Текст книги "Кузнецкий мост (1-3 части)"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 128 страниц)

65

Бардин был на аэродроме, когда самолет Черчилля приземлился на желтой августовской траве просторного поля. Черчилль показался Бардину неожиданно белолицым, точно прилетел он не из Каира, а из сумеречно-хладного Шпицбергена. Сойдя по трапу на землю, он устало поднял два пальца, точно намеревался благословить встречающих. В некогда воинственном знаке «Victory», знаке грядущей победы, сейчас было мало воинственности.

За многочасовой полет у Черчилля определенно затекли ноги. Он нес свое полное тело осторожней обычного, при этом поднятая ладонь, два пальца которой были растопырены, как буква «V», помогала ему сохранить равновесие. Но, быть может, воздетая ладонь означала не только это? Для Черчилля – знак британской победы, для русских… Два толстых черчиллевских пальца были воинственно рогаты, и кто не знал о многозначительной «V» – «виктория», «победа», – мог принять их за знак второго фронта. Истинно, черчиллевская рука разом обратилась в хоругвь. Знает, многоопытная бестия, какой стяг поднять у большой заставы российской.

Уже отойдя от самолета, Черчилль вдруг увидел советского военного летчика в синей гимнастерке, остановился. Не иначе, у него возникло желание подойти к летчику, может быть, пожать руку, возможно, даже сказать: «Товарищ по оружию…» – жест старого парламентария, всемогущий жест. Сколько помнит себя Черчилль, этот прием действовал безотказно. Но сейчас было не то. Рука старого тори неопределенно дернулась, и он захромал дальше. Не было сомнений, то, что было хорошо прежде, сейчас решительно не годилось. Видно, эта встреча и по мысли Черчилля должна была стать иной. Без раутов и приветственных спичей, без протокольных визитов и торжественных тирад в газетах. Даже без пресс-конференций и дежурных интервью. Чем строже, тем действеннее. Поэтому лучше не очень щедро расточать улыбки, никого не хлопать по плечу и уж по возможности меньше обмениваться рукопожатиями. Черчилль полагает, что ему надо дать понять, какой линии поведения он намерен держаться, нет, не безотносительно к тому, как будет себя вести советская сторона, а именно в связи с этим.

Но что это? Как ни пытался Черчилль приметить признаки сдержанности, пока это ему не удалось. Военный оркестр, как показалось английскому премьеру, великолепно натренированный и вышколенный, исполнил английский гимн, а почетный караул явил такую четкость построения и шага, что затекшая нога старого Уинни заметно выпрямилась и принялась отбивать такт.

Но, может быть, все было в пределах протокольной нормы? В конце концов, прибыл премьер союзной державы, и гимн с почетным караулом должны этому сопутствовать независимо от желания хозяев. Очевидно, не это определяет истинную температуру встречи. А что именно? И англичанин ощутил тоскливое посасывание под ложечкой, когда им овладевали подобные эмоции, у него и прежде посасывало…

…Сталин по своему обыкновению вышел из-за стола и двинулся гостю навстречу.

– Ваш полет был небезопасен, последние две тысячи километров вы летели в непосредственной близости от линии фронта, – сказал он, протягивая руку.

Воодушевление отразилось на лице Черчилля. Все, что говорил себе старый Уинни о необходимости быть сдержанным, отлетело прочь, его лицо порозовело и расплылось в улыбке.

– Если бы этот полет был трижды опаснее, чем на самом деле, я бы все равно явился в Москву, премьер Сталин, – произнес Черчилль, пожимая ему руку. За исключением полуофициального «премьер Сталин», эта фраза была сердечной вполне. Впрочем, и протокольное «премьер Сталин» можно было понять и простить, именно так Черчилль адресовался к Сталину в письмах. – К тому же что мой полет в сравнении с полетом русской делегации в Вашингтон, – улыбнулся он Молотову. Он должен был справедливо распределить соответствующую долю приятных слов между хозяевами, иначе разговор не будет подготовлен.

