Текст книги "Кузнецкий мост (1-3 части)"

Автор книги: Савва Дангулов

33

Когда они вернулись под сень старого вяза, солнце уже зашло, но отблеск его удерживался над землей – может быть, он шел от верхушек деревьев, еще освещенных солнцем. Казалось, большая крюшонница хозяина бездонна, хотя и емок был половник, которым хозяин разливал свое многоцветное зелье. Впрочем, размеры крюшонницы и не могли быть иными, если учитывать, что среди гостей, сидящих подле, был английский премьер. Непонятным было только одно: к чему так осложнена процедура угощения? В самом деле, зачем напиток трижды переливать из одного сосуда в другой, прежде чем он достигнет знатного гостя? Можно ведь прямо, тем более что емкости, так сказать, одни и те же, да и формы, если это имеет значение, схожи… Да, как у чудо-озера: приник сухим ртом к заветной влаге и ней… Но вот что любопытно: казалось, человек не хмелел. Нет, на самом деле он хмелел: глаза будто плавились и сигара, знаменитая сигара, достигнув уголка рта, как бы повисала, готовая вывалиться… Но так было не больше получаса, и первый признак отрезвления подавала та же сигара: неожиданно ожив, она возобновляла прерванное путешествие, путешествие, можно было подумать, вечное: из одного уголка рта в другой… В том, как сигара, придя в себя, принималась двигаться, было нечто интуитивное, похожее на поведение того самого черепашонка, который, выкарабкавшись из яичной скорлупы и выбравшись на поверхность сыпучей стихии, устремляется к морю… Одним словом, помимо воли человека соответствующий процесс отработала в нем сама природа, обратив в своеобразные циклы. Можно было подумать, что самочувствие Черчилля, больше того, его настроение прямо соответствовало этим циклам: совладав с хмелем, он ощущал прилив сил, а следовательно, и красноречия – многие из знаменитых монологов Черчилля, монологов-заклинаний, исповедей-молитв, были произнесены в такую минуту.

Наверное, это знал Рузвельт – у него была возможность узнать это. Но он знал и другое: не всегда взрыв вдохновения возникал сам по себе – необходим был толчок, даже не очень сильный.

В самом характере Рузвельта, в его склонности к озорству была способность поощрить и даже спровоцировать собеседника на нечто лихое.

– Послушайте, Уинстон, расскажите почтенной компании, как вы меня приняли за Уэндела Уилки… – произнес президент кротко, обращаясь к гостю.

Черчилль втянул голову так, что над плечами осталась только лысина.

– Как я могу рассказать такое? – произнес он, изобразив испуг; на самом деле испуга не было, была радость, больше того, ликование. – Рассказать – это значит выставить себя на осмеяние, – и он сложил руки на животе.

– Кто не знает старой истины: лучшее средство лишить других возможности смеяться над тобой – самому над собой посмеяться, не так ли, друг Уинстон?

Черчилль оглядел присутствующих, будто говоря: «А может, президент прав?»

– Да так ли это? – спросил он на всякий случай и, изловчившись, сунул толстые ноги под кресло.

– Ну, разумеется, так! – подтвердил президент, напрочь исключая сомнения. – А как же может быть иначе?

