… Струйка света, выбившаяся из-под гимнастерки, которой он укрыл лампу, высветлила его плечо, выпершую ключицу. Не знал бы человека, подумал, что сидит юноша… И еще приметил Тамбиев: нижняя рубаха, в которой остался майор, была бязевой, солдатской. По тому, как майор укрыл лампу гимнастеркой и, пренебрегая всем сущим, сосредоточился на своей работе, возможно даже увлекся, можно было понять, что человек привык работать, не очень-то обращая внимание на неудобства… Где-то за полночь, разбуженный вьюгой, которая выла, как на погибель, Тамбиев увидал, что майор и не думал ложиться. Он сидел, все так же ссутулившись, и струйка света обтекала плечо, теперь прикрытое шинелью, – видно, ночью похолодало…

По дыханию Тамбиева майор почувствовал, что Николай Маркович не спит.

– Я вас разбудил?

– Нет, нет… просто вспомнил одну деталь из биографии командующего. Сказали, друг Фадеева… Так?

– Пожалуй, – ответил он не торопясь. – Представлял вместе с Фадеевым Дальний Восток на Десятом съезде. И, как делегат съезда, ходил на штурм Кронштадта вместе с ним… Достаточно этого, чтобы назвать человека другом?

– Да, конечно… Простите, что я вас оторвал от работы, – произнес Тамбиев.

С рассветом выехали в Шендеровку.

Ума не приложить, за сколько часов до рассвета майор встал из-за стола и как долго он спал, но, когда бронетранспортер вышел на шендеровскую дорогу, Борисов был, как и накануне, полон сил.

– Не думаю, чтобы Гитлер сомневался в решимости Штаммерманна сопротивляться нашему натиску, – произнес майор, всматриваясь в перспективу дороги – с рассветом вьюга присмирела и извив дороги обозначился. – Просто он острастил генерала, острастил и обнадежил: «Можете положиться на меня как на каменную стену… А пока держитесь до последнего патрона…»

Баркер не отрывал глаз от дороги, он не без тревоги ждал встречи с Шендеровкой.

– Вы думаете, причина стойкости немцев в этом?

Майор улыбнулся: с той минуты, как он впервые увидел Баркера, между ним и английским гостем шло единоборство, упорное.

– Нет, не только в этом.

– А в чем еще?..

Но майор, возможно, не хотел торопиться с ответом.

– По-моему, это Шендеровка, – сказал майор, все еще всматриваясь. Действительно, слева встали заиндевевшие деревья, хаты за деревьями, плетни. – Держи правее, тут все и начнется, правее, – сказал майор шоферу.

Свернули направо и едва не уперлись в старика, одетого в овчинную шубу, какие носят в здешних местах пастухи, да в островерхую шапку.

– Верно мы едем? – крикнул майор, узрев старика. – Попадем мы к… немцу?

Старик понимающе повел рукой.

– Только к немцу, никуда больше, его там как соломы навалено.

Машина рванулась и тут же остановилась – овраг.

– Пожалуй, надо выходить, – сказал майор. – Пойдем вдоль оврага, тут недалеко… Вон эта акация на краю оврага, я узнаю ее, – протянул он руку, и все посмотрели вслед за протянутой рукой, но ничего не увидели, даже дерева, которое видел сейчас майор. – Вон та акация, вон… – произнес майор я все тянулся рукой через овраг.

– Да, я вижу, – сказал Баркер, сказал, чтобы успокоить майора.

Но майору достаточно было, что Баркер увидел это деревце, опушенное снегом. Для него точно имело значение, что гости, добравшиеся сюда через тысячекилометровое ненастье, увидели невысокий стожок ветвей в снегу. Эта акация словно подала майору сигнал для рассказа.

– В самом начале немецкий выступ занимал площадь километров четыреста и упирался своей вершиной в Днепр. Да, да, Канев на Днепре был этой вершиной… Семь стрелковых дивизий, танковая и мотодивизия – сила могучая и боеспособная. Верно, боеспособная, и я вам сейчас докажу. В Сталинграде войска, что были в котле, в сущности, не взаимодействовали с теми, кто шел им на помощь. Здесь иное дело…

Они вернулись к бронетранспортеру, намереваясь пробиться в лес, но это было не просто. Бронетранспортер обогнул поле, но до леса так и не добрался. У второго оврага, где ямы с телами немцев стали закапывать, молодой солдат, у которого горло было перевязано бинтом – след ранения, а возможно, обычная простуда, – откликнулся на вопрос Баркера:

– Тут, говорят, генерала откопали, генерала от инфантерии?..

– Какой там генерал от инфантерии!.. Просто командующий группой Штаммерманн!..

Баркер опешил:

– Что вы сказали? Штаммерманн? Вы не ошиблись?..

Бледность смущения тронула щеки молодого солдата.

– Нет, я понимаю, что говорю. Штаммерманн.

Бронетранспортер двинулся к лесу, но чем ближе он подходил туда, тем с большей храбростью мертвые преграждали ему путь. Пришлось повернуть обратно.

– Этот… интеллигентный мальчик сказал правду? – вопросил Баркер, когда бронетранспортер вновь вошел в Шендеровку. – Штаммерманн?