– Главное, чтобы ты знал, что летел не напрасно, остальное не страшно, – сказал Сталин, глядя не столько на Черчилля, сколько на Молотова. Он уже принялся сооружать понтон между легкой преамбулой и мощным основанием того, что за нею должно последовать. Взглянув на Молотова, он дал понять, что имеет в виду не столько миссию Черчилля, сколько миссию Молотова. К разговору о втором фронте тут было два шага.

Нельзя сказать, чтобы старый Уинни не почувствовал этого.

– Я хочу говорить о втором фронте, – произнес Черчилль и вздохнул. Ему наверняка казалось, что, взяв инициативу этого разговоpa в свои руки, он обретет преимущества. – Я хочу говорить откровенно, – подтвердил он.

Черчилль откашлялся, и его кулаки медленно опустились на стол, наверно, в знак того, что его реплика будет достаточно обстоятельной.

Черчилль заговорил, видно, этот монолог был им заготовлен в те долгие часы, когда самолет, пройдя над холмами Северного Ирана, вышел к Каспийскому морю, и повторен над необозримой русской равниной.

Смысл пространной реплики можно было понять так: союзники не смогут предпринять высадку в сентябре, кстати, этот месяц является последним возможным месяцем для операций такого рода. Они будут готовы осуществить это намерение лишь в будущем году. На Британские острова перебрасывается миллионная американская армия, операция по переброске будет завершена весной. Предполагается, что американцы направят двадцать семь дивизий, к которым присоединится двадцать одна дивизия англичан. Пока численность американских войск на островах не превышает двух с половиной дивизий.

Черчилль продолжал говорить, не спуская глаз со Сталина, он точно контролировал себя по тому, как каждое его слово воспринимал человек, сидящий напротив.

Сталин становился все угрюмее и, как могло показаться, безучастнее. Черчилль говорил, а Сталин сидел в своем кресле, полусклонившись над столом. Иногда Черчилль умолкал, точно приглашая Сталина заговорить, но молчание было англичанину ответом, недоброе молчание.

– Мы не вправе рисковать, – сказал Черчилль.

– Человек, который не готов рисковать, не может выиграть войну, – произнес Сталин и, чувствуя, что его слова могут быть приняты Черчиллем на свой счет, пояснил: – Наш опыт показывает, что войска должны быть испытаны в бою.

Наступило молчание. Стул под Черчиллем скрипел, и было слышно, как кряхтит англичанин. Это было нелегкое покряхтывание старого человека, похожее на стон.

– Думали ли вы, почему немцы в сороковом году не вторглись в Англию? – полюбопытствовал британский премьер. – Гитлер был в тот момент в зените могущества, а наша армия не превышала двадцати тысяч.

Сталин встал, встал неожиданно легко – мысль, которую он готовился высказать, определенно придала ему силы.

– Почему немцы не вторглись? – переспросил Сталин. Опытный полемист, он понимал, что иногда надо повторить довод оппонента, а потом уже утвердить свой. Здесь, полагал он, двойной эффект: и впечатление особой лояльности к противнику и убедительность контрудара. – По-моему, это не одно и то же, – мягко заметил Сталин. Эта мягкость не должна была обманывать, обычно самые жесткие его слова следовали за нею. – Немцы, вторгшиеся в Англию, встретили бы сопротивление народа; англичане, высадившиеся во Франции, наоборот, поддержку. Какая тут аналогия?

Черчилль достал платок и, развернув, казалось, изумился его размерам. Никогда прежде носовой платок не казался ему таким большим. Он торопливо свернул платок и приложил к потному лицу.

– Тем более мы не должны оставлять французов на милость Гитлера, если вынуждены будем уйти с континента, – произнес англичанин, не отнимая платка от лица…

– А это уже совсем смешно, – реакция Сталина была веселой. – Не на поражении же нам строить свои расчеты.

Черчилль не поднял, а взметнул руку, нетерпеливо сжал ее и разжал.

– Карту! – произнес он. Карта была тут же добыта и покорно легла на розовую ладонь Черчилля. – Быть может, есть иной вариант десанта?