– Если так… – протянул английский гость… Он, конечно, чуть-чуть кокетничал, стараясь показать, что немало смущен и даже робок, – на самом деле он давно решил, что не преминет воспользоваться предложением хозяина и поведает гостям историю, которая действительно презабавна, – да как можно не воспользоваться случаем, который послан тебе самим небом? – Тогда я, пожалуй, решусь, – сказал он и оглядел слушателей нарочито хмурым взглядом, одним этим вызвав первые улыбки: казалось, у слушателей уже было то состояние, когда веселая история им необходима позарез, и они будут смеяться независимо от того, что расскажет сейчас старый хитрец. – Ну, знаете, есть такая присказка: когда мы приезжаем в страну, мы все рабы нашего посла в этой стране. Как может быть иначе: посол живет здесь, знает или должен знать все – ему и карты в руки!.. Мы говорим: «Посол имел в виду, посол дал понять, посол подсказал» – и это звучит для нас как закон. Независимо от того, что мы думаем по этому поводу, мы делаем так, как нас ориентировал посол… Наш посол в Вашингтоне сказал мне: «Вам надо встретиться с Уэнделом Уилки – он был у нас, он друг Англии!» Я слабо возразил: «Да, но как на это посмотрит президент, – по-моему, сейчас не лучшая пора в их отношениях…» – «Неважно – президент может и не узнать о вашей встрече, ну, встретитесь где-нибудь на полустанке во время вашей поездки по стране…» – «Но кто мне устроит эту встречу на полустанке?..» – «Сами и устроите, – сказал посол. – Мы соединим вас сейчас с Уилки по телефону…» Во мне еще жили сомнения, когда я взял телефонную трубку: связь в Вашингтоне налажена отлично… «Мистер Черчилль?.. Ваш абонент у телефона». Посол так воодушевил меня, что я с места в карьер бросился в атаку: «Я очень рад поговорить с вами. Надеюсь, что нам удастся повидать друг друга. Завтра вечером я выезжаю поездом. Вы не могли бы встретить поезд на какой-нибудь станции и проехать со мной несколько часов? Где вы будете в субботу?» Мой собеседник ответил: «Да там же, где и сейчас, – за моим столом»… Мне стало не по себе, нет, не то что догадка, а нечто такое, что и объяснить нельзя. «Я не понимаю», – ответил я едва слышно. «С кем, по-вашему, вы говорите?» – спросил человек на том конце провода. «С господином Уэнделом Уилки, – бодро сказал я. – Не так ли?» – «Нет, – был ответ. – Вы говорите с президентом Соединенных Штатов». – «С кем, с кем?» – переспросил я, чувствуя, что ноги мои слабеют. «Вы говорите с Франклином Рузвельтом»…

На зеленой поляне, где сидели гости, будто что-то взорвалось – раздался хохот. Казалось, хохотала сама зеленая поляна вместе со старыми деревьями и облаками над ней. Президент закрыл глаза и готов был закрыть уши, чтобы оборониться от рассказа Черчилля, – сейчас стонало только его кресло.

– Однако что же произошло? – вопросил Гопкинс, когда смех утих. – Не сработал телефон или сработала служба безопасности президента?

– Будем считать, что все эти силы объединились в справедливом гневе, чтобы покарать меня… – смеясь, заметил англичанин. – Я сказал: в справедливом гневе!.. – заключил Черчилль – последняя фраза должна была его реабилитировать в глазах президента окончательно – в этой последней фразе был смысл его рассказа.

– А теперь прочтите Уиттиера, которого вы нам читали, когда мы въехали в этот Фредерик и увидели дом Барбары Фритчи. Ну, не томите нас, вы понимаете, о чем я говорю… – Президент как бы держал связку ключей от большого музыкального ящика, называемого Уинстоном Черчиллем. Президент действовал безошибочно, выкладывая на свою бледную ладонь эту связку и отбирая нужный ключик. – Гарри, напомните мистеру Черчиллю эти строки, – обратился хозяин к Гопкинсу, ему очень хотелось, чтобы Черчилль прочел стихи.

Гопкинс задвигал худыми плечами – он не намеревался декламировать, а собрался вместе со всеми слушать чтение Черчилля. Но президент просил, и Гопкинс откашлялся:

 
«Стреляйте в седины моей головы,
Но флага отчизны не трогайте вы!»
 

Черчилль уже не в силах был совладать с собой – в его взгляде, обращенном на Гопкинса, был молчаливый приказ умолкнуть.

 
Утром сентябрьским над жнивом полей
Фредерик-город блестел светлей, —
 

начал Черчилль, – видно, он читал эти стихи многократно. Вопреки годам, память удержала их, он читал уверенно:

 
Барбара Фритчи врагам в ответ,
Старуха почти девяноста лет,
 
 
Отважилась дряхлой рукой опять —
Мужчинами спущенный – флаг поднять.
 
 
И взвился флаг с чердака из окна,
Ему до конца она будет верна!
 
