Текст книги "Кузнецкий мост (1-3 части)"

Автор книги: Савва Дангулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 128 страниц)

– Не иначе, Крапивин, – заметил водитель. – На радиаторе попона, другой такой машины нет. – Водитесь пригнулся, не отрывая глаз от приближающегося «виллиса». – Ну конечно, он становится на обочину.

– Ставь и ты, – сказал Яков и, не дождавшись, пока машина остановится, открыл дверцу.

– Крапивин, – повторил водитель, когда два человека, массивный и сдержанно-неторопливый Бардин и широкий в плечах и короткорукий Крапивин, приблизились друг к другу.

Наверное, у водителя было искушение придвинуть машину к говорящим, но он не посмел. Ветер тянул в сторону, и слов говорящих не было слышно, хотя, судя по всему, случайный разговор на дороге был весьма живым. Правда, Бардин, как обычно, был чуть-чуть скован и больше слушал, чем говорил. Зато Крапивин, казалось, был увлечен беседой. Короткие руки командарма с тяжелыми кулаками часто вздымались над головой – в жестах командарма была некая окончательность.

Бардин возвратился минут через десять, и машины разминулись, каждая пошла своей дорогой.

– Крапивин говорит, что его армия полтора часа назад начала форсировать Сейм, – произнес Бардин, как бы рассуждая вслух. Ему хотелось, чтобы об этом знал Тамбиев, но по какой-то только ему известной причине он не хотел этих слов адресовать прямо Тамбиеву.

– Если начали форсировать Сейм, то без «адмирала» Бардина там не обошлось? – спросил Николай и тут же упрекнул себя. Может быть, и надо было спросить об этом, но не так в лоб – вопрос не в духе Якова.

– Крапивин говорит, что танки пошли бродом, который отыскал Бардин, под огнем отыскал, – произнес Яков все тем же тоном, не обнаруживая ни удивления, ни радости.

– Под Клином я видел Сергея, – сказал Тамбиев осторожно, очевидно давая понять, что хорошо было бы молодого Бардина повидать и здесь.

– То Клин, а то Курск – разница! – хмыкнул Яков. – Он, Сергей, небось уже за Сеймом, далеко за Сеймом…

Ответ не оставлял сомнений – на этот раз Тамбиев не увидит Сергея.

43

Где-то впереди немец подвесил с полдюжины ракет и осветил поле. Машина прибавила скорость и как бы причалила к роще, что возникла впереди. Немец бомбил. Самолеты ушли, а «фонари» все еще висели над степью, нехотя снижаясь, опускаясь в степь, как в воду. Ветер вдруг стал теплым, как из русской печи, пахнуло горячей золой. Но так было недолго. Машина вошла вновь в открытую степь, и ветер словно остыл. Машина стремилась навстречу утру, становилось все свежее, хотя тьма была еще густой, быть может – предутренняя тьма; говорят, что последний час перед рассветом самый темный.

Из-за поворота опять вылетел «виллис», потом второй, третий. Их будто выпустили из пращи – только ветер взвизгнул да обдало пылью пополам с песком. И по знаку, незримому, а может, неслышному, машины остановились, остановились, судя по звуку, разом. Этот звук ухватил и водитель стремительной бардинской машины – притормозил и подал машину назад, – кто-то уже шел к ним.

– Бардин? Нет, ты послушай и меня! У бригады свои колеса, и дай им волю. За ночь вон куда бы могла уйти бригада…

Сейчас была видна только спина человека и широко расставленные ноги. В том, как человек встал перед Бардиным, глядя на него в упор, сказывалась сила. Он встал перед Бардиным, будто готовился для удара. В его коренастости, в широко расставленных ногах, в наклоне фигуры, в самой посадке головы, заметно массивной, Тамбиеву чудилось что-то очень знакомое.

– У бригады свои колеса, и иногда надо не очень давить на тормоза! – произнес человек и не без труда сдвинулся с места; пока стоял он, точно врастал в землю, поэтому нелегко ему было сдвинуться.