Но вниманием Сталина завладеть было уже нелегко, он перевернул папиросную коробку и, обнаружив на тыльной ее стороне нонпарельную строку, попытался ее прочесть. Ничего не было для него сейчас более значительного, чем эта строка.

– Если говорить о моей миссии в Африку, то там назревают события значительные, – заметил англичанин.

И вновь, как это было в начале встречи, Сталин сделал жест, показывающий, что перед ним гость. Позже, стараясь объяснить себе это, Черчилль склонен был думать, что в этом было традиционное кавказское уважение к гостю, но, наверно, дело было не только в этом. Как ни сложны были отношения между союзниками, перед Сталиным сидел глава правительства, с которым Россия пошла вместе на фашизм, остальное должно было быть производным.

– Да, в вашем последнем послании шла речь об операции «Торч», – сказал Сталин.

Черчилль сейчас был на коне. Да, старый Уинни понатужился и попробовал вложить ногу в стремя и – о господи! – взлететь и утвердиться на коне, всей огромностью своих ног ощущая прохладную глянцевитость седла. Правда, старого Уинни корежила одышка, но вожделенное было достигнуто – он был на коне!

– Ну, что можно сказать об операции «Торч»? – вопросил спокойно, даже спокойно-меланхолически Черчилль. Сейчас, когда он был на коне, он мог ослабить поводья и в какой-то мере пококетничать. – Но прежде чем ответить на ваш вопрос по существу, я хочу поблагодарить вас за то, что вы переуступили нам сорок «бостонов»…

Черчилль не ошибся, сорок «бостонов». Англичане, готовя североафриканскую операцию, попросили через Рузвельта (через Рузвельта!) переуступить им сорок «бостонов», направленных в Россию. Во всякое иное время ценность этих «бостонов» была относительной, но в нынешнюю тяжкую для России пору (не ясно ли, что темп немецкого наступления способна сбить только авиация?) эти сорок «бостонов» обретали цену немалую. И тем не менее согласие было дано, сорок «бостонов» едва ли не с русского фронта ушли в Северную Африку. Вот он, пример того, как надо приходить на помощь.

– Пользуюсь случаем…

– Да, пожалуйста. Итак, «Торч».

Сталин подошел к окну и пошире распахнул створки. Свежесть зеленых кремлевских полян, холодноватость кремлевского камня, а вместе с этим ветреность возвышенных здешних мест неспешно втекли в комнату.

Итак, «Торч»! Наверно, у Черчилля была необходимость, как это было, например, на борту крейсера «Принц Евгений», поудобнее устроившись в кресле, завладеть на добрый час вниманием присутствующих, имея в виду только собственную персону, однако, подняв глаза, Черчилль увидел Сталина. Характерной походкой, чуть-чуть вразвалку, Сталин возвращался к столу. Истинно, походка у него была штатской, неторопливо-спокойной, бесшумной, чем-то напоминающей неспешные интонации его речи.

Черчиллю потребовалось несколько фраз, чтобы изложить смысл операции «Торч»: дислокация, соотношение резервов, шансы сторон…

– Если мы сумеем овладеть Северной Африкой, само брюхо гитлеровской Европы будет в опасности, – сказал Черчилль и, взяв из стопки, лежащей посреди стола, лист нелинованной бумаги и положив его перед собой, набросал силуэт крокодила и вонзил ему в брюхо шпагу, при этом его карандаш действовал с такой быстротой и уверенностью, какая в англичанине и не угадывалась. Очевидно, он рисовал этого крокодила не впервые.

Черчилль пододвинул листок с рисунком Сталину.

– Вместо того чтобы атаковать крокодила в жесткую морду, мы поразим его мягкое брюхо.

– Да, да, – сказал Сталин и кивнул не столько в знак согласия с Черчиллем, сколько в подтверждение каких-то своих мыслей.

Но это не обескуражило Черчилля, он продолжал говорить. Очевидно, расчет англичанина, чисто психологический, строился на том, чтобы в начале беседы заявить об отказе от второго фронта, а вслед за этим, сдерживая гнев русских, раскрыть им замысел операции «Торч». По мысли Черчилля, такой план беседы сулил известные выгоды: русские проглатывали горькую пилюлю и не ощущали, как она горька.