 
Отряд свой по улице мимо вел
Верхом на мустанге Джексон Стонвол.
 
 
Надвинув шляпу, смотрел он вокруг,
И флаг северян он увидел вдруг.
 
 
«Стой!» – и встал смуглолицый отряд.
«Огонь!» – и грянул ружейный раскат.
 
 
Звякнуло в раме оконной стекло,
Флаг изрешеченный с древка снесло,
 
 
Но грохот ружейный еще не смолк,
Когда подхватила Барбара шелк.
 
 
На улицу высунувшись из окна,
Простреленным флагом взмахнула она:
 
 
«Стреляйте в седины моей головы,
Но флага отчизны не трогайте вы!»
 

Бардин обратил взгляд на гостей. Рузвельт согласно кивал головой, пришли в движение и его губы, но голос был невнятен – он читал те же стихи. Литвинов следил за Черчиллем, чуть наклонив голову; взгляд его был печально-торжествен. Хэлл тоже читал стихи, читал, в отличие от хозяина, почти внятно. Он точно говорил этим своим чтением: «Вот вы не помните этих стихов, а я их помню!» Бухман едва ли не встал на цыпочки, стараясь получше расслышать то, что говорил ему в эту минуту многомудрый Гарри. Судя по тому, что Гопкинс смотрел при этом то на Черчилля, продолжающего читать стихи, то на Бардина, речь могла идти и о Егоре Ивановиче. Ну, например, о его беседе с Гопкинсом, касающейся Черчилля, – кстати, повод к тому, чтобы вспомнить этот разговор, был налицо у Гопкинса – Черчилль продолжал читать:

 
И тень раскаянья, краска стыда
По лицу командира скользнула тогда.
 
 
На мгновенье задумался он, молчалив,
И победил благородный порыв.
 
 
«Кто тронет ее, как собака, умрет!» —
Он крикнул, промчавшись галопом вперед.
 
 
И целый день проходили войска
По улицам тихого городка,
 
 
Но флаг развевавшийся взять на прицел
Никто из мятежников больше не смел[9]9
  Перевод М. Зенкевича.


[Закрыть].
 

По мере того как чтение продолжалось, лицо Черчилля точно преображалось на глазах – прочь уходило то неодолимое, своекорыстное, что было в лице. Истинно, как гласили стихи, «и победил благородный порыв». Никогда никто не видел такого Черчилля – это был он и не он… Самое интересное, что этот прилив новой крови почувствовал в себе он сам, почувствовал и хотел удержать. Но это уже было не в его власти: сейчас его практический ум был занят тем, как употребить на пользу это приобретение. Мрачное состояние, в котором он только что пребывал, как рукой сняло. Его глаза, губы, все его лицо на какой-то миг точно смерзлись, сделавшись меньше и тверже: Черчилль действительно был занят тем, как стихи о Барбаре Фритчи обратить в реальные ценности, которые и прежде необходимы были ему в отношениях с американцами, а сейчас много больше, чем всегда.

– Простите, господин президент, но я устал, – неожиданно произнес Черчилль – эта фраза никак не проистекала из того состояния, в котором он только что пребывал. – Если вам будет удобно, я спущусь к вам завтра после полудня…

Президент кивнул в знак согласия.

34

Почти всю обратную дорогу Бухман дремал. Он проснулся, когда машина вошла в Вашингтон. Можно было подумать, что его разбудили уличные фонари, свет которых с ритмичной последовательностью врывался в автомобиль, пробегая по лицу американца.

– Черчилль – это действительно проблема, и человеческая! – произнес вдруг американец, и Бардин подумал: «Да не передал ли Гопкинс своему другу содержание их разговора – там ведь шла речь именно о человеческом аспекте черчиллевской проблемы». – Вот он сегодня резвился так беззаботно и так был красноречив, а на самом деле он точно призвал на помощь свое остроумие, чтобы совладать с ситуацией, которая была для него неблагоприятна…

Бухман намеренно оборвал фразу, ожидая, что Бардин спросит: «Помилуйте, да так ли неблагоприятна?» Но Егору Ивановичу казалось: его собеседник взял инициативу этого разговора в свои руки и так далеко пошел в желании разговор продолжить, что вряд ли был смысл в желании обнаруживать большую заинтересованность, чем явил он сам.

