Текст книги "Кузнецкий мост (1-3 части)"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 97 (всего у книги 128 страниц)

– Не подставляй брюхо и хвост подбери, хвост! – взмолился полковник, устремив руки к небу. – Ах ты, неразумная твоя голова, хвост, говорю, подбери.

Хор обернулся к Бекетову и онемел. Даже непонятно, что его лишило воинственности, он был кроток и безгласен, как трава, которую сейчас мяли его башмаки. Он вдруг потерял интерес к воздушному бою – то, что происходило сейчас в небе, было ничто по сравнению с тем, что он увидел на лице Бекетова.

– Вам нехорошо, господин Бекетов?

– Все в порядке. Однако что вас встревожило?

Но шок, вызванный этим изумлением, еще не прошел у Хора, полковник утратил живость реакции.

– В тот момент, когда немец зашел нашему в хвост, вы стали белее ваших седин, – произнес полковник. – Казалось, с немцем схватился не англичанин, а русский…

Для Хора последнее слово явилось словом-ключом: думай, смысл в нем. Оказывается, Хор ожидал от Бекетова иной реакции на бой в прибрежном небе. Схватились, мол, союзнички с немцами и пусть дерутся на здоровье до той заветной поры, пока не переколотят друг друга. На здоровье, на здоровье! Как сулил в самом начале войны Гарри Трумэн: возьмут верх русские, поможем немцам, возьмут верх немцы, поможем русским… А Хор взглянул на Бекетова и вдруг обнаружил: иная реакция! Русский сострадает, что союзник попал в беду… Бекетов убежден, не было для Хора большего открытия ни вчера, ни сегодня… А как бы повел себя Хор, если там, наверху, был бы не англичанин, а русский, красный русский? Увидел бы в нем Хор, в этом русском, сподвижника по борьбе? Нет, это не праздный вопрос, как не празден он, когда речь идет прямо о французском восстании. Полноте, да об этом ли речь? Об этом.

На исходе утра машина вошла в рыбацкий городишко, который обнаружил себя не столько белостенными домиками, что протянулись вдоль моря одной-единственной улицей, сколько теплым ветром, напоенным запахами, которые стоило еще распознать.

– Видно, бухта где-то рядом, – хмыкнул Хор, поводя носом. – Море ушло, и обнажилось дно, пахнет илом…

Но полковнику не суждено было закончить своих изысканий, раздался характерный визг тормозов, и машина остановилась точно вкопанная: в неярком свете подфарников глянул китовый торс цистерны, как надлежит быть киту, коричнево-черный.

– Э-э-э… дьяволы, закупорили, как пробкой! – возопил Хор и вышел из машины, на всякий случай поругивая всех присных. – Кто тут… живые или мертвые? Вам заткнули горло этим дышлом, а вы молчите!.. Или она сорвалась с колодок и встала поперек улицы? – спросил полковник, точно прозрев.

– Однако угадал! – отозвался сиповатый голос из тьмы со слишком откровенным «р», явив шотландский выговор – «рекогнайз». – Принимай в свою бригаду, помоги!..

– Да я не один, – вдруг обнаружил несвойственную ему покладистость Хор. – Тут у нас еще и русский.

– Русский?..

Такое бывает не так часто, тьма точно выпростала Аристарха Николаевича, выпростала бережно, не дай бог, поскользнется и расшибет себя.

Цистерна, вставшая поперек улицы, не только мигом обрела свою округлость и способность катиться, но и встала на те самые колодки, с которых она некоторое время назад сорвалась, а Бекетов уже не мог расстаться с Грабиным.

Пока Хор вел сложные переговоры в гостинице, русские вышли к бухте. Вода убыла, и рыбацкие баркасы и шлюпки стояли, зарывшись в ил. Остро пахло водорослями, первородным и непобедимо свежим дыханием моря.

