Текст книги "Кузнецкий мост (1-3 части)"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 84 (всего у книги 128 страниц)

15

Поздно вечером в отдел явился Хомутов и сказал Егору Ивановичу, что слушал польское радио: наши ведут бои за Люблин.

– Не иначе, поляки объявят завтра состав временного правительства, – заметил Хомутов. Как приметил Бардин, у Хомутова был особый интерес к многотрудным польским проблемам, нельзя сказать, впрочем, что отдельским делам это было противопоказано – Польша и все польское занимали все большее место в наших отношениях с союзниками, а это, как следовало предполагать, было не чуждо бардинскому департаменту.

– Вы говорите обо всем этом с такой уверенностью, будто бы сходили за советом к своему Поборейше, – откликнулся Егор Иванович, не отрываясь от чтения пространного посольского сообщения, только что доставленного диппочтой из Лондона. Поборейша, которого назвал Бардин, был редактором польской газеты в Москве и одним из друзей бардинского заместителя. Хомутов, на взгляд Бардина, не бывал с поляком в деле, но отношения у них сложились так, будто они были крещены огнем.

– А я действительно говорил с этим… своим Поборейшей, – ответствовал Хомутов. Он не преминул оттенить «своим Поборейшей», дав понять Бардину, что не намерен ему спускать даже столь безобидной шутки. – Действительно, Егор Иванович… – повторил Хомутов. Он не часто называл Бардина «Егор Иванович», обходясь анонимными «вы, вас, ваш», а если это и делал, то не без очевидного намерения смягчить очередную резкость; впрочем, надо отдать должное Хомутову, он не очень округлял острые углы своих реплик, не любил округлять.

– Ну, и как он… Поборейша?

– Поборейша сказал: «Черчилль раздвоился в польских делах. Вы, русские, должны понять: раздвоился».

– В каком смысле раздвоился?

– В переписке со Сталиным клянет лондонских поляков, а на самом деле снабжает их оружием и склоняет к действию. – Хомутов вновь подошел к окну и, приоткрыв форточку, выпустил облачко дыма. Курил он много, со страстью, и это, как виделось Бардину, восприняло его лицо, желто-серое. – Кстати, это мнение не только Поборейши…

– А кого еще? – спросил Бардин. Хомутов подвел разговор к новому имени не без умысла, Бардин должен был знать это новое имя.

– Галуа…

Егор Иванович вздохнул.

– Не прост Галуа, но как ему не поверить, если сказанное им правда? Не прост Галуа…

Хомутов подошел к кадке с диковинным цветком, что стоял у батареи. Батарея выпарила влагу, и земля в кадке покрылась коркой, каменно-сизой. Хомутов сунул в сердцах папиросу в кадку, расплющив о твердую корку. Он это сделал с некоей окончательностью, точно хотел сказать: «Не прост, разумеется…»

– Говорят, что в Умань доставили лондонских десантников, которых выловили наши партизаны в приднестровских лесах. Не рассчитали с ветром, вот он и занес их восточнее, чем они хотели бы…

Хомутов упер в Бардина огненные зыркала, того гляди, там, где упал взгляд, пахнет дымом.

– Кстати, Галуа, как он сказал нам вчера, летит в Умань…

Бардин встал. Ничто не могло бы его заставить с такой легкостью сейчас подняться, но фраза о Галуа и Умани вон как взметнула.

– А что, если нам встретиться с Галуа? Хотя бы у меня в Ясенцах? Он, вы, я… втроем?

– И я тоже? – спросил Хомутов. В этой бардинской идее для Хомутова самым необычным было последнее – Егор Иванович приглашает его к себе в Ясенцы.

– Да, конечно… Сумеете организовать?

Хомутов пошел вокруг кадки с ботаническим дивом, ему надо было еще проникнуть в замысел Бардина.

– Попробую.

Он сказал «попробую» и с неодолимым любопытством посмотрел на Бардина, казалось, он увидел в нем сейчас такое, чего не видел прежде.

– Да, я попробую, – произнес Хомутов с несвойственной ему робостью и приблизился к двери, точно торопясь закончить разговор, который был для него так многослоен, что для постижения требовал сил дополнительных.

– Погоди, Хомутов, да не думаешь ли ты, что я приглашаю к себе Галуа, чтобы заодно заманить и тебя?.. Нет, нет, скажи, не осенило ли тебя ненароком этакое?