– Не открою никаких тайн, если скажу – замысел таков: немцы и русские обескровят друг друга настолько, что все остальное будет лишь вопросом техники. Замысел, а следовательно, три варианта. Три… – казалось, в темноте Бухман загибает пальцы. Сейчас он загнул указательный, отмеченный шрамиком в виде полумесяца. – Союзники вторгаются на Апеннины и ждут своего часа у южных ворот Европы. Второй… – кажется, Бухман поднял в темноте руку, показывая второй загнутый палец, – второй: Балканы, куда Черчилль хотел бы вторгнуться, это отрезало бы русских от славянского юга и поставило бы под контроль союзников восточные ворота Европы. Третий… – и в свете набегающих фонарей Бардин увидел: палец действительно был загнут. – Третий вариант: Франция, а точнее, собственно Европа… Первый и второй варианты относительно безопасны: обратившись к ним, союзники не рискуют ввязаться в борьбу с основными силами немцев, что было бы для того же Черчилля равносильно катастрофе, так как дало бы возможность русским поменяться с англосаксами ролями. Третий вариант таит эту угрозу… Согласиться на операцию во Франции – это значит пойти на риск единоборства с немцами, почти единоборства… если понять это слово как борьбу один на один. Да, немцы отзывают свои войска из России, а русские стабилизируют фронт и ждут своего часа, чтобы ворваться в Европу. Поэтому с точки зрения Черчилля: все, что хотите, но только не вторжение во Францию. Таким образом, расчет учитывал три варианта и не учитывал четвертого…

– А он был… четвертый вариант? – спросил Бардин. Ему хотелось показать Бухману, что он неотрывно следит за тем, как американец развивает свои доводы.

– Был всегда, а сегодня больше, чем всегда – самый главный…

– Главный?

– Да.

Очевидно, в системе доводов Бухмана действительно возник самый существенный. Бардину следовало и впредь заявлять о себе лишь короткими репликами, всего лишь поощряя беседу, не влияя на ее содержание, не пытаясь изменить ее характер. Бардин заинтересован, чтобы реплика американца как можно точнее отразила его мысль.

– Какой? Извольте: русские могут войти в Европу и без помощи англосаксов… Вы слышите меня? И решить все свои тактические и стратегические проблемы, в частности проблему новой Европы!.. Нет, до того как все это произойдет, надо еще сделать два, три, а может быть, и пять ходов, но Черчилль уже прозрел, при этом… если даже он будет делать самые сильные ходы, он не спасет партии.

– Это каким образом? – спросил Бардин и почувствовал, что он как бы становится в положение Черчилля, он заинтересован на какой-то миг войти в положение Черчилля и вызвать огонь на себя: только так и поймешь, какие у тебя преимущества. – Я говорю: каким образом?

– У будущего Европы, как полагает Черчилль, два пути, при этом оба решительно не устраивающие английского премьера… Создалось положение, при котором союзники не могут вторгаться во Францию и не могут ждать, пока русские войдут в Европу сами… Не хочу обращаться к сильным словам, но если обратиться к шахматным терминам, то положение англосаксов тут матовое. Не знаю, видел Черчилль это прежде, но сегодня он это видит.

– Простите, а каким бы могло быть по этому вопросу мнение мистера Гопкинса? – поинтересовался Бардин, формула была осторожной, но от этого она не стала менее категорической.

Бухман молчал. Снова пробудилась его одышка.

– Вы хотите спросить, говорил ли я с мистером Гопкинсом, так? Нет, не говорил, но я мог бы при известном усилии представить его ответ… Хотите знать какой?

– Пожалуй.

– Эта ошибка уникальна уже потому, что человеку не хватило ни ума, ни опыта, ни всей его долгой жизни, чтобы ее предотвратить… приблизительно так мог бы сказать Гопкинс.

– Погодите, но разве у Черчилля была возможность эту ошибку, как вы говорите, предотвратить?