– Французы могли быть на берегу и раньше, – улыбнулся Сергей Петрович. – Все-таки под нами французская земля, – Бекетов точно хватил жизнелюбивого друга под печенки.

– Хотел бы возразить, Сергей Петрович, да не могу, – отозвался Аристарх Николаевич. – Странно, но французы нынче под подозрением…

– Не только те, что поют «Интернационал», но и «Марсельезу»?..

Аристарх Николаевич улыбнулся:

– Весь фокус в том, что при желании в «Марсельезе» вдруг можно услышать аккорды «Интернационала», у французов искушение…

– Дать по шапке не только баронам прусским, но и своим нормандским и бургундским?.. – вопросил Бекетов. – А какова тут функция союзных войск? Они что же, гаранты? Гаранты чего?..

– Англичане говорят, что у французов есть некая особенность характера: в поворотные моменты своей истории они имеют обыкновение идти дальше здравого смысла…

– Поэтому надо чуть-чуть натянуть вожжи… в поворотные моменты истории, Аристарх Николаевич?

– Да, так полагают англичане…

– Но история свидетельствует, и не однажды, что французы могут рубить вожжи…

– Да, было дело… – согласился Грабин. – Ничего не скажешь, было дело, – подтвердил Аристарх Николаевич, не скрывая и в этот раз улыбки.

36

Бекетов пошел в библиотеку и ненароком поймал себя на мысли, что идет дорогой, какой не хаживал прежде, кружной, не самой короткой… И странная мысль вдруг явилась ему: да потому ли он не видел Анну Павловну до сих пор, что она болела, а может, просто медлил, избрав кружной путь? А полет на континент и ночной путь к Кану – кружной?

– Я уже все знаю, – сказала она, когда он появился на пороге библиотеки. Гипертония вымотала Анну, лицо стало прозрачно-синим, чуть ли не под цвет глаз.

– Письмо… со Сретенки?

– Письмо… Все знаю.

Он засмеялся:

– Это я все знаю…

– Что именно?

Он смутился.

– То, чего не узнаешь в Лондоне…

– Папа? – вырвалось у нее против воли.

Он двинул плечами, спина его точно занемела.

– Там этот портрет Людмилы Николаевны висит… акварельный, который написал он, – произнес Бекетов, ему захотелось откликнуться на ее фразу, но так, чтобы не коснуться больного.

Она вздохнула, вздох был нелегким, в нем были и тревога, и сомнение, и радость, непонятная сейчас… Бекетов не сводил глаз с нее. Наверно, и в девичестве красота ее была чуть-чуть пригашенной. В пшеничной мягкости волос, в русой матовости кожи, чуть золотистой, в прищуре глаз, сине-лучистых, была неяркость.

– В этом портрете все, что он видел в ней, что хотел ей сказать… – произнесла она и, взглянув на Бекетова, точно вопросила, понимает ли он ее. – Все, все… в этом портрете.

– Все… что именно? – спросил Бекетов, ее волнение передалось ему.

Анна наклонилась, скрыв лицо, казалось, она была спокойна, только вздрагивали руки, лежащие на столе, которые она точно забыла убрать.

– То, что делает человека счастливым, – произнесла она. – То, что дает смысл его жизни… – сил хватило на шепот. – Для Киреева его любовь была свята. Как послание той высшей силы, которая чище, храбрее, искреннее нас, поэтому она нас так облагораживает, поэтому одно ее прикосновение делает нас счастливыми… Главное, чтобы она снизошла к нам, остальное не в нашей воле, да и подчиниться ей счастье… Отродясь никто не жалел, что пошел за нею… Человек и воли, и интеллекта завидного счел за счастье быть подданным своей большой любви…

– Вы и тут в него, Анна Павловна?