Слов вышедшего ему навстречу Бардина не слышно, но видно, что у него свое мнение. К тому же то, что знает Бардин, человек, стоящий перед ним, может еще и не знать.

– Бомбят?.. Переезд?.. Но где мы возьмем еще ночь? Осторожность хороша, когда есть еще и действие! Что?

Нет, Бардин не сдается – сила пошла на силу.

– То, что можно сделать за три ночи, за две не сделаешь. Ну, гляди, с тебя спрос!.. Только с тебя!

Тамбиев увидел, как парень, сидящий за рулем, разыскал на сиденье пилотку и надел ее – явно ему не жарко сейчас.

– Вот оно: Ставка не всегда советует, она и приказывает… – произнес водитель и затих, осмысливая то, что произнес. – Слыхал? – закончил он поспешно, обращаясь к желточубому: Бардин уже садился в машину.

Ставка… Тамбиев не ошибся, решив, что знает человека, с которым Бардин выдержал сейчас нелегкое единоборство. Но как об этом спросишь Бардина, да и надо ли спрашивать? У него нет ни желания, ни потребности рассказывать тебе о происшедшем. Он, кажется, даже не подумал, что его спутникам это может быть интересно.

– Остановись, – вдруг сказал Бардин водителю. – Выйдем… передохнем на ветру. – Он оперся тяжелой ладонью о сиденье, неловко выпрыгнул из машины, прежде у него получалось это легче. – Скрути мне цигарку, – обратился он к желточубому. По тому, с какой смятенной неуверенностью лейтенантова рука побежала по карманам, стараясь найти кисет, Тамбиеву показалось, что эта просьба для желточубого была неожиданна.

– Ставка? – спросил Тамбиев, он понял, что сейчас самый раз спросить об этом. – Это как же понять?

– Как хочешь, так и понимай, – сказал Бардин и посмотрел на Тамбиева – надо думать, цигарка пошла ему впрок, он уже стал приходить в себя. – Жуков… это и есть Ставка, – пояснил Яков и посмотрел в ту сторону, где десять минут назад фронтовая дорога свела его с Жуковым, посмотрел и вздохнул…

– Жуков? – Тамбиев вдруг почувствовал, как токи волнения подступили к груди, и поймал себя на мысли, что продолжает смотреть вместе с Бардиным на дорогу, уже замутненную предзоревой мглой. Ну конечно же это был он: и эта коренастость его, и массивный затылок, и эти слова «Осторожность хороша, когда есть еще и действие», – эти слова его, и никому ты, кроме него, их не отдашь…

Вот она, доля человека! Встретил командарма, сказал ему крепкое словцо и помчался дальше – Ставка! Нелегка дорога, что лежит перед человеком, сколько ни думай, не надумаешь, что ждет завтра. А жаль – разметать бы эту мглу, что прикрыла день завтрашний; может быть, это и дало бы силы, которые так нужны человеку сегодня.