– Мне кажется, была.

– Когда?

– Ровно год назад, когда это предлагала Россия… Ну, разумеется, тут был риск; очевидно, он был даже немалым, но он был выходом из положения…

– Простите, это тоже могло быть мнением Гопкинса?

Бухман выдержал паузу, прочную, даже одышку затаил.

– Я так думаю, хотя проблема Черчилля ему сегодня интересна больше человечески… – сказал наконец Бухман.

И Егор Иванович подумал: именно на эту тему сегодня вечером Гопкинс говорил с Бардиным и, как только что подтвердил Бухман, не только с Бардиным. А коли так, разговор Гопкинса с его американским другом мог быть и пространнее: там, где Бухман говорил «мог бы сказать Гопкинс», он, Бухман, должен был бы выразиться более определенно: «сказал Гопкинс». В этот поздний час, воспользовавшись тишиной и уединенностью, не от имени ли своего влиятельного друга говорил Бухман? Бардин полагал, что имеет право допустить это, допустить в той мере, в какой это позволяет проникнуть в суть того, что происходит.

Вот они, наверное, те два звена, которых так недоставало Егору Ивановичу сегодня.

– Хорошо, с точки зрения Гопкинса и, пожалуй, Маршалла, большой десант надо было бы высадить год назад, но Черчилль продолжает стоять на своем и сегодня, полагая, что время для десанта не пришло. Почему? Он же понимает, что его стратегия терпит крах… – произнес собеседник Бардина в той медленной манере, какую он принял с некоторого времени, давая возможность Егору Ивановичу не упустить нить главного, для Бардина главного, – непросто было Бухману выстроить эту фразу. – На что сегодня опирается расчет Черчилля, его надежда? На случай – он, этот случай, всесилен. Даже смешно: Черчилль и надежда на случай, да так ли это? Я думаю, так. Все можно предусмотреть, нельзя предусмотреть случай… – добавил он и, кажется, был обрадован, что обратился к доводу, который, ничего не объясняя, дает возможность ему, Бухману, уйти от ответа на вопрос весьма деликатный. – На случай, – коротко повторил Бухман, хотя должен был сказать: на перспективу раскола…

– Однако мы должны благодарить судьбу, – произнес Бардин, заметив, что шофер сбавил скорость – впереди была гостиница. – Было бы положение Черчилля иным, мы, пожалуй, не услышали истории об Уэнделе Уилки!.. Но что все-таки лежит в основе разногласий Черчилля и хотя бы… Гопкинса по русскому вопросу? Почему то, что приемлемо для Гопкинса, неприемлемо для Черчилля?.. – Бардину казалось: эмоционально разговор так накалился, что был смысл спросить Бухмана и об этом. В иных условиях смысла не было, сейчас такой смысл был. – Где тут причина?

– Это и есть человеческий аспект проблемы Черчилля! – произнес Бухман и вышел вслед за Бардиным из автомобиля. – Вот вам анахронизм эпохи: многовековое дворянское древо – вещь не шуточная! Я человек не суеверный, но верю в гипнотическую силу предков! Нет, речь идет не о физическом влиянии, а именно о духовном. – Бухман тронул плечо Бардина. – Все эти воинственные роялисты, начиная от Джона Черчилля, который не по приказу, а но своей воле стал автором атласной книги королевской генеалогии, через другого Джона Черчилля, обретшего герцогское достоинство Мальборо и, что не менее важно, четырехтысячную пенсию для всех своих потомков, через Рандольфа Черчилля, отца нашего героя, человека, как утверждают, не без талантов… Эта троица, а может быть, не только она, вместе и порознь сообщила семье такую первоначальную скорость, которую ничто уже не могло остановить… Знала ли Великобритания опасность большую, чем та, которую она пережила только что? Но и она, эта опасность, оказалась недостаточной, чтобы исцелить недуг – видно, он врос в плоть и окончится вместе с жизнью человека… Но вот задача: говорят, что болезнь наследственна.