Хомутов остановился, обратив на Бардина глаза, в которых были и печальное внимание, и недоумение. Нет, непростая история отношений Хомутова и Бардина такого еще не знала.

– Нет, не осенило… – сказал Хомутов.

– И ты не неволишь себя? – спросил Бардин, теперь уже не скрывая улыбки. Этот эпизод с поездкой Галуа и Хомутова в Ясенцы точно сообщил ему силы, полуночной усталости как не бывало.

– Нет, Егор Иванович…

– Вот и хорошо.

Дверь за Хомутовым закрылась едва слышно, точно он опасался потревожить течение мыслей – он думал, нелегко думал.

16

Галуа шумно приветствовал поездку в Ясенцы – среди нещедрых радостей, которые дарила ему военная пора, ничто не могло сравниться с перспективой посещения русского дома, тем более бардинского. Впрочем, Галуа был не столь бескорыстен, когда речь шла о встрече с Бардиным, тут у него были свои резоны, по-своему веские.

Бардин сказал о визите Галуа Ольге и поверг ее в смятение: ну, естественно, Галуа однажды был в этом доме, но это же было вроде мальчишника, а с мальчишника взятки гладки. Теперь иное – в доме хозяйка.

– Ольга, не робей! – возгласил Бардин, он был не склонен расстраиваться по пустякам. – Время военное, до разносолов ли нам сейчас?.. Воспользуйся тем, что за окном мороз, и приготовь пельмени. Бутылка водки и полсотни пельменей на брата… Что еще надо? Да не забудь приправить пельмени чем-нибудь экзотическим… ну, например, соусом на красном перце, жареном луке, томате… Впрочем, соус можешь подать отдельно. Итак, пельмени; мясо я тебе добуду, а муку наскребешь… по сусекам. Я так и обозначу: Галуа едет в подмосковную усадьбу Бардина на пельмени.

Ольга посветлела: сказал человек слово и точно камень снял с плеч. Все-таки необыкновенный характер у него: ничто не способно его омрачить. Все подвластно его пухлой длани: протянул и снял недуг, коснулся и прогнал печаль, сказал слово, как сейчас, и глянуло солнышко. Главное даже не в том, что человек способен на такое, главное – убедить себя, что это в его власти, а остальному, в конце концов, не трудно поверить.

– Ну как, Оленька?

– Все сделаю, Егор, как ты сказал, все добуду, все сотворю…

Но что Бардину надо от Галуа? Никто лучше Галуа не знает польской проблемы, как ее воспринимает сегодня Лондон. Нет, не только потому, что Галуа ведомы лондонские повороты стратегии войны, просто польский вопрос стал знаком нынешней политики Черчилля – тут средоточие его разногласий с Россией. Знать мнение осведомленного Галуа – это, по нынешним временам, знать много.

С утра непогодило и подзанесло дороги обильным и сыпучим февральским снегом, но опытный Хомутов выманил Галуа на Кузнецкий на полчаса раньше и выехал в Ясенцы, имея в запасе полных минут двадцать. К урочным двенадцати первые пласты снега были вспаханы, и резервных почти хватило, чтобы пробиться в Ясенцы. Но Бардина уже объяло беспокойство, и он, облачившись в отцовский полушубок и валенки, выбрался за ограду и дважды взглянул в пролет заснеженной дороги, высматривая наркоминдельскую «эмку».

– А я не признал вас, Егор Иванович, ей-богу, не признал! – произнес Галуа, выбираясь из машины и пригибаясь, точно желая прошибить головой, которая сейчас сделалась странно острой, снежное облако. – Вот они, метаморфозы новой России: думал встретить этакого комильфо в черной паре, а встретил крестьянина в валяных сапогах. Оказывается, второй – тоже дипломат…

Он снял в сенцах жиденький зипунишко, подбитый доходящей канадской или австралийской лисой, и, приплясывая, вошел в комнату, однако тут же как-то затих и остановился – перед ним стояла Ольга.

– Ну, Егор Иванович, а вот этого я от вас не ожидал! – вдруг его немоту точно прорвало. – Утаил от нас Ольгу Васильевну, утаил, утаил!.. Прошлый раз пробыл в этом доме от утренней зари до вечерней, а Ольги Васильевны не видал!.. Где та железная дверь, за которой вы ее держали?..