Он не знал и не мог знать точных примет завтрашнего дня. Он не знал, что именно его имя народ отождествит с трижды тернистой дорогой войны. Он мог всего лишь надеяться в эту дымную курскую ночь, что за Курском будет Харьков, старший брат в семье индустриальных городов украинских, а за Харьковом – стольный Киев, колыбель нашего первородства. Не мог знать он и того, что замысел боя, который он даст немцам у большой днепровской преграды, военные историки позднее сопрягут с не менее впечатляющим замыслом битв на окружение, многократно повторяющих стратегию Сталинграда, там будут Кировоград, Корсунь, Минск. Не ведал он сейчас и того, что ударом стремительным и внезапным он опрокинет врага в Друть, Березину, Свислочь, положив начало освобождению партизанской Белоруссии. Он не знал, что на белорусских, а потом польских землях дотянется до станового хребта гитлеровской мощи, именуемого группой армий «Центр», и сломает его, сломает надежно, чтобы навсегда отнять у врага надежду воссоединить эти армии. В эту беззвездную курскую ночь он еще не ведал и того, что, наращивая удары, приведет войска на берег Вислы, а потом на высокие кручи Одера, чтобы в январское утро девятьсот сорок пятого дотянуться до маленького немецкого городка Кинитц и, взглянув на полевую карту, произнести долгожданное: «До Берлина – семьдесят». В эту ночь, освещенную стелющимся огнем пожара, наверно, он не мог еще представить и того, что под начало его ума и полководческого опыта сражающаяся Республика Советов отдаст сыновей своих и свое разящее оружие, чтобы нанести последний удар по гитлеровской цитадели. Ему не известно, наконец, было и то, что на торжестве Победы, которым будет увенчана священная борьба против супостата, именно ему будет предоставлена честь принять парад победоносного войска. Он мог только догадываться обо всем этом в ту июньскую ночь тысяча девятьсот сорок третьего года, всего лишь догадываться, но, воин и гражданин, он храбро нес солдатскую вахту, понимая, что Отечество и Правое дело – с ним, а следовательно, не так уж несбыточно все, о чем сегодня он не смеет и мечтать…

Яков нетерпеливо бросил себе под ноги цигарку, осторожно примял ее сапогом, вскочил в машину.

– Я открою термос, товарищ командующий… – подал голос желточубый. – По такому утру горячего чаю хорошо, а?

– Нет, спасибо… подъезжаем уже… – Бардин обернулся к лейтенанту. – Вот то, справа на макушке кургана, флюгерок?.. Он?

– Он, товарищ командующий, – произнес желточубый.

Машина свернула направо, вошла в аллею, засаженную тополями.

– Пойдем, Николай, приехали, – сказал Бардин и вышел из машины. – Скажи Годуну, я в штабе, новом… – обернулся он к желточубому.

Старые тополя, не пирамидальные, а большекронные, какие на юге России зовут серебристыми, нависали над дорогой. Это было не село и даже не хутор – скорее хоромы помещика-степняка, теперь, возможно, усадьба совхоза, – а вот и флюгерок, по которому Бардин издали приметил усадьбу.

Вопреки раннему часу, усадьба жила напряженной жизнью – да и ложились ли спать этой ночью ее нынешние обитатели?

– Товарищ командующий, товарищ командующий! – слышалось отовсюду. Дважды или трижды кто-то рядом отдал команду «Смирно!» и, печатая шаги, направлялся к Бардину, чтобы отдать рапорт, но движением усталой руки Бардин останавливал рапортующего. Тамбиеву было интересно наблюдать Якова Бардина в эту минуту: он точно распространял вокруг себя магнитное поле – оно и влекло к нему людей, и удерживало их. Странная и смешная условность, но казалось, они не могли приблизиться к нему вплотную, останавливаясь на расстоянии. Даже в том случае, когда надо было сказать нечто конфиденциальное, им стоило труда встать с командующим рядом. Нет, в этом не было ничего от робости или тем более подобострастия, скорее было уважение к человеку, сознание того, что он старший. Отвергал ли это Бардин? Тамбиев полагал – не отвергал. Быть может, это могло кому-то показаться условно-архаичным, а поэтому ненужным, но Яков, так думалось Тамбиеву, считал это целесообразным, а следовательно, необходимым: нет, он принял это не на веру… Он ничего не принимал в своей жизни на веру – опыт его многосложного бытия, опыт войны убедил его, что это нужно. И об этом думал Тамбиев.

Они углубились в парк и боковой тропой через заросли дикой груши и крыжовника приблизились к кирпичному домику – то ли уединенному обиталищу старого садовника, то ли конторе бывшего помещика. Новый штаб, о котором говорил Бардин, находился здесь: дом был невелик, но он был точно опущен на дно многослойного озера, если за это озеро принять старый парк. За каменной оградой работали связисты, прокладывая кабель, – Бардин это приметил, это было важно.