35

Разговор о ленд-лизе, о котором обмолвился президент, решено было отнести на конец недели – из поездки на Дальний Запад возвращался Александр Александрович Гродко.

Как заметил Егор Иванович по своим прежним встречам с Гродко, тому было свойственно умение вести разговор на свободные темы. Казалось, пути, которыми должна была развиваться беседа, были отнюдь не предначертаны. Она развивалась как будто стихийно, то и дело отклоняясь от главного, даже сбиваясь на забавные мелочи, но когда заканчивалась, было чувство удовлетворения – так всегда бывает, когда встреча с человеком дарит тебе и мысль, и новизну впечатлений. Гродко понимал, что жизнь в такой стране, как Штаты, для человека, умеющего видеть, может явиться своеобразным университетом. У него была жажда видеть новое, встречаться с новыми людьми, в своих наблюдениях добираться до корня. Он выезжал охотно, надеясь увидеть нечто такое, что из столицы не рассмотришь, и не обманывался. У него была потребность поделиться тем, что он видел, – это диктовалось не столько желанием оживить увиденное, что всегда приятно, сколько намерением проверить действенность собственной мысли. Он умел читать страну, не пренебрегая тем, что оказывалось у него в поле зрения, независимо от того, мало оно или велико. Ему это было интересно, а следовательно, и поучительно. Он мог вдруг остановить машину у лесопилки, приметив, что пила, которой рабочие режут бревна на двухвершковые доски, необычной конструкции. Ему интересно было понаблюдать механизм в работе, а потом дотошно осмотреть его, выразив восхищение, как поставлена система колес и насколько хороша форма пилы… Он мог остановить машину у комбайна, пройти вместе с фермером вдоль нескошенного, а вслед за этим скошенного поля, взять на ладонь колос, погрузить руку в бункер с обмолоченным зерном, теплым и чуть влажноватым, радуясь его добротности… Если бы фермеру вдруг пришло в голову спросить Гродко, кто он такой, а тот бы ответил, что он дипломат, то фермер, пожалуй, выразил бы недоумение: такими дипломаты не бывают…

Да, такими дипломаты не были не только в сознании американского фермера, но и на памяти истории, хотя профессия эта древняя, быть может, одна из самых древних на земле… То, что можно было назвать личностью Гродко, состояло из компонентов, для человека его профессии подчас и необычных: став дипломатом, он не утратил интереса ко всему, что было сутью его прежней жизни. Кстати, нельзя сказать, что это качество не было бы полезно этой новой профессии. Как он был убежден, прошли времена, когда дипломат был салонным шаркуном. Если ценность его определяется и тем, как хорошо он знает страну, в которой аккредитован, он должен видеть, как выглядит страна не только с парадного подъезда, видеть и, разумеется, понимать виденное. Но, очевидно, таким достоинством обладали не все. То поколение наших дипломатов, к которому принадлежал Гродко, этим свойством обладало. Не ведая о своем дипломатическом будущем и даже в самых смелых своих мечтах не представляя его, оно уже готовило себя к нему.

…Рузвельт принял русских в том самом овальном кабинете с золотым бордюром по карнизу, в котором принимал делегацию Молотова в прошлом году. Был дождь, неторопливо-монотонный, несильный, но окно на зеленую поляну оставалось открытым. В течение получаса, пока продолжалась беседа, ветер дважды или трижды плеснул в окно теплым дождем, окропив даже бумаги, лежащие на столе, но президент предупредительным жестом дал понять, что это его не беспокоит и окно может оставаться открытым.

Гродко только что вернулся с завода, выпускающего машины, хорошо проходящие даже в русских снегах. У русских были свои пожелания, касающиеся конструкции этих машин, и Гродко, посетив завод, не скрыл, что у Красной Армии есть претензии.

– «Виллисы» – не «харрикейны», – заметил Рузвельт. В этой реплике президента был свой смысл, далеко идущий. Как это хорошо было известно русским, «харрикейны», английские истребители, которые соответствующее ведомство Великобритании стало снимать с вооружения еще до начала войны, были отправлены в Россию в качестве щедрой помощи, почти дара британского союзника русскому. – Впрочем, монополия на «харрикейны» не только у англичан? – вдруг обратил свой вопрос президент к гостям, заметив, что первая его реплика о «харрикейнах» не вызвала у его русских собеседников того энтузиазма, на который президент рассчитывал. – Наверно, в природе есть и американские «харрикейны», например транспортные «дугласы», а?