– Видит небо, ее тогда не было здесь!.. – не на шутку смутился Бардин.

– Небо? Оно для меня не авторитет! Вы Ольгу Васильевну призовите в свидетели…

– Оленька, скажи, пожалуйста…

Ольга отвела с пламенеющей щеки червонный локон, сердито сомкнула толстые губы – в минуту смущения они у нее точно набухали.

– Не было, не было…

– Не убедительно! – воспротивился Галуа, он не хотел отпускать Ольгу. – А кто тогда подготовил наше пиршество?.. Ну, согласитесь, так ведь? – обратился он к Хомутову и немало смутил того. Хомутов стоял в сумеречном углу и с превеликим любопытством рассматривал Ольгу – в этот февральский день, осиянный тускло-оранжевым солнцем и сухим ненастьем, она показалась Хомутову неким дивом.

– Нет, почему же? – вопросил Хомутов и поглубже зарылся в свои сумерки; видно, изумление, вызванное приглашением посетить его ясенцевское обиталище, все еще владело Хомутовым. Как полагал он, эмоциональный Бардин никогда не делал такого, что было бы определено одними эмоциями. В поступке Бардина было, разумеется, доверие к Хомутову, доверие даже несколько демонстративное. Он точно говорил: «Вот ты думаешь, что я предубежден, а я ввожу тебя в святая святых бардинского клана – в свой дом, при этом не страшусь тебе открыть и такое, что в глазах иных почти предосудительно: Ольгу…»

А Галуа, взглянув на Ольгу, определенно расхотел заниматься делами. Больше того, необъяснимое воодушевление объяло его. Он открыл крышку старого бардинского пианино, и вдруг гимназические вальсы, игранные на знатной Моховой в девятьсот шестнадцатом, переселились под стреху бардинского дома. Он играл неловко, воодушевленно, весь отдавшись настроению минуты. Мотив был неуверен, мелодия сбивчива, но все побеждало настроение – слушать его было приятно.

– Егор Иванович, я же знаю, чего вы заманили меня сюда! Небось вас все еще занимает Черчилль с Иденом и Бивербруком?.. Да неужели я уж так безнадежен, чтобы глядеть на Ольгу Васильевну и говорить о Черчилле? Не хочу, долой! – развоевался он не на шутку. – Долой, долой!..

Бардин подумал: «А что с ним будет после третьей рюмки?» Однако и после третьей, и после четвертой рюмки ничего с Галуа не произошло. Кажется, он пьянел медленнее, чем прежде. Видно, свое сделали пельмени. Круглое блюдо, сотворенное из толстого фаянса, удерживало их гору. Как ни деятельны были за столом трое мужчин, гора не уменьшалась – две сотни пельменей, которые выстудила Ольга минувшей ночью, казалось, не убывали. Хозяева выпили за гостей, гости – за хозяев. Потом столом завладел Галуа. В том, с какой верностью были расставлены акценты в его спичах, одном, потом втором, француз казался трезвым. Первый тост за дом и хозяйку.

– За все ваши доблести, Ольга Васильевна, и, конечно, за красоту – нет победнее прелести русской женщины! – возгласил он с печальной отвагой. Она, эта отвага, видно, была добыта им в лихом житье-бытье.

Второй тост:

– За фронтовое братство Бардиных, за тех, кто там! – Галуа обернулся на окно, теперь застланное снежной заметью, умолк, точно окно отняло у него веселость, которая только что была.

Неизвестно, как долго продлилось бы это молчание, если бы Ольга не произнесла:

– За Якова Ивановича, за Мирона Ивановича, за Сергея Егоровича… – да так, с церемонной обстоятельностью, издревле принятой в русских семьях, она перечислила всех по имени-отчеству. – И за Мирона Ивановича… – повторила она, и Бардин, взглянув на нее, увидел, что эти слова были произнесены ею с горькой страстью, почти укоризной, какой прежде не было. И она заметила, что это стало ясно Егору Ивановичу, заметила и тихо поднялась из-за стола. А наблюдательный Галуа произнес вдруг:

– Егор Иванович, радуйтесь слезам женщины – они возвращают ей красоту.