Солдаты, несущие охрану штаба, расступились, пропуская командующего в дом. Один из них завел за спину руку, в которой у него был котелок, быть может с кашей, – котелок был прикрыт краюшкой черного хлеба. Ничего особенного в том, что командующий застал солдата с котелком, не было, но солдат все-таки завел руку за спину – это была не просто робость или стеснение, солдат считал это неуместным.

Бардин прошел по коридору, едва задержав взгляд на распахнутой двери, за которой у просторного стола, устланного картой, колдовали оперативники.

– Годуна ко мне! – произнес Бардин, не останавливаясь.

Армейские хозяйственники поработали в поте лица: дом был выскоблен и надраен, словно корабль перед флотской инспекцией. Чистота была привередливой, запахи, которые еще удерживались в доме, свидетельствовали об этом: там, где не взяли бензин и карболка, взяла эта привередливость.

Яков Иванович прошел по дому, не остановив взгляда на выбеленных стенах и вымытых полах. Он как бы не замечал этого, точно все это само собой разумелось.

– Товарищ командующий, вы меня просили?

В дверях стоял генерал-майор, возраста куда более почтенного, чем Бардин, – волосы на висках завились и выбились на виски запятыми – как у старика Раевского, героя той Отечественной…

– Связь переключили сюда?

– Да, еще с вечера… Телефонистов расположили в этой кухоньке, во дворе, к обеду закончат.

Бардин взглянул на стену – карта, как он заметил, отразила изменения, происшедшие за ночь.

– Да, я видел… Кто доложит карту?

– Козицкий, – ответил генерал и взглянул на Тамбиева, на его диковинную форму.

– Хорошо, не отлучайтесь.

– Слушаюсь, товарищ командующий, – произнес генерал и едва ли не расправил плечи. Тамбиева и это удивило немало: да неужели этот человек находится от Якова Ивановича так далеко, чтобы столь ретиво блюсти форму. Не хотел бы этого Бардин, – наверно, этого бы не было. Но он и это, так можно подумать, считает необходимым. А может быть, и впрямь это необходимо? Дисциплина не терпит исключений – армия сильна, больше того, непобедима всеобщей дисциплиной.

– Жуков говорил с командиром кавдивизии? – спросил Бардин генерала – он произнес это имя впервые, произнес, все еще глядя на карту.

– Да, полтора часа.

– Вы были при этом?

– Никак нет, – отрапортовал Годун и пояснил: – Имел ваше приказание не отлучаться.

– Напрасно – надо было быть… Через полчаса всех командиров на провод! – вдруг произнес Бардин, и в его голосе, до сих пор таком обыденном, вдруг прорвалось нечто такое, что хотелось назвать праздничным.

– Есть, товарищ командующий, всех командиров на провод! – повторил генерал, восприняв эту праздничность голоса командующего; он наверняка понимал, о чем идет речь, и был счастлив от одного сознания, что понимает. Он даже чуть-чуть расправил плечи, старый вояка – он привык к этой дисциплине, подумал Тамбиев, она была ему не в тягость. Привык теперь или прежде?..

Тамбиев заметил, что взгляд Бардина все еще был прикован к карте, висящей на стене, – видно, взгляд этот уловил нечто такое, что вызывало беспокойство.

– Ты понимаешь, Николай, как-то несподручно их везти сюда, – он оттенил голосом «их». – А вот возьмем Орел, тогда иное дело! – последнюю фразу ему подсказала карта – он обратил взгляд на нее, беседуя с генералом, и удержал до нынешней минуты, когда речь уже шла об ином, – в другое время Тамбиев не заметил бы этого, а вот сейчас было видно и ему. Ну конечно же Бардин говорил с генералом об Орле, как об Орле он говорил сейчас в иной связи с Тамбиевым, – мысль Якова Ивановича текла не прерываясь. – К тому же что им Поныри или какая-нибудь Ольховатка? – спросил он воодушевленно. – А там, что ни говори, Льгов и Мценск… там леди Макбет! – он улыбнулся не без иронии.