– Нет, к «дугласам» у нас претензий нет, а вот у американских танков и мотор и броня могли бы быть помощнее, – заметил Литвинов, занявший место справа от президента – каждый раз, когда Литвинову приходилось бывать у президента, он обычно сидел в этом кресле, расстояние от гостя до хозяина здесь было ближе, что, учитывая слабеющий слух Рузвельта, казалось Литвинову важным. – Как вы полагаете, Александр Александрович? – обратился Максим Максимович к советнику.

Гродко сказал, что Советской Армии предстоят тяжелое лето и осень. Весьма возможно, немцы соберут всю свою мощь, чтобы бросить ее на весы войны. Как кажется Гродко, это будет великая битва техники. В связи с этим важно, чтобы американская сторона выполнила свои обязательства по поставкам. С обстоятельностью, немногословной и точной, которая была свойственна Гродко, Александр Александрович принялся излагать, как американцы выполнили обязательства по договору о поставках, имея в виду главные статьи: автомашины, самолеты, суда, стратегические материалы, продовольствие… Рузвельт слушал Гродко с хмурой серьезностью. Он не впервые слушал Гродко и знал систему его доводов, построенных на цифрах. Наверно, эта система была рациональна и неотвратима, лишала оппонента контрдоводов. Этот дипломат-экономист привнес в дипломатию нечто такое, что делало проблему не очень дискутабельной. Цифры как бы говорили и за оппонента: договор предусматривал энное количество, Россия получила лишь греть – все ясно.

Синяя записная книжка Гродко, в которой с необыкновенной последовательностью шли записи советника, дающие представление об американских поставках, на каком-то этапе беседы извлекалась из бокового кармана и клалась рядом, свидетельствуя: если вы не вняли доводу, к которому обратился ваш собеседник, есть возможность назвать цифры. Эту синюю книжку в рубчатой клеенчатой обложке, туго сшитую и по виду приятно весомую, Рузвельт должен был запомнить по своим прежним беседам с Гродко. Президент знал, что в книжке есть все, что необходимо Гродко для подтверждения просьбы русских, поэтому лучше, если собеседник президента к книжке не обратится. Можно допустить, что Гродко догадывался, какие ассоциации мог вызвать один вид синей книжки у президента, и предпочитал обращаться к ней не часто.

Дождь прошел, глянуло солнце; диковинно преломившись, его случайный лучик проник в кабинет. Рузвельт снял пенсне и поднес его к солнечному лучику, лежащему на столе. Полированное стекло ухватило лучик и бросило его на стену.

– Вы только что из России, – обратился президент к Бардину. – Вы видели фронт в последние месяцы?

Егор Иванович встревожился: то, что вопрос был обращен не к Литвинову и Гродко, а к нему, свидетельствовало, что беседа вдруг пошла не проторенной тропой.

– Да, я видел фронт, – сказал Бардин.

Президент все еще играл пенсне, и лучик на стене контролировал каждое его движение: едва видимое, оно в отражении становилось заметным.

– Когда вы едете фронтовыми дорогами, очевидно, техника, поставленная Штатами, не очень-то бросается в глаза, а?.. Ну, сознайтесь, не очень-то? Отвечайте, вы меня не обидите…

– Могла бы быть приметнее, – ответил Бардин.

– Приметнее, значит? Хорошо, – произнес Рузвельт, и непонятно было, что же «хорошо» – казалось, реплика Егора Ивановича должна была не очень воодушевить президента. – Следовательно, если наша техника не так видна на русских дорогах, как нам бы хотелось, значит, ее доля не столь велика, так?

– Да, разумеется, – согласился Бардин, не было резона отрицать очевидное.