Сталин слушал, полузакрыв глаза, едва заметно покачивая головой. Трудно было понять, что означало это покачивание головой, в равной мере печальное и одобрительно-доброжелательное.

– Дай бог, чтобы это предприятие удалось, – сказал Сталин, так и не подняв глаз. Эти слова, видно, очень соответствовали его настроению в эту минуту. «Пусть удастся это предприятие! – точно говорил он. – Пусть удастся. Дело союзников нас радует, но пусть оно не заслоняет главного». – Очевидно, североафриканская операция явится дополнением к тому, что предстоит сделать в Европе? – спросил Сталин. По тому, как четко был сформулирован этот вопрос и с какой энергией произнесен, Сталин хотел разговора по существу.

Черчилль говорил, а Сталин прикидывал, насколько эффективен новый план союзников. Конечно же, «Торч» – не второй фронт, но то, что союзники обратились осенью 1942 года к «Торчу», в какой-то мере явилось успехом русских. Их жесткого беспокойства о втором фронте, их настойчивости.

Черчилль говорил, а Сталин, верный своей привычке соотносить и анализировать, пытался ответить себе, что «Торч» даст союзникам.

Он осторожно прервал Черчилля, как бы рассуждая вслух, произнес:

– Что же это даст союзникам? Нанесет удар Роммелю с тыла. Устрашит Испанию. Столкнет немцев с вишистами. Создаст угрозу Италии.

Сталин умолк, а Черчилль не решался возобновить монолог, он явно был под впечатлением только что произнесенного. Так экономно и точно замысла «Торча» еще никто не формулировал.

– Для нас сейчас главное – Северная Африка, – сказал Черчилль. – По тому, с какой готовностью наши русские союзники откликнулись на просьбу о «бостонах», мы поняли, и для них ясно, как это важно.

– Важно, важно, – вымолвил Сталин не без труда и закивал в такт произнесенным словам.

– Благодарю вас, – сказал Черчилль. Он хотел истолковать последние слова как желание Сталина понять англичанина и одобрить его образ действий.

Черчилль встал. То, что можно было назвать первым визитом, закончилось для него со знаком плюс, и он хотел даже ценой некоторой поспешности поставить точку.

66

Когда на другой день Бардин посетил загородный особняк, служивший английскому премьеру резиденцией, он застал Черчилля в парке. Как обычно, английский гость был в форме цвета хаки, при погонах майора, что указывало, что он готов к очередной кремлевской встрече. Бардин приехал за ним.

– Вот смотрю на эту березу и думаю, а ведь мне надо еще себя убедить, что я в России, – сказал Черчилль.

– И береза тому доказательство?

– Да, пожалуй.

Он привык смотреть на Россию издалека, и она ему казалась даже дальше, чем была на самом деле. Это расстояние было прямо пропорционально ее диковинности и, в его глазах, чудовищности. Не мог же этакий монстр существовать на одной планете с Черчиллем! Его, Черчилля, извечное единоборство с Россией, единоборство, которому он отдал четверть века, было для него борьбой с пришельцами с Марса. Да, да, эта планета должна быть красной! Он никогда не думал побывать на этой планете, да, признаться, это казалось ему и невероятным. А необходимость заставила. К чему только не способна побудить необходимость. Но вот что интересно: вещи самые обыденные обрели для Черчилля смысл, какого они не имели никогда. Береза, обычная береза стала больше, чем березой. Да что береза. Сегодня он проник в бомбоубежище. Не без трепета он вошел в лифт, и тот опустил его в преисподнюю. Нет, небо было девственно-синим, и никто не помышлял о тревоге. Просто Черчилля разобрало любопытство. Как она выглядит, красная планета, если взглянуть на нее не с парадного крыльца? Он вошел в лифт и… провалился на девяносто футов под землю. Глубина! Он пошел из комнаты в комнату. Нет, не только просторно – светло, да такое впечатление, что дневной свет преломлен и направлен в недра планеты. Чудо, и только! Он поднялся наверх. Аквариум. С размерами его можно примириться, а вот золотые рыбки, которые берут еду прямо с ладони! Господи, чего только не увидишь на красной планете! Он вошел в дом и остановился перед краном как завороженный. Оказывается, вода может смешаться и достичь необходимой температуры до того, как вытечет из крана. Невиданно! Не надо ее наливать в раковину и смешивать до нужного градуса, как это делают на родине знатного гостя, а она уже вытекает из крана, так сказать, готовой. Все можно постичь, но это? Черчилль включил теплую струю и подставил палец. Божественно! Вот они, чудеса новой планеты. Непонятно только одно: кто к кому пожаловал в гости? Цивилизованный в страну варваров или варвар в страну цивилизованных?