– Письмо будет к Егору Ивановичу? – полюбопытствовал Тамбиев – еще там, в штабе фронта, когда Николай Маркович говорил с генералом-оперативником, он понял, что военные решили пока сказать Наркоминделу «нет». Наверно, Тамбиев не все знал, но у военных тут мог быть свой резон.

– Письмо?.. Да нужно ли оно, письмо, а? – Яков, разумеется, уже решил, что писать не будет, но не хотел говорить это сразу. – Одним словом, скажи, что жив, пока жив… – уточнил он, пожимая руку Тамбиеву и улыбаясь. – Передай генералу: с первым самолетом… – произнес он, вызвав желточубого паренька, – улыбку его точно смыло – он был сейчас прежним Бардиным.

44

Тамбиев явился в Наркоминдел, когда вечер был на исходе. У подъезда, выходящего на площадь, стоял лимузин с флажком на радиаторе – британский посол пожаловал с очередным посланием премьера; с другой целью в столь поздний час не прибудешь.

Комнату, в отделе называемую гостиной, как обычно в это время, заполнили корреспонденты. Сводка уже получена и откомментирована, но корреспонденты не расходятся: после жестокого тура боев под Курском установилось затишье, грозное затишье.

Кто-то поднял приветственно ладонь, увидел Тамбиева и не удержался от доброго «гуд ивнинг», а кто-то сделал удивленные глаза: слишком дорожный вид был у Николая Марковича…

Тамбиев пошел к Грошеву: только диву даешься, когда спит шеф наркоминдельского отдела печати и где он устраивается, чтобы вздремнуть час-другой? Правда, в кабинете есть диван красоты необыкновенной: красное дерево, расцвеченное медью. Но как опустить бренное тело на такое чудо? Телефонный столик точно является продолжением дивана, а телефоны на этом столике несут неусыпную вахту, не умолкая ни днем, ни ночью. Если неусыпны ТАСС и Совинформбюро, почему должен спать наркоминдельский отдел печати? Да только ли в ТАССе и Совинформбюро дело?.. Жестоко бдителен аппарат, стоящий несколько в глубине, – прежде этот аппарат был черным, сейчас стал нежно-молочным: по нему в отдел звонит Сталин. С тревожной пристальностью косится на аппарат Грошев. Если говорить начистоту, то Грошев предпочитал бы, чтобы аппарат не звонил. Но он звонит, и не так уж редко, и тогда Грошев бросается к нему как лев.

Но сейчас телефон нем, и у Грошева благодушно-восторженное настроение. Он даже склонен посмеяться над Тамбиевым, что бывает, как заметил Николай Маркович, когда у него на душе особенно хорошо.

– Ну, знаю… все уже знаю! – воскликнул он, едва пожав руку Тамбиеву, – ему очень хотелось показать, что его осведомленность простирается дальше, чем думает информированный Тамбиев.

– Простите, а что вы знаете? – спросил Тамбиев.

– Военные… хотели бы дождаться Орла, не так ли?

– Верно, – сказал Тамбиев – видно, Грошев уже говорил со штабом фронта по ВЧ, да и Яков Бардин не остался в стороне от этого разговора. – Верно, знаете, – подтвердил Тамбиев не без уныния; ему было чуть-чуть обидно, что Грошев повел этот разговор, не дождавшись его возвращения в Москву.

– Но надо ли было так покорно соглашаться?.. – спросил Грошев, пораздумав. – Курск для нас… новое качество, не так ли?

– Да, конечно, – согласился Тамбиев.

– Техническая мощь, которой мы не имели, помноженная на стратегический успех, который тоже для нас важен…

– Пожалуй.

– Теперь задайте себе вопрос… нет, не мне, а себе, себе: по-хозяйски ли это – взять и спрятать этот успех? В наших интересах?

– Нет, разумеется!