У Бардина реплика Галуа не вызвала улыбки. «Она жалеет Мирона или, быть может, не только жалеет?.. – думал Егор Иванович. Ему стоило труда, чтобы не устремиться вслед за нею, хотя он понимал, что не должен делать этого. – Если это слезы, то тайные слезы, он и я не должны их видеть», – думал Бардин.

Но целеустремленный Галуа не давал скучать. Он сказал, что рад тому, что Поборейша свел его с Хомутовым, солдатом и дипломатом, прежде всего солдатом.

– Все козыри, которые союзники обрели в войне, обретены солдатом – дай бог, чтобы мы их сохранили и обратили в дело… – заметил Галуа и поднял бокал за здоровье Хомутова. – Вот вы солдат и должны понять меня: все видят уже зарю победы, видят и те, кто не доживет до нее… Обидно, жестоко – обидно, несправедливо… Не так ли?

Хомутов сомкнул веки, казалось, сомкнул до боли, потом распахнул – внимание Галуа и вопрос Галуа были для него неожиданны.

– Да, несправедливо, но это объективная несправедливость, так сказать; идет война, и никто не знает, когда и где подберет тебя пуля. – Он умолк, но никто не проронил слова. Хомутов, видимо, сказал не все. – И в самом деле, объективная несправедливость – не в наших силах остановить войну. – Он с нескрываемой тоской взглянул на Галуа.

– Но можно подумать, что есть и иная несправедливость? – спросил Галуа, он проник, как можно было понять, в логику диалога и пытался приблизить его развязку.

– Есть.

– И это поддается уточнению?

– Да, разумеется, – ответил Хомутов и пояснил с готовностью: – Я говорю о том случае, когда солдат, сражающийся за правое дело, гибнет от пули, посланной в спину…

Всемогущий Хомутов одним ударом приблизил разговор к той самой черте, с которой сегодня он должен был бы начаться.

– Черчилль говорит: «Мы вступили в войну из-за Польши», – мигом сообразил Галуа, не зря он берег драгоценную трезвость. А фраза его была истинно трезва; он и прежде, обороняясь, обращался к слову лица одиозного – «Черчилль говорит!» – а сам отступал в тень. – Надо понять и Черчилля: британский кабинет и парламент думают так же… С парламентом говорить ему, а не нам!..

Бардин вышел из-за стола и сел на софу, точно эта позиция давала ему возможность лучше рассмотреть француза, а кстати и установить дистанцию – для атаки это было необходимо, а у Бардина Егора Ивановича было намерение атаковать. Вон какую тираду изрек Галуа: «С парламентом говорить ему, а не нам!»

– Тут два вопроса: состав польского правительства и граница… – подал голос Бардин, не вставая с софы, тон его был спокоен. – Вопрос о границе не нами придуман и не нами решался. То, что вошло в историю под именем линии Керзона, учитывало и английское мнение, при этом больше консерваторов, чем всех остальных, – правых консерваторов, чья антисоветская, а возможно, даже антирусская вера стала и у англичан притчей во языцех, – я говорю о лорде Джордже Натаниэле Керзоне.

Галуа обнаружил нетерпение – беседа все больше обращалась к теме, где у Галуа были известные козыри, и не в его характере было скрывать их.

– Ну, этот мотив британской политики известен мне больше, чем вам, – возгласил Галуа почти воодушевленно и, вскочив со своего места, устремился к софе. – Да будет вам ведомо, что лорд Джордж был той самой фигурой, по поводу которой, можно сказать, мнение петербургской Мойки и московского Кузнецкого моста могло быть тождественным! Не согласны, а я вам сейчас это докажу! – Он опустился на угол софы, на которой продолжал сидеть Бардин; он сел, не дожидаясь приглашения Егора Ивановича, но в том, что он решился сделать это, была не столько бесцеремонность или даже известная вольность, недопустимая в подобных обстоятельствах, сколько желание расположить собеседника. – Еще в пору моего золотого детства русские газеты печатали карикатуры на Керзона, которые при Советах перепечатала бы любая газета!.. Нет, я имею в виду не только его антирусские маневры в Индии, Афганистане, Кувейте, которые он, как мог, скрывал, не только!.. – Он даже подпрыгнул – старая бардинская софа под расторопным французом обрела упругость, какая в ней и не подозревалась прежде. – Речь об ином, ну, эта его исповедь в палате лордов в девятьсот седьмом – да этакой русофобии даже палата лордов не слыхала. Скажу больше, то, что известно под именем «ультиматума Керзона» и стало эталоном классической антисоветчины, в тезисах существовало в девятьсот седьмом. Вы поняли мою мысль?