– Простите, Сергей Петрович… – Она встала и, сняв с полки книгу, спрятала в нее глаза. – Простите…

– Людмила Николаевна назвала вашу библиотеку филиалом Тургеневской, – сказал он уже у самой двери, он искал слово, способное ободрить ее. – А мы стояли с нею в этой вашей фигурной светелке и смотрели вниз, там на бульваре липы…

– Бульвар, что у нас под окном, необыкновенно хорош осенью, я бы сказала даже, осенью не первоначальной, а поздней. Когда багрец и золото одевают листву, становясь червонными. Нет, не столько от солнца, а от морозца, самого первого, полуночного, и по утрам иней лежит на красных листьях… Вот хорошо об эту пору во всю длину бульвара пошагать: от Подсосенского и Покровки через Сретенку, Петровку, Страстную к далекой Остоженке!.. Какая дорога может в Москве сравниться с этой и красотой, и старомосковской истинностью на исходе вечера?.. Но идти надо, когда шумы стихают и бульвар заметно пустеет и, наверное, делается таким, каким он был некогда… Понимаете? Отец говорил, что эта дорога дает ему силы. Когда я подросла, он брал и меня. Все рассказывал о Волге, о войне гражданской и, конечно, о маме – у него все рассказы кончались мамой. И однажды он мне сказал: «Почему один человек влюбляется в другого, еще никто не объяснил. Тут есть тайна, в которую надо еще проникнуть. Я, например, точно знаю, что полюбил твою маму, потому что она была похожа на маму мою…» Так и сказал: «на маму мою…» – Она задумалась, внимательно и печально наблюдая за Бекетовым. – Вот мама написала мне, что вы напомнили ей отца… Я тоже заметила, что вы очень на него похожи. Нет, не внешне, разумеется, это было бы грубо, а чем-то необщим, незримым… очень, очень…

Вот она и подвела к той грани, к какой хотела подвести, объяснив и тайну своего чувства: ты похож на ее отца, ты похож… Разве не понятно?

Она подняла книгу, как бы отгородившись от него.

– Родилось желание уехать. – Книга была большой, она скрывала ее лицо. – Взять дочку и уехать.

– Уехать… вам?

– С дочкой, – сказала она и, не отняв книги от лица, отступила. Ему показалось, что книга в ее руках пошла ходуном.

– Анна Павловна… – произнес он, устремившись к ней, но она отступила еще дальше.

– Уходите, – сказала она, отняв от лица книгу. Она была сейчас спокойна, эта неяркость в лице была нерушимой, только мочки ушей горели, выдавая волнение.

Истинно, в эту ночь в жизни Бекетова родилась гроза, готовая все обратить в прах. «Для Киреева его любовь была свята, как послание той высшей силы, которая храбрее и искреннее нас. Подчиниться этой силе – счастье…» Она верила, что ты не воспротивишься этой силе, и взывала к твоей решимости не воспротивиться ей. Мера ее решимости могла только изумить: она уже отступилась от всего, чем были ее дом, семья, муж, то большое, что явилось сутью ее благополучия. Она отступилась бы и в том случае, если бы ей угрожала опасность остаться одной, совсем одной… Но, может быть, мера этой решимости была так велика, чтобы пробудить твою совесть и твою ответственность, в конце концов? Не будь удара такой силы, ты, пожалуй, не понял бы того, что происходит… Истинно, родилась гроза, родилась гроза…

Была Екатерина, был Игорек, и было третье, бесконечно твое, родное, трижды выстраданное, а поэтому близкое, нерасторжимое с тем, чем были Екатерина и Игорь… Но что? Сразу не назовешь, но было чувство жалости, острое, что и это обращается в прах… Вместе с грозой родилась тревога, а тревога вызвала к жизни жалость. Да точно ли жалость?..

Он пошел домой и, еще не открыв дверь, ощутил, что дом спит. Он вдруг позавидовал им. «И неведение – счастье?..» Он вошел в дом. Как же далеко они были в своих снах… У Игорька горел ночничок, он пошел на огонь. Сын спал, как обычно запрокинув голову, открыв рот. Ах, эта его носоглотка, не дошли руки, ты виноват, кто же виноват, как не ты?.. Он опустился подле сына, растроганно ткнулся в его щеку своей щекой, да, видно, не рассчитал – не иначе, отросшая за день щетина обратилась в крапиву.