– Я вас не понимаю, Николай Маркович!.. Убейте меня: не понимаю!.. – Он встал, и его ватные плечи пошли ходуном – его доброе настроение, казалось, улетучилось. – Там вы поддакивали и тут тоже поддакиваете, а ведь речь, как вы должны заметить, идет о точках зрения прямо противоположных… Что такое?

– Нет, все не так! – засмеялся Тамбиев, ему и прежде удавалось доброй улыбкой остудить собеседника. – Вначале возражал, а потом согласился. Там сказал «да», а здесь говорю «нет». Военные правы.

– Вы так думаете?

– Уверен.

– Тогда объясните…

– Конечно, корреспонденту это очень важно, но победа над немцами важнее, – сказал Тамбиев.

– Погодите, а разве в данном случае одно противостоит другому?

– Военные полагают: противостоит.

Грошев встал.

– Конечно, глупо возражать военным – им виднее… И Бардин… Яков Иванович так думает?

– Именно.

– Значит, и Бардин?

Он прошелся по комнате, держа перед собой кружку с чаем. Наверно, он понимал, что не прав, но ему было трудно признать это. Направляя Тамбиева в Курск, он полагал, что это полезно делу, хотя ему было очевидно – решать будут военные. Сейчас, когда военные сказали «нет», Грошев должен был до конца осмыслить это. Он и в Курске, пожалуй, отстаивал бы свою точку зрения настойчивее, чем Тамбиев, хотя Николай Маркович был уверен, что правота на стороне военных, а не Грошева.

– Ну, вот что: надо выходить из положения, как? – спросил он и поставил кружку на стол. – Поймите, у нас перед ними обязательства, моральные… – он повел головой в ту сторону, где находились сейчас корреспонденты. – Может, и вы не согласны? Вы небось тоже считаете: все враги, всех под корень? – вдруг спросил он, оглянувшись на Тамбиева, и в его глазах блеснула злость, этого Николай Маркович никогда не видел у пего прежде.

– Ну, это уже… ни в какие ворота не лезет! – возроптал Тамбиев.

– Простите, я не хотел! Простите, ради бога… – заторопился Грошев. – Жаль, уйдет Курск! Вы понимаете, такого может и не быть… Ах, жаль! – не сказал, а простонал он. – Ну, предлагайте, что будем делать, ну?.. Думайте, думайте! Погодите, идея! Сможете сейчас привезти Глаголева? Да, вломитесь в дом, поднимите с постели и приволоките старика!.. Скажите: обстоятельства чрезвычайные. Нет, звонить не буду! Позвонить – значит дать ему возможность отказаться… Скажите: Наркоминдел просит. Ну, сошлитесь, в конце концов, на меня…

Двумя часами позже Тамбиев привез к Грошеву настороженного, даже встревоженного Глаголева, как рефрен повторявшего одно и то же: «Да неужели вы были в Курске? Так вы же самый счастливый человек среди нас! Понимаете: самый счастливый! Понимаете?.. Нет, вижу: не понимаете!..» Он долго стоял в гостиной перед огромным трюмо в золотой раме, приглаживая бледными ладонями желтоватые седины, потом вздохнул и заскрипел еще не успевшими обноситься хромовыми сапогами к Грошеву, сдержанно покашливая и поводя плечами, которые по этому торжественному случаю он поднимал выше обычного.

Грошев вышел Глаголеву навстречу, улыбнулся, чуть вбирая лиловые губы, сказал, что является постоянным читателем Глаголева, а статью «Кризис сражения», напечатанную в достопамятную зиму сорок первого, однажды цитировал корреспондентам. Глаголева усадили в низкое кресло, он сидел, выставив худые стариковские колени, и его сапоги, не удерживаясь на тощих икрах, собрались в гармошку и были похожи на солдатские «кирзы». Он давно выкурил папиросу, которой угостил его Грошев, и, перестав улыбаться, замер в усталой печали, ожидая разговора по существу.