Бардин рассмеялся, да так громко, что его колени пошли ходуном.

– Не хотите ли вы сказать, что антирусское и антисоветское преемственно, Алексей Алексеевич?

Галуа обернулся к Бардину улыбаясь, ему нравилось, когда его на русский манер звали Алексеем Алексеевичем.

– Именно это я и хотел сказать, – мгновенно отозвался он. – А вы полагаете, что это не так, Егор Иванович?

– Не так, конечно, не всегда так… хотя совпадения, которые могут иметь место, поразительны…

– Как в случае с лордом Керзоном, верно? – тут же реагировал Галуа, и тугие пружины бардинской софы в очередной раз подбросили его почти невесомое тело.

– Да, как в случае с лордом Керзоном, – согласился Бардин без особого энтузиазма; впрочем, он не выразил энтузиазма, чтобы не обнаруживать интереса к тому, о чем сейчас говорил Галуа и что было на самом деле для Егора Ивановича интересно, при этом не только само по себе, но и в связи с тем большим, что возникало в беседе – вопрос о границах. – Позволительно будет спросить, господин Галуа, формула Керзона о границах была не только антисоветской, но и антирусской?

Это бардинское «позволительно будет спросить» не очень соответствовало тону предыдущего разговора с Галуа, но возвращало диалогу с французом деловую, больше того, официально-деловую интонацию, которая сейчас казалась наиболее уместной.

– Именно, – отозвался Галуа. – Я говорю «именно» не голословно. Очевидно, и то, что я скажу, известно вам не хуже, чем мне, но я все-таки это скажу. Есть документ, в какой-то мере хрестоматийный, принятый в Версале. Смысл документа: защита национальных меньшинств, населяющих Польшу. Документ имел в виду украинцев, белорусов, в первую очередь, то есть тех, кто вместе с русскими составляет ядро населения России. Суть документа: Польша осуществляет суверенитет над частью «бывшей Российской империи». Хорошо помню эту формулу: «…над частью бывшей Российской империи». Иначе говоря, право, дарованное Польше Антантой, позволяло ей взять под свое начало исконные украинские и белорусские земли. Собственно, граница, предложенная Керзоном, была предложена во исполнение этого документа и без зазрения совести относила к Польше эти земли. Поэтому, когда мы говорим «линия Керзона», то это линия того самого Керзона, который не любил Россию…

– И любил панскую Польшу? – спросил Хомутов, он будто ждал своей минуты, чтобы задать этот вопрос. Хомутов был внимателен к поединку Бардина со своим иностранным гостем, коли приберег именно этот вопрос.

– Пожалуй, любил панскую Польшу… – согласился Галуа без энтузиазма, он чувствовал, что вопрос Хомутова мог предварить другой вопрос, еще более каверзный.

– Больше… господина Черчилля?

Галуа покинул софу, только что приятно упругая, она вдруг сделалась твердой – софа отказывалась баюкать Галуа.

– Вы хотите сказать, что Черчилль воспринял линию Керзона?.. – вопросил он, когда достиг окна. – Но ведь Черчилль стал русофобом после Октября…

Бардин шумно встал, ему была не под силу строгая линия этого разговора.

– Вот вы и ответили на свой главный вопрос: нелюбовь к революции может великолепно существовать и без нелюбви к России…

Галуа рассмеялся, в нем было сильно чувство юмора, и в жертву ему он мог отдать и позицию в споре.

– Как, например, у Черчилля, не так ли? У Черчилля, а не Керзона?..

– Да, пожалуй… – согласился Бардин. Если он и извлекал какие-то выгоды из этого разговора, то будто бы делал это вынужденно – в его голосе не было воодушевления. – Уйдя, Керзон оставил в Польше Черчилля.

– И тот пребывает в Польше до сих пор, не так ли? – вопросил Галуа. – До сих пор?

– Да, с некоторыми неудобствами, вызванными оккупацией… – сказал Бардин.