– Ах, какое необыкновенное небо! – сказал Черчилль, когда они направились к машине.

– Августовское, – заметил Бардин.

– Для Москвы августовское, – был ответ Черчилля, хотя ему, наверно, хотелось сказать: для красной планеты августовское. – На островах этому дню не всегда сопутствует солнце. Было бы иначе, я бы запомнил.

– Запомнили бы? – переспросил Бардин. – Сегодня четверг, тринадцатое августа.

– Да, тринадцатое, день Бленгейма, – произнес Черчилль, и голос его посветлел заметно.

День Бленгейма, день Бленгейма… Боже, не бросай на произвол судьбы раба твоего Егора. Что же это такое – день Бленгейма? Да не красный ли это листок в семейном календаре знатного гостя? Но Егор Иванович может этого и не знать. Ему самим всевышним разрешается не знать.

– Это что же, не дата ли англо-французской битвы при Бленгейме и не победа ли первого Мальборо? Тысяча семьсот шестой?

Черчилль просиял. Если бы Бардин ошибся не на два года, а на двести два, все равно он был бы прощен великодушно.

– Семьсот четвертый! – произнес Черчилль, возликовав.

Если у Мальборо был некий символ, то это, конечно, Бленгейм. Вот и в книге Черчилля об отце, увидевшей свет в начале века, Бленгейму было воздано должное.

– Первый Мальборо, и победа первая, – произнес Черчилль серьезно и погасил улыбку. Он думал сейчас о чем-то таком, что имело прямое отношение к истории, но отнюдь не являлось историей. – Наверное, есть нечто такое, что сильнее нас, если сегодня тринадцатое августа.

Ну что ж, теперь он все сказал. Он хотел видеть в своей поездке в Москву новую победу Мальборо при Бленгейме. Теперь он все сказал.

Бардину сообщили, что, возможно, ему придется побывать в Стокгольме еще раз. По тому, как это было сказано, Бардин понял, поездка состоится наверняка, при этом в ближайшее время. Бардин пригласил Августу. Из опыта он знал, что ей на подготовку надо неизмеримо больше времени, чем ему, не столько на подготовку деловую, сколько психологическую. Она будет работоспособна, если успеет привыкнуть к мысли о поездке. Все, что надо было делать без этой психологической подготовки, Августа делала без энтузиазма.

– Вот что, голубушка, предстоит поездка в Швецию, готовьтесь, – сказал Бардин.

– Нельзя же так внезапно, – произнесла она, опускаясь в кресло, которое, к счастью, оказалось подле.

– Ничего себе внезапно! Два дня!

Он взглянул на Августу тем быстрым, но все отмечающим взглядом, которым иногда смотрел на нее, желая уловить настроение – обстоятельство немаловажное, если иметь в виду ее работоспособность. С того памятного дня, как Августа неожиданно явилась в Ясенцы, что-то в ее облике, да, пожалуй, и в поведении сместилось. Прежде она ему напоминала этакую цирковую лошадку, она не являлась людям на глаза неухоженной. А теперь произошло нечто иное – она не стеснялась быть некрасивой. Третьего дня, например, Бардин застал ее сидящей за столом с красными глазами. По всему, слезы ее были обильны – на стекле, лежащем перед нею, собралось озерцо. Бардину стало не но себе. Господи, вот он секрет мирозданья! Как из такой вот немощи возникает такая энергия и целеустремленность?