– Не могли бы вы встретиться с корреспондентами, Маркел Романович? – спросил неожиданно Грошев, заметив эту печаль на лице генерала. – Нет, не беспредметно, а со своеобразным обзором Курской битвы? – Он сделал паузу, рассчитанно микроскопическую, чтобы, не дай бог, Глаголев не ворвался бы в брешь и не сказал «нет». – Корреспонденты постоянно обращаются к вашим статьям…

– Да не обманываетесь ли вы, голубчик? – спросил Глаголев. – Им подавай… па-де-де (его сапоги неловко притопнули) или там именитого баса, а я кто для них? Так, старый вояка, читающий фортификацию! Я бы на их месте не пошел!

– Нет, нет… Маркел Романович, вы не правы решительно – вы для них имя!.. – прервал его осторожно Грошев. – Мы-то знаем, что им интересно… Глаголев, да еще в сочетании с Курском… какой может быть разговор?

– А вы-то сами придете? – чуть подмигнул Глаголев Грошеву – лукавая искорка вспыхнула в уголке глаза, и он ее прихлопнул мохнато-дряблым веком. – Придете?

– Маркел Романович, да как вы могли допустить?

Глаголев подтянул голенища, встал – сапоги, разумеется, упали, собравшись в гармошку.

– Ну ладно, ладно… я подумаю.

– А я, признаться, ждал от вас более определенного ответа… – заметил Грошев, следуя за Глаголевым.

Глаголев решил возвращаться домой пешком, взяв слово с Тамбиева, что тот его проводит и расскажет о своей курской экспедиции, – как ни устал Николай Маркович, он дал согласие Глаголеву – у Тамбиева были свои виды на эту беседу.

Все, что Глаголев хотел знать о Курске, он как бы сравнивал со своими идеями и раздумьями, относящимися к стратегическому аспекту войны.

– Вы сказали: «многослойная оборона»? Значит, резерв, дальний резерв?.. А вы помните наш разговор зимой прошлого года? Что я вам тогда сказал, а? Нет, повторите, что я сказал? – и его нога нетерпеливо и неловко застучала по асфальту. – Повторите, сию минуту!.. Я вам приказываю: повторите! – засмеялся он, засмеялся громко – смех был сейчас какой-то простоватый, плебейский, не его смех. Быть может, виной тому была ночь, но Тамбиеву показалось, что смеется не Маркел Романович, а кто-то иной, кого скрыла темнота. – Я вас хотел еще о чем-то спросить, минуту, минуту… Ах, в моем возрасте нельзя так спешить, все перезабудешь!.. Нет, нет, вы не смейтесь, должна быть этакая неспешность и последовательность мысли… Логика суть наука для стариков, только они и способны оценить, что есть логическое мышление… Так о чем я вас хотел спросить?.. Вспомнил!.. Вот это наше превосходство на земле и, пожалуй, в воздухе не сообщило ли нашим войскам уверенность, какой нам недоставало?.. – Он ухмыльнулся, не дождавшись ответа Тамбиева. – Согласитесь, что так вас еще никто не потрошил, а?..

Тамбиеву показалось, что Маркел Романович атаковал его сегодня не без тайного умысла: он уже репетировал свое выступление перед корреспондентами…

– У меня слоеный пирог с сыром, как вы?.. – предложил Глаголев, когда они дошли до Никитских; он еще не закончил репетицию. – Перед отъездом Анна Карповна изобразила, прелесть…

– Они уже отбыли? – спросил Тамбиев – разговор о Курске не оставил места для иного.

– Кто… «они»?

– Александр Романович, Анна Карповна… – уточнил Тамбиев, а сам подумал: надо было как-то спросить о Софе, надо было спросить о Софе.

– Да, уехали, – ответил Глаголев, как показалось Николаю Марковичу, с той лаконичностью и даже сухостью, какая до сих пор в нем и не предполагалась, – о слоеном пироге с сыром Глаголев уже не думал – способность удерживать в памяти разные мысли одновременно для него действительно была уже затруднена.