– Да… ты что, папа? – как ни крепок был сон, Игорек не скрыл изумления. Для отца это было необычно, он не очень-то был сентиментален.

– Спи… я так. Спи.

Он вышел из дому. Что же происходит, что такое?.. И образ Анны пробудился вновь. Он увидел ее подле себя. Кто-то сказал ему однажды: «Главное мужику перевалить через пятьдесят, а там не страшно». Это что же – пятьдесят как последний рубеж грехопадения? Самый трудный?.. Но надо ли его преодолевать? То, что явит она тебе, способен ли явить кто-либо на свете? «Отродясь никто не жалел, что пошел за нею». Значит, твоя любовь сшиблась с жалостью? И у тебя нет сил отвергнуть? А ты уверен, что это всего лишь жалость?.. А может быть, вся жизнь твоя встала на дыбы и пошла на тебя войной? Все чистое, что было в жизни, все святое, что ты берег, вдруг взбунтовалось, уперев в тебя рогатины?.. Значит, святое?.. А то, что явила Анна, не святое? Ее храброе бескорыстие, ее решимость?.. Вот завтра она возьмет своего ребятенка и устремится в Москву, как ты? Да, что скажешь ты прежде всего себе?..

Тремя днями позже он действительно узнал, что Анна уехала – дочь была с нею.

Всю ночь над Лондоном раздавались гиеньи стенанья «фау».

Горели склады на Темзе, полоса Гайд-парка вдоль Бейсуртер, универсальный магазин у Трафальгарской площади…

В пору жестоких бомбежек Лондона взрывы тонули в реве самолетов и неумолчном шуме зениток. Сейчас каждый удар «фау» взрывал ночь. В этих ударах был свой ритм, зловещий. Точно срабатывал часовой механизм на мине. Сколько взрывов, столько и мин… После всего, что пережил великий город, новое испытание могло показаться и не столь грозным, однако нельзя было отделаться от впечатления, что город минирован. Минными полями стали площади, скверы, железнодорожные насыпи, шоссе… Когда взрыву предшествовали артиллерийская стрельба и вой самолетов, это, пожалуй, было не столь внезапно, а поэтому не так грозно. Сейчас было по-иному: взрывы рвали город, они рвали его в тишине.

Новые звуки невозможно было преодолеть без того, чтобы не родились новые рефлексы. Но рефлексы не могли возникнуть вдруг, их возникновению должно было сопутствовать время… А пока город не спал, с тревожной чуткостью прислушиваясь к стонущему визгу «фау» и взрывам, которые как бы рушили ночь…

Бекетов побывал в резиденции премьера на Даунинг-стрит и неожиданно встретил там Хора. Почтенный полковник был вызван на доклад к премьеру с генштабистами, действующими на континенте.

– Нет, в этом вашем чертовом Лондоне не уснешь! – засмеялся полковник и ткнул кулаком в бороду, как в подушку. – Возвращаюсь в Кан, там у нас спокойнее!.. – Он подмигнул Бекетову. – Сегодня был свидетелем… некоего события и вспомнил вас, как видно, нам с вами непросто разминуться!..

Бекетов подумал, что хитрый Хор хочет разговора, при этом по вопросу, в котором заинтересован прежде всего он сам.

– Милый полковник, я вас уже немножко знаю, поэтому говорите то, что вы хотите сказать…

Полковник улыбнулся, нечто благодарное рассмотрел Сергей Петрович в этой улыбке.

– Я тут облюбовал укромный уголок, нет, не под сенью лип, а под сенью торшеров… Впрочем, там уютно, как под липами.

Действительно, два торшера, увенчанные фигурными фонарями из темно-оранжевого шелка, хотя и не в силах были рассеять полутьму дома, но делали этот уголок почти райским.