– Как перевод? – Он хотел, чтобы она недолго пребывала в состоянии шока, и спешил возвратить ее к очередным делам. Это должно было подействовать отрезвляюще.

– Какой перевод? – спросила она голосом, в котором еще не было силы.

– Как какой? Меморандум черчиллевский! Один и второй! – воскликнул он. В голосе его звучало раздражение.

– Да, да, помню, мне надо еще с час, – вымолвила она, не без труда поднимаясь.

– Бекетов звонил? Он будет? – крикнул он ей вдогонку.

– Да, он должен быть, – отозвалась она, уже перейдя в соседнюю комнату.

Бардин взглянул на часы. Бекетов опаздывал. Его самолет приземлился часа полтора тому назад на аэродроме, километрах в пятидесяти от Москвы. Пожалуй, в эти два часа можно было бы и добраться до Москвы, хотя, как помнил Бардин, дорога на аэродром не широка, там два или три переезда, возможен и затор.

Вот так всегда. В минуту трудную ему не надо человека, который возьмет на себя часть ноши, ему нужен человек, с которым можно отвести душу. Как хорошо умел слушать Сергей Бекетов: участливо, а следовательно, сердечно, мудро, невозмутимо, сохраняя и самообладание, и такт, единственно заботясь о благе. Да в этом ли все дело? Тут и слов не найдешь подходящих, не только поэтому. Просто Бардину хорошо с Сергеем. Пожалуй, это единственный человек, общение с которым оставляет в душе состояние какого-то мудрого покоя. Наверно, первоядром многолетних отношений Бардина с Бекетовым является то большое, что соединяет людей единой цели, но не только это, а то непреходяще человечное, что зовется родством душ. Все казалось: вот сейчас распахнется дверь и на пороге встанет Сережа Бекетов!

Но понадобилось еще добрых полтора часа, прежде чем Бардин услышал голос друга и увидел его щетину небритую.

– Погоди, ты куда приехал, в Наркоминдел или в Московскую патриархию? – крикнул Бардин, дотягиваясь до его бороды и охорашивая ее. – Не иначе, на лондонский православный приход претензии предъявил.

Но Бекетову было не до шуток.

– Тут не то что попом православным станешь, в муллу обратишься! Истинно, путь тернистый!

– Да ты что, пешком в Москву добирался?

– Нынче, милый мой, небеса утыканы терниями, пожалуй, больше, чем суша земная. – Он протянул Егору Ивановичу руку, протянул отчужденно, будто перед ним был не Бардин, а просто добрый приятель из клерков наркоминдельских. В мыслях своих он был еще где-то на заоблачных высотах, усыпанных терниями. – Где-то у Калача увязался «мессер» и шел неотступно до самой Рязани.

– Ну успокойся, дружок ситный. – Егор Иванович обнял Бекетова. – Двум смертям не бывать, одной не миновать! Хочешь чая?

Вошла Августа Николаевна с текстами черчиллевских меморандумов, они были переведены.

– В самом деле, хотите чая, Сергей Петрович? – спросила она. Нежное отношение Бардина к Бекетову сообщилось и ей, Августе была ведома история их отношений.

– Чая так чая, – сказал Бекетов. – Как миссия британская в град первопрестольный? – спросил он друга, дождавшись, когда Августа Николаевна вышла. Не то, что он считал неуместным задавать этот вопрос при ней, просто предпочитал говорить об этом наедине с другом.

– Вот она, суть миссии британской, на этих двух бумажках и уместилась, – сказал Бардин, раскрывая перед Бекетовым папку и извлекая из нее два листа, заполненные машинописным текстом.

Бекетов сел ближе к настольной лампе, углубился в чтение. Да, это были знаменитые черчиллевские меморандумы, которые британский премьер направил в Кремль 14 августа. Очевидно желая подчеркнуть, сколь значительны усилия англичан в войне и велики потери, Черчилль сообщил о морском бое, которым сопровождался конвой на Мальту.