– При этом рост русского военного производства идет много быстрее роста наших поставок, не так ли? – был вопрос Рузвельта. – А если так, то доля нашей техники стала еще меньше и нужны сильные стекла, чтобы рассмотреть ее, много сильнее моих? – он потряс пенсне, потряс энергично, так что «зайчик» на стене пустился в пляс.

Бардин перевел взгляд на Литвинова, потом на Гродко. Их глаза точно говорили: «Не смущайся. Ты только что из России, Это дает тебе известные козыри. По крайней мере, во мнении президента. Продолжай». Бардин не спешил ответить. Свой последний вопрос президент задал, пожалуй, нерасчетливо, вопрос обнаруживал тенденцию, которая до сих пор едва угадывалась.

– Не хотите ли вы сказать, господин президент: если поставки так невелики, вряд ли есть резон говорить о них в связи с тяжелым летом? – Важно было осторожно отобрать у президента право задавать вопросы – одно это давало привилегию немалую. – Что они для русского лета?

– Да, я так думаю, – сказал президент, задумчиво глядя на пенсне; он постиг замысел Бардина.

– Но она, ваша техника, была бы много заметнее, если бы прибывала на наш фронт в размерах, о которых идет речь в договоре, не так ли? – спросил Бардин.

Президент положил пенсне на ладонь, медленно сжал ее: лучик на стене погас.

– Нет смысла вам возражать, – произнес он. – Нет смысла, – он оттенил голосом «нет», сделав его категорическим. – Все, что относится к грузовым карам, мы учтем, пожалуй… Только мне бы хотелось… – он запнулся, в решительный момент его подвела память. – Да, да, память! – произнес он, точно выхватив это слово у собеседников; он вновь взглянул на пенсне, не без увлечения им повертел. – Как бы хорошо, чтобы были своеобразные окуляры… памяти! Надел, – и он действительно водрузил на нос пенсне, – и запомнил на веки вечные!

Литвинов улыбнулся:

– Памятная записка – вот вам окуляры памяти!

Рузвельт отозвался не без иронии:

– Записка сгорела, а вместе с нею и память – несовершенно!

– Так и окуляры могут разбиться вдребезги, оставив человека без глаз!

Президент пришел в уныние.

– Но я не так стар, чтобы не закончить мысли, для дела важной, – вернулся он к разговору о грузовых карах. – Прошу вас позвонить моим секретарям завтра, – обратился он к Литвинову, – все возможное мы, разумеется, сделаем. Все несовершенно, все несовершенно по сравнению с молодостью! – Он вдруг взглянул на Гродко, улыбнулся – казалось, в небольшом кругу людей, сидящих сейчас в овальном кабинете президента, только тридцатичетырехлетний Гродко и мог отождествляться с молодостью. – Как вы полагаете, а? – он смотрел на вконец обескураженного Гродко. – Как поживает партизанская республика, мистер Гродко? – вдруг спросил президент – когда у него было хорошо на душе, он любил поговорить с Гродко о Белоруссии, сражающейся и страждущей, называя ее партизанской республикой. – Мне сказал сегодня Гарри, что его друзья из «Нью-Йорк таймс» сообщили ему об убийстве в Минске этого гитлеровского генерал-полицейского, верно это?.. Как там ваши земляки, подтверждают?.. Вам не известно? Не верю! Нет, нет, решительно не верю! Говорят, бомбу подложили в перину, так он и отправился к праотцам, не успев повернуться с правого бока на левый. Ушел, прихватив и перину, и одеяло, разумеется, – сумеет, шельма, и на том свете устроиться!.. – Он засмеялся, достал платок, вытер им шею. – Вот сказали: в Минске полторы тысячи немецких могил, всех тех, кого покосила партизанская пуля… О, партизаны – это грозно! Так? – он продолжал смотреть на Гродко, и во взгляде его было воодушевление. Ну конечно, он понимал, что все сказанное им нельзя прямо отнести к Гродко, но ему очень хотелось отнести это к нему, прямо к нему. Он знал биографию Гродко и хотел видеть в сыне белорусского крестьянина сподвижника тех безымянных воинов партизанской республики, которые вели сейчас святую войну за свободу своей земли.