– Сегодня ночью я проехал по Лондону и видел такое, что не приведи бог увидеть вам. – В свете оранжевых фонарей его борода точно воспламенилась. – Может быть, есть смысл нам храбриться и говорить, что это не страшно? Ну, в самом деле, что значат тридцать тысяч убитых в такой войне, как эта?.. Всего тридцать тысяч, погубленных этой дьявольской игрушкой Гитлера? – Он охорошил бороду, точно подожженную оранжевым огнем, и казалось, из нее выпали искры. – Трагедия заключается в том, что «фау» беспилотны и нельзя установить, откуда они запускаются. Поэтому так важно то, что я вам скажу сейчас. Нами обнаружено местоположение полигона, где немцы испытывают свои «фау», эти и, по слухам, еще более грозные. Полигон где-то в Польше, на восток от Кракова, на пути движения ваших войск… Мы знаем даже его название: Дебице. Как мне сообщили, вчера пошла телеграмма от нашего премьера вашему: захватить станцию и дать возможность нашим специалистам побывать там… Не скрою от вас, что просьба британского премьера встречена у нас не без скепсиса.

– Не без скепсиса… Почему?

– Некоторые мои коллеги говорят: «Наивно думать, что Сталин, получив доступ к секретному оружию немцев, откроет его нам». Если хотите знать, сомневаюсь в этом и я. Но чем черт не шутит, не так ли? Если это произойдет, это поставит скептиков в нелегкое положение…

– В каком смысле? – спросил Бекетов, нетрудно было догадаться, что имел в виду Хор, но хотелось, чтобы об этом сказал он.

– Они утверждают, что Россия копит силы, чтобы быть во всеоружии, когда война закончится… Взгляните на этого полковника в дымчатом френче… Ну, этого, с седыми подусниками. Приметили? Так вот это один из главных скептиков… Россия копит силы – это сказал он…

– С какой же целью, простите, копит? – спросил Бекетов.

– На всякий случай…

– Это сказал тоже господин с подусниками?

– Он, разумеется. Но что вы смеетесь?

– А вот если Москва возьмет и даст согласие на поездку этого господина с подусниками в… Дебице?

– Вы так говорите, будто бы это согласие уже получено.

– Нет, я сказал: если…

– Ну, тогда поедет в Дебице не он, а я…

– Ловлю вас на слове, полковник.

– Будь такое разрешение получено, оно поставит все вверх дном.

– Нет, оно поставит все на свои места, дно будет там, где ему надлежит быть, полковник…

Бекетов, начав этот разговор, не знал: Москва действительно дала согласие на поездку англичан в Дебице.

37

В тот самый день, когда Хор сообщил Сергею Петровичу о Дебице, телеграмма Черчилля, как, впрочем, и ответ советского премьера, стали известны Бардину. Телеграмма Сталина, как показалось Егору Ивановичу, не оставляла сомнений насчет желания советской стороны помочь англичанам. Сталин не часто обращался к формуле, которая присутствовала в телеграмме: он обещал взять просьбу англичан под свой личный контроль.

Так или иначе, а это дело восприняло интонацию сталинской телеграммы; советским властям, которым предстояло опекать английскую миссию, было дано указание оказывать ей всяческое содействие. Английская миссия по пути в Москву прибыла в Тегеран и тут же получила визы на въезд в СССР. Как ни насущна была поездка англичан в Дебице, она так и осталась бы в компетенции военных, если бы на приеме в американском посольстве Егору Ивановичу не представили членов английской миссии, направляющейся в Дебице, и среди них генерала Барроуза, возглавлявшего миссию, и полковника Хора. Имя Бардина было звуком пустым для англичан, но это не мешало им высказать пожелание, которое Егора Ивановича обязало.