Не находишь ли ты, что коммюнике построено таким образом, чтобы подчеркнуть, как велики потери? – спросил Бардин, когда Сергей Петрович закончил чтение и возвратил папку. – В самой интонации есть такой оттенок, будто бы Черчилль даже рад, что имеет возможность сообщить нам о гибели авианосца «Игл»! Он точно желает сказать этим: «Вот вы утверждаете, что несете главную тяжесть войны, а у нас не далее как вчера погиб авианосец. Вот каковы моряки британского флота, знают, когда погибать!»

– Да, в этом сообщении есть этот второй смысл, – сказал Бекетов, принимая стакан с чаем из рук Августы Николаевны, а заодно и коробку с московскими сухариками – в знак особого расположения Августа Николаевна угощала этими сухариками тех бардинских гостей, к которым особо благоволила. – А как все-таки миссия?

– Допей свой чай, и выйдем на минутку. Небось давно по земле не ходил.

Как ни велик был соблазн поговорить с Бардиным, Сергей Петрович пил чай не без аппетита, при этом отнюдь не пренебрег московскими сухариками.

– Теперь вижу, за морем не вкуснее, а? – спросил Бардин.

– Нет, Егор.

Они вышли из дома и, оставляя справа от себя площадь Революции, а слева «Метрополь», пошли к Китайгородской стене. Был одиннадцатый час вечера, и в московском небе, густо-черном, зыбились аэростаты. За этот год, как мог заметить Бекетов, их стало над Москвой много больше.

– Они встречались дважды? – спросил Сергей Петрович и указал взглядом на Кремль. Темный изгиб кремлевской стены, выходящей к Александровскому саду, еще был виден.

– Дважды, – ответил Бардин и ускорил шаг. Ему хотелось пройти к самой Китайгородской стене, там было безлюднее. – В среду как-то обошлось, а вот в четверг не очень.

– В среду правами хозяина завладело неким образом третье лицо – протокол?

– Да, пожалуй, а вот в четверг… Одним словом, Сталин направил ему меморандум, в котором прямо так, без обиняков врезал: во время, мол, нашего вчерашнего разговора я установил, что вы считаете невозможным организацию второго фронта. Это противоречит духу и букве июньского коммюнике, которым были подведены итоги переговоров, немало осложняет положение Красной Армии. Сегодня получен ответ Черчилля. В нем ссылка на все ту же памятную записку и утверждение достаточно оригинальное: разговоры о вторжении в этом году, мол, ввели противника в заблуждение и, таким образом, принесли свою пользу…

– И операция в Северной Африке как некий эрзац второго фронта? – спросил Бекетов. Он представил себе систему доводов Черчилля.

– Да, так и сказано. Если, мол, эта операция будет осуществлена, она окажет России большую помощь, чем какая-либо иная операция.

– А как Америка?

– Гарриман, он здесь, сказал, что Америка согласна с Черчиллем.

– Рузвельт согласен? – спросил Бекетов.

– Я так думаю, – ответил Бардин.

Сейчас они стояли у самой Китайгородской стены с ее ощутимо холодноватым дыханием, и она была им защитой.

– По-моему, вот за этим окном, что над нами, да, на четвертом этаже слева, был чичеринский кабинет, когда Наркоминдел находился в «Метрополе», – сказал Бекетов и, отступив от здания, попытался рассмотреть его фасад. – Да, у самого угла дома…

Сергей Петрович смотрел на окно, знал, за ним нет человека, о котором Бекетов сейчас думает, но оно отождествлялось с этим человеком. Приятно было думать, что это было именно его окно. Он подходил к окну, касался рукой его створок, распахивал… И хотя до этого окно принадлежало другим, да и после этого там людей побывало немало, разных людей, на веки веков оно соотнеслось с этим человеком. Все кажется, распахнется, и жизнелюбивый Моцарт хлынет на площадь – в комнате рядом стоял знаменитый чичеринский рояль, к которому нарком приходил, как к лесному ручью, набраться свежести и сил.

– Говорят, что где-то здесь пролегал его путь в Кремль, – заметил Бардин и посмотрел себе под ноги, будто отыскивая чичеринскую тропу.