– Таким образом, проблема лондонских поляков прямо отождествляется с проблемой Черчилля? – спросил Галуа и осторожно отпил глоток огненной влаги, точно приглашая остальных последовать ему.

– По-моему, каждый из нас волен сделать свой вывод, – произнес Бардин и пошел к столу, как бы отвечая на приглашение Галуа.

– Знаете, господа… – Галуа сказал «господа» с той гордой бравадой, с какой, наверно, говорил некогда у себя на Моховой в кругу взрослеющих гимназистов. – Знаете, господа, вы дипломаты, и у вас язык на замке, а я птаха свободная и волен говорить, что думаю… не так ли? Так вот, я готов говорить, что думаю… – он решительно отодвинул рюмку с водкой. – Логика этого разговора жестока, я бы сказал, неумолимо жестока. Поэтому, быть может, в интересах истины надо… оборвать логическую нить и повести разговор вне связи с тем, что было тут сказано. Именно вне связи, иначе мы забредем бог знает куда!..

– В интересах истины, но вопреки логике? – переспросил Бардин и не мог удержать смеха.

– Вы ухватили мою мысль верно, – согласился Галуа, а Бардин с печальной пристальностью взглянул на француза, пытаясь проникнуть в непростой смысл его последней реплики. В самом деле, почему вдруг Галуа захотелось обломать логический стержень беседы? Не потому ли, что разговор опасно уперся в Черчилля, грозя нанести ему удар, едва ли не смертельный. Расчет Галуа был по-своему оправдан: истина дорога, можно добыть ее, не обращаясь к Черчиллю.

– Валяйте, пусть будет по-вашему: в интересах истины, но вопреки логике! – согласился Бардин, занимая место за столом и приглашая Хомутова сделать то же. Бардинский коллега, замкнувшись в молчании, точно копил силы – он все еще ждал своей минуты.

– Так вот, если отстраниться от того, что было здесь сказано, – заметил Галуа раздумчиво, – напрочь отстраниться и предать забвению, то уместно задать тот самый вопрос, с которого мы начали сегодня: «А кто же тот злодей, который стреляет в спину?..»

Бардин молча смотрел на рюмку, полную водки, честное слово, не хотелось пить.

– Отвечайте на этот вопрос как умеете, – наконец произнес Егор Иванович. – Вы вольная птаха, у вас вон какой простор…

– Откровенно говоря, я способен только повторить вопрос: «Кто злодей?..» – произнес Галуа едва слышно.

Встал Хомутов – вот она, его минута.

– Егор Иванович, вы меня отпускали на неделю в Минск, ну, помните? – обратил он на Бардина хмурые глаза, даже странно, что он начал свою реплику с вопроса к Егору Ивановичу.

– Ну, помню, в Минск… – произнес Бардин, это покорно-участливое, ласковое «ну, помню» должно было ободрить – в голосе его не было порыва, но не было и большой уверенности, он нуждался в ободрении.

– Егор Иванович знает, на прошлой неделе я летал в Сумы с канадским хлеботорговцем, его предки из здешних мест. Нас принимал кавалерийский генерал, чье соединение формируется в окрестностях города. Он сказал: «Дипломат, хочешь, покажу тебе одного человечка, сразу перестанешь быть идеалистом». Признаться, он показал мне этого человека не столько анфас, сколько в профиль, но и этого было достаточно, чтобы перестать быть идеалистом. Короче, это был аковец-перебежчик, накануне заброшенный в Полесье из Эдинбурга.

А Галуа точно не слышал Хомутова, потянулся к графину с водкой, долил хозяину.

– Был я тут на днях у Керра. Говорит: «Сталин сказал, что польский вопрос окончательно рассорит меня с вашим премьером». А я ему: «Надо уступить, господин Сталин, и не ссориться». А он: «Уступить… не имею права, мистер Керр».

– Насколько я понимаю, у Керра тут нет своего мнения? – спросил Бардин.

Галуа рассмеялся:

– Странно, но именно поэтому он информирован, очень…

– Там, где нет мнения, необходимо много информации? – настаивал Бардин.

– Иногда бывает так, – произнес Галуа.

Печальная пауза полонила их, даже свет забыли зажечь. Ольга застала их сидящими в полутьме.

– А у меня чай готов, – произнесла она нарочито весело.

– Трудный разговор хорошо запивать чаем… – подал голос Бардин и зажег свет.