– Не скрою, что наша поездка видится мне из Москвы, пожалуй, даже сложнее, чем из Лондона, – произнес генерал Барроуз и, достав платок, осторожно поднес его к глазам, заметно влажным – пребывание на североафриканских аэродромах, которых не минула обычная для июля песчаная буря, оставило свой след. – Как понимаю задачу я, хорошо, чтобы с нами выехал не только дипломат военный, но и дипломат, так сказать, штатский, знакомый… с положением дел… – формула «знакомый с положением дел», очевидно, подразумевала общеполитические дела.

– Ну что ж, мы готовы подумать и об этом… – сказал Бардин, как всегда резервируя отступление. Обычно его ответ был менее определенен, нежели его намерения.

Бардин обещал такого дипломата к миссии прикомандировать и, вернувшись в отдел, сообщил Хомутову, чтобы тот готовился к поездке в Дебице.

– Вы полагаете, что нынешнее Дебице для англичан… это не только ракеты, Егор Иванович? – спросил Хомутов и взглянул на телефонный столик. В течение тех десяти минут, которые Хомутов находился у Бардина, аппараты точно онемели, в том числе и наркомовский, и тот снежно-белый, по которому звонили от Сталина.

– Мне кажется, не только.

– Польское подполье?

– Не знаю, но склонен допустить…

– Варшава?

– Возможно…

– Значит… Дебице и Варшава?

– Я этого не сказал.

Бардин и в самом деле этого не сказал, но об этом он мог подумать, поездка англичан в Дебице совпадала с событиями, происходящими в Варшаве. Бардин допускал, что совпадение это случайно, а коли случайно, то не следует себя отдавать во власть сомнений. Но Бардин – дипломат, обладающий опытом, а он, этот опыт, учит: сам факт, что обстоятельства странным образом совпали, не следует игнорировать. Наоборот, резонно его осмыслить, этот факт, и принять меры, единственно целесообразные. Какие?.. Ну, сейчас говорить об этом рано, но Хомутову есть смысл поехать с англичанами. Именно Хомутову: силен в артиллерии, да и в дипломатии не профан.

– Дебице и Варшаву объединил не я, – заметил Хомутов; возражая Бардину, он не сделался менее хмур. – Их объединил Черчилль…

– В каком смысле?

– Едва ли не в одной и той же телеграмме он просил и о Дебице и о Варшаве…

Хомутов склонял Бардина к разговору без недомолвок – поездка была сложной, и он хотел, чтобы Егор Иванович сказал ему все, что мог сказать.

– Вы хотите знать мое мнение о Варшаве?

– Да, разумеется…

– Извольте, но с одной оговоркой, это мое личное мнение, сугубо…

– Я прошу вас об этом.

Бардин едва ли не вздрогнул от мысли, что пришла ему сейчас на ум: вчера он не решился бы сказать Хомутову того, что хотел ему сказать сейчас. Ему, пожалуй, трудно объяснить, почему бы не сказал, но очевидно одно – не сказал бы. Но сегодня говорит не задумываясь, и это хорошо. Пожалуй, это даже очень хорошо, так как означает победу того большого, что Бардин издавна пытался сделать знаком своих отношений с людьми, что стремился сберечь в себе, чему был верен и что, в сущности, вмещали два слова: добрая воля.