– Да, как мне кажется, он шел мимо Исторического музея, входил в Александровский сад и Троицкими воротами проходил в Кремль.

– Троицкими, не Спасскими? – спросил Бардин.

– Нет, тогда ходили Троицкими. Видно, этой дорожкой, проторенной в девятнадцатом, Георгий Васильевич хаживал и позже, когда Наркоминдел перешел на Кузнецкий. Как-то я встретил его в Александровском саду, он шел в Кремль. – Бекетов улыбнулся. Как ни значителен был разговор, ради которого он пришел с Бардиным к Китайгородской стене, но это воспоминание, для Сергея Петровича бесценное, казалось, способно было жить рядом. – По-моему, это было где-то весной двадцать второго, когда подготовка к Генуе была в самом разгаре. Помню, был вечер, снег казался потемневшим, почти фиолетовым. Знаешь, в марте бывает такой снег. Георгий Васильевич был еще в своем зимнем пальто, тяжелое такое, с шалевым воротником. Я шел ему навстречу и, поздоровавшись, готов был разминуться, но он улыбнулся и жестом показал, чтобы я не уходил. Мы дошли до Троицких ворот. «Как вы полагаете, далеко пойдет Антанта в желании с нами договориться? – спросил он. – Российские долги – это непреодолимо?..» – «Генуя – первый разговор, а в первом разговоре не уступают…» – ответил я. «Тогда что делать нам? – спросил Чичерин. – Ждать второго разговора?..» – «Серьезные уступки требуют времени», – мог только ответить я. «У нас времени нет…» – сказал он. Сказал и точно предрек Рапалло…

– Да помнят ли они все это? – спросил Бардин. – Современность так горяча, что, пожалуй, историю и запамятуешь.

– Если бы это было один раз, может быть, они и запамятовали бы, – сказал Бекетов. – Но ведь это было трижды: Брест, Генуя, наконец, этот договор тридцать девятого! Помнят.

– Да, помнят, нельзя не помнить, – согласился Бардин. – Но иногда им хочется напомнить еще раз. Я-то, конечно, не напомню, но солдат, что сражается с немцем на Волхове, напомнит.

– Надо превратить идею второго фронта в пресс, – сказал Егор. – Видел пресс, которым давят подсолнечное масло? Ну, на маслобойном заводе видел? Вот вроде этого пресса. Давить на них день и ночь, чтобы они в плоскую плитку жмыхов обратились. Вы обещали! Давить в газетах, в общении с их народом, в переговорах. Обещали! Даже когда не очень верим, давить! Пусть пресс работает, все, что выдавим, наше. «Торч» – хорошо, «Факел» – тоже хорошо, новый конвой с «харрикейнами» – и это сойдет, тонны алюминия – в нашем доме и алюминий пригодится, «аэрокобры», «джипы», каучук, тушенка – и это не лишнее!.. Пусть как можно больше выдавливает этот пресс во имя нашей победы. Давить, и никаких гвоздей! Пресс! Пусть течет масло рекой, чем шире русло, тем лучше. Не хотите второго фронта, тем хуже для вас. – Он взглянул на Бекетова и не увидел на его лице воодушевления. – Как ты, Сергей?

– Второй фронт нужен нам как таковой, и ничего взамен, – заметил Бекетов и не мог не подумать, что-то есть в дипломатии Егора коммерческое, честное слово, даже купеческое! Сам-то он вон какой увалень, не человек, а котел паровозный, а дипломатия Егорова, пожалуй, бойка чрезмерно. – Что же касается свиной тушенки, – продолжал Бекетов, – то я ее у них покупаю за денежки, и вся их добродетель состоит в том, что они мне продают ее в долг. Поэтому все должно быть точно разделено: второй фронт и свиная тушенка. Скажу больше, у них и мысли не должно быть, что они могут за свиную тушенку купить второй фронт. Теперь о том, что ты называешь прессом. Да, пресс, да, давить на них и давить, но только этот пресс должен выдавить не тушенку, а большой десант.