– Когда мы говорим, что наступил новый период войны, новый, а следовательно, качественно иной, чем прежде, то это не пустой звук, – начал Бардин и тоже не без тревоги взглянул на телефонный столик. Аппараты продолжали молчать, так бывало лишь в часы большого разговора в Кремле, в котором участвовал весь круг лиц, приобщенных к оперативным делам, не чуждым и интересам Егора Ивановича. – Действительно не пустой звук, – подчеркнул Егор Иванович не торопясь, он любил подступать к сложным понятиям издалека – разбег давал возможность нарастить интерес, а следовательно, подготовить слушателя к восприятию главного. – Нет, не сегодня и, пожалуй, не вчера, а много раньше, возможно, осенью сорок второго, а возможно, весной сорок третьего Черчилль понял, что его расчет на то, что русские и немцы обескровят друг друга, а он, Черчилль, придет в Европу и решит спор в свою пользу, несостоятелен… А коли так, надо не пустить русских в Европу, физически не пустить. Черчилль предложил план вторжения союзных войск на Балканы, стремясь заменить этим вторжение на французский юг. Как известно, и этот план не был принят в какой-то мере потому, что этому воспротивились не только мы, но и американцы. Поняв, что не в его силах воспрепятствовать приходу русских в Европу, Черчилль предпринял новый шаг. Смысл его: в конце концов, не важно, кто пришел в Европу, важно, кто в ней закрепился. Это значит: в момент, когда русские подойдут к столице, выхватить власть и передать ее в руки своих. Именно выхватить, разумеется, с помощью всех тех, кто в силу социальных, политических, кастовых и всех прочих особенностей защищает прошлое Европы и ориентируется на могущественную Великобританию… Я, наверно, забегаю вперед, но пусть проверит меня история. Не сомневаюсь, что где-то в анналах британских секретных архивов уже откладываются документы, свидетельствующие о заговорах, в которых участвуют битые генералы, бывшие парламентарии и министры, малые и великие магнаты, земельные и промышленные, много магнатов, как, впрочем, и короли со всей своей челядью, в которой есть место церемониймейстеру и маршалу двора. Каждому заговору свойственно нечто свое, но есть и общее. Иначе говоря, как ни велики звания и титулы тех, о ком я говорю, этих сил достаточно лишь для дворцового заговора, не больше. В обычных условиях вряд ли народ пошел бы за ними, но ныне условия, необычные: хоть с дьяволом, но против немцев. То, что это не только против немцев, но и против армии истинных мстителей, понимают не все. А речь идет именно об этом: выхватить власть и передать ее в руки тех, кто ею владел до прихода немцев. А народ? Как он? Проклятие гнету, да здравствует новый гнет? Пожалуй, так оно и выходит. Есть еще один знак у этих заговоров: они должны совершаться людьми, враждебными новой России, иначе в них нет смысла, для тех, разумеется, кто заговоры организует. Иначе советская сторона ставилась бы в известность не постфактум… Впрочем, я говорю об этом загодя и могу ошибиться, хотя вы моложе меня, вам и карты в руки, вы можете меня проверить… Варшава? Пожалуй, Варшава, но это может иметь место не только в Варшаве, но и в Бухаресте, например. Если позволить этой камарилье выхватить власть, народ будет поставлен перед необходимостью бороться за власть, борьба продолжится… Короче, как ни своеобразны условия Польши, это явление не только польское, да Польшей и не ограничиваются интересы Лондона – команда идет оттуда… – произнес Бардин убежденно и протянул руку к снежно-белому аппарату – раздался звонок с характерным присвистом, почти праздничный – такой голос был только у этого аппарата, – видно, большой разговор, которым был занят Кремль последние полтора часа, пошел на убыль. – Погодите, на чем мы остановились? – спросил Бардин, закончив нехитрый диалог по телефону. – Вспомнил. Да, да, команда идет из Лондона!.. Разумеется, Черчилль не смог бы ничего сделать, если бы его интересы точно не соответствовали интересам всех тех, на ком стоит старая Европа, но ведь то Европа старая, а не новая, а в этой войне, смею думать, решается судьба Европы новой…

Хомутов слушал Егора Ивановича, мотал на ус. Очень хотелось оспорить довод Бардина, возразить, но как ринешься в бой без подготовки, тем более что Егор Иванович свои доводы, как видно, обдумал и отлил в формулу неколебимую. Был один вопрос, вызывающий сомнения: как реализовать систему бардинских доводов в беседе с англичанами, если, разумеется, она возникнет? Да пойдут ли англичане на такие переговоры, есть для них в этом смысл? Если человек ищет правду, то есть. А такие имеются среди англичан, ищущие правду? А почему бы